Я хватаю верхние ветви обеими руками, но подтянуться могу только на левой руке. Я удивлена, что все еще в состоянии сделать это. Стою, согнувшись; ветви и листья запутались в моих волосах. Несколько яблок падают на землю, когда я перемещаю вес. Яблоня не такая уж высокая, поэтому я не могу видеть достаточно далеко.
Использую соседние ветки, как ступени, держась руками, продвигаюсь по древесному лабиринту. Я вспоминаю, как карабкалась на колесо обозрения: мускулы дрожат, руки пульсируют. Хоть я сейчас и ранена, но стала сильнее, поэтому теперь мне легче, чем тогда.
Ветки становятся все тоньше и слабее. Я облизываю губы и смотрю на следующую. Нужно подняться как можно выше, но ветка, к которой я присматриваюсь, выглядит короткой и непрочной. Ставлю ногу, проверяя ее. Она гнется, но держит. Начинаю подтягиваться, чтобы поставить вторую ногу, и ветка ломается.
Я задыхаюсь, когда падаю назад и цепляюсь за ствол дерева в последнюю секунду. Должно быть, я достаточно высоко. Встаю на цыпочки и, щурясь, всматриваюсь в ту сторону, откуда идет звук.
Сначала я ничего не вижу, только участок сельскохозяйственных угодий, полосу пустой земли, забор и поля, и начало зданий, которые находятся за территорией. Но ближе к воротам видно несколько движущихся точек, на свету отливающих серебром. Автомобили с черными крышами — солнечными батареями, что может означать только одно: Эрудиты.
Я шумно выдыхаю сквозь стиснутые зубы. Я не позволяю себе думать, просто ставлю одну ногу, затем вторую, настолько быстро, что кора отслаивается от веток и падает на землю. Как только мои ноги касаются земли, я бегу.
Я считаю ряды деревьев, мимо которых пробегаю. Семь, восемь. Ветви опускаются ниже, и я пробегаю прямо под ними. Девять, десять. Я прижимаю свою правую руку к груди, когда начинаю увеличивать темп, пулевое ранение в плечо отзывается пульсирующей болью с каждым шагом. Одиннадцать, двенадцать.
Достигнув тринадцатого ряда, я бросаюсь вправо вниз, в один из проходов. В тринадцатом ряду деревья растут близко друг к другу. Их ветви переплетаются, образуя лабиринт из листьев, веток и яблок.
Мои легкие сжимаются от недостатка кислорода, но до конца сада уже недалеко. Пот стекает по моим бровям. Я прибегаю в столовую и распахиваю дверь, прохожу через группу мужчин из Дружелюбия и замечаю его; Тобиас сидит на одном конце столовой с Питером, Калебом и Сьюзан. Я едва могу видеть их сквозь пятна, затуманившие мой взгляд, но Тобиас касается моего плеча.
— Эрудиты, — это все, что я успела сказать.
— Идут сюда? — спрашивает он.
Я киваю.
— У нас хватит времени убежать?
Я не уверена в этом.
Тут же Отреченные на другом конце стола обращают на нас внимание. Они собираются вокруг нас.
— Почему мы должны бежать? — говорит Сьюзан. — Дружелюбные предоставили нам это место, как убежище. Конфликты запрещены.
— У Дружелюбных будут проблемы с такой политикой, — отвечает Маркус. — Как остановить конфликт без конфликта?
Сюзан кивает.
— Но мы не можем уйти, — говорит Питер. — У нас нет времени. Они заметят нас.
— У Трис есть пистолет, — говорит Тобиас. — Мы можем попытаться отстоять себе выход.
Он направляется к спальне.
— Постой, — говорю я. — У меня есть идея, — я просматриваю толпу Отреченных. — Маскировка. Эрудиты не знают, что мы все еще здесь. Мы можем притвориться Дружелюбными.
— Те из нас, кто не одет, как Дружелюбные, должны отправиться в общежитие, — говорит Маркус. — Остальные распустите волосы и попробуйте подражать их поведению.
Отреченные, одетые в серое, толпой покидают столовую и пересекают двор, направляясь в гостевое общежитие. Оказавшись внутри, я бегу к себе в комнату, становлюсь на колени, опираясь руками, и ищу пистолет, спрятанный под матрасом.
Я вожу рукой в течение нескольких секунд прежде, чем найти его, и когда я это делаю, мое горло сжимается, и я не могу сглотнуть. Я не хочу прикасаться к пистолету. Я не хочу прикасаться к нему снова.
Давай же, Трис. Я засовываю пистолет за пояс красных брюк. Повезло, что они такие мешковатые. Мое внимание привлекают флаконы с лечебной мазью и обезболивающие лекарства на тумбочке; я кладу их в карман, на всякий случай, ведь нам предстоит побег.
Затем достаю жесткий диск из-за шкафа.
Если Эрудиты поймают нас, что вполне вероятно, ведь именно мы их цель, я не хочу подвергнуться новому моделированию. Но диск содержит кадры из видеонаблюдения во время нападения. Наши потери. Смерть моих родителей. Это все, что мне от них осталось. У Отреченных нет фотографий, видеозапись — единственное, на чем запечатлена их внешность.
Годы спустя, когда воспоминания начнут блекнуть, что напомнит мне, как они выглядели? Их лица изменятся в моем сознании. Я никогда не увижу их снова.
Не глупи. Это неважно.
Я сжимаю жесткий диск до боли.
Тогда почему я придаю этому такое значение?
— Не глупи, — говорю я вслух. Сжимаю зубы и хватаю лампу со своей тумбочки, выдергиваю вилку из розетки, бросаю абажур на кровать и приседаю перед жестким диском. Моргая, смахиваю слезы из глаз и ударяю по диску основанием лампы, создавая вмятину.
Я ударяю лампой снова и снова, пока диск не покрывается трещинами, и его частицы не разлетаются по полу. Потом заметаю осколки под комод, ставлю лампу на место и выхожу в коридор, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
Через несколько минут небольшая группа мужчин и женщин, одетых в серое — и Питер — появляются в коридоре и сортируют груды одежды.
— Трис, — говорит Калеб. — Ты по-прежнему носишь серое.
Я смущенно сжимаю рубашку моего отца.
— Это папина, — отвечаю я. Если сниму ее, то оставлю его позади. Я кусаю губы так, чтобы боль помогла мне сдержаться. Я должна снять ее. Это все лишь рубашка. Только и всего.
— Я надену ее под свою, — говорит Калеб. — Они никогда ее не увидят.
Я киваю и хватаю красную рубашку из уменьшающейся груды вещей. Она достаточно объемная, чтобы скрыть выпуклость оружия. Я скрываюсь в ближайшей комнате, чтобы переодеться, и отдаю серую рубашку Калебу, когда возвращаюсь в коридор. Дверь открыта и через нее я вижу, как Тобиас засовывает одежду Отреченных в мусорный ящик.
— Как думаешь, Дружелюбные солгут ради нас? — спрашиваю я его, заглядывая в открытую дверь.
— Чтобы избежать конфликта? — Тобиас кивает. — Безусловно.
Он одет в красную рубашку и джинсы, потертые на коленях. На нем это сочетание смотрится смешно.
— Хорошая рубашка, — говорю я.
Он морщит нос.
— Это была единственная вещь, которая скрывает татуировку на шее, ясно?
Я нервно улыбаюсь. Я забыла о моих татуировках, но рубашка скрывает их достаточно хорошо.
Машины Эрудитов тянутся по огражденной территории. Их пять, все серебристые с черными крышами. Моторы издают звуки похожие на мурлыканье, колеса ударяются о неровную землю. Я скрываюсь внутри здания, оставляя дверь позади меня открытой. Тобиас запирает мусорный бак.
Все машины останавливаются, и двери открываются, появляется минимум пять мужчин и женщин в голубом одеянии Эрудитов.
И около пятнадцати в черном одеянии Бесстрашия.
Когда Бесстрашные подходят ближе, я вижу полоски синей ткани вокруг их рук, что может означать лишь одно: их верность Эрудиции. Фракции, которая поработила их умы.
Тобиас берет меня за руку и ведет в общежитие.
— Я не подозревал, что наша фракция настолько глупа, — говорит он. — У тебя ведь есть пистолет?
— Да, — отвечаю я. — Но нет никакой гарантии, что я смогу выстрелить достаточно метко левой рукой.
— Ты должна работать над этим, — говорит он. Вечный инструктор.
— Буду, — отвечаю я и вздрагиваю, добавляя. — Если мы выживем.
Его ладони скользят по моим обнаженным рукам.
— Слегка подпрыгивай, когда идешь, — говорит он, целуя мой лоб. — Притворяйся, будто ты боишься их пушек, — другой поцелуй между бровями. — И веди себя, словно ты никогда не сможешь быть застенчивой, — он целует меня в щеку. — Тогда все будет как надо.
— Хорошо, — мои дрожащие руки сжимают воротник его рубашки. Я притягиваю его губы к своим.
Сигнал звучит первый раз, второй, третий. Это вызов в обеденный зал, где Дружелюбные собираются по менее значительным причинам, чем та встреча, на которой мы присутствовали. И сейчас мы присоединяемся к толпе Отреченных, ставших Дружелюбными.
Я распускаю волосы Сьюзан, ее прическа слишком тяжелая для Дружелюбных. Она отвечает мне маленькой, благодарной улыбкой, когда ее волосы свободно падают на плечи я впервые вижу ее в таком виде. Это смягчает ее квадратную челюсть.
Я должна быть храбрее Отреченных, но они, похоже, не замечают, как я волнуюсь. Они улыбаются друг другу и идут тихо, слишком тихо. Я вклиниваюсь между ними и ударяю одну пожилую женщину в плечо.
— Попроси детей сыграть в салки, — говорю ей.
— Салки? — спрашивает она.
— Они ведут себя слишком почтительно и… как Стифф, — говорю я, ежась при воспоминании, что это было моим прозвищем в Бесстрашии. — В Дружелюбии дети должны провоцировать шум. Просто сделай это, ладно?
Женщина тронула за рукав одного ребенка из Отреченных, прошептала ему что-то на ухо, и спустя несколько секунд группа детей бежит по коридору, уклоняясь от ног Дружелюбных и крича:
— Я тронул тебя! Это ты!
— Нет, это был мой рукав!
Калеб подскакивает, тыкает Сьюзан под ребра так, что она вопит и смеется одновременно. Я пытаюсь расслабиться, идти, подскакивая, как наставлял Тобиас. Позволяю рукам свободно раскачиваться, когда задеваю углы. Поразительно, но притворство меняет все — даже походку. Наверное именно поэтому так необычно, что я легко могла бы принадлежать сразу трем из них.
Мы догоняем Дружелюбных, идущих перед нами, пересекаем двор по пути к столовой и расходимся. Я держу Тобиаса в поле зрения, не желая уходить слишком далеко от него. Дружелюбные не задают вопросов, они просто позволяют нам раствориться в их фракции.