Участвуя в постоянных «терках» и драках между районами, помимо безжалостного отношения к членам конкурирующих группировок, Зиновий впитал как «Отче наш» уличный кодекс чести и правила выживания, которые зачастую этому неписаному своду постулатов абсолютно противоречили. Поэтому он и воспринимал постулаты негласной иерархии банд критически и переформатировал их на свой лад.
С одной стороны, на улице действовали незыблемые законы уважения к старшим, а с другой – дерзость позволяла пренебречь любым авторитетом и занять его место. К тому же уважение к старшим, предписываемое шпане, касалось далеко не всех взрослых и пожилых, а только тех, кто был сведущ в «понятиях».
Во втором флешбэке о часах было упомянуто, что, когда Зиновию исполнилось 18 лет, районный суд Ленинграда приговорил его к двум годам условно за кражу. В 20 лет, что также известно читателю, его «обилетили» по-взрослому, приговорив к 13 годам лишения свободы по статьям за кражу, разбой, мошенничество и вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность…
Статья об изнасиловании, по которой Жарко «шили дело», шитая белыми нитками, из совокупного перечня преступлений исчезла на стадии досудебного следствия. «Следаки» доподлинно установили, что гражданка Маргарита Каблучкова добровольно ночевала в гостинице «Ленинградская», бывшем «Англетере», вместе с подозреваемым еще до встречи на мосту.
Медицинское освидетельствование показало лишь попытку нанесения легких телесных повреждений – царапина на шее не имела ничего общего с повреждением детородных органов. Даже превратившиеся в «сексотов» малолетние подельники Зини в один голос заявили, что Марго – «давалка» по желанию. Свидетелей попытки изнасилования не нашли. Так что с Зиновия Година это обвинение сняли.
Но шлейф и перешептывания остались. Слухи соседей не опасны. А вот ярлычок, который дают обитатели казематов с языками без костей – прямой повод для «предъяв» от маститых уркаганов к первоходу. Пойди докажи, что ты никого не насиловал… Прицепятся – не отцепишь! Человек человеку волк…
Сам по себе факт следствия по подобному «щепетильному» делу был чреват недоброжелательным приемом при входе в «хату». И не к таким вещам придирались. Двадцатилетний арестант к тому же был смазлив и пухлогуб.
Мало было правильно войти и представиться, мало было произнести уважительное «Вечер в хату!», ибо зона делит время на дневное правление – «кумовское», и ночное – «воровское». Мало было знать неписаные ответы на зэковские поклоны и отвечать заученное на пересылках «Час в радость, чифирь в сладость». Все это штампы и клише. Они не работают, если нет у человека истории и нет поддержки. Ты входишь один и ты сам за себя. Если ты молод и «первоход», то отсканируют и оценят тебя в первые минуты, определят «шконку» во вторую, а статус – в третью.
Статья 117 действующего на тот момент УК СССР от 1960 года сулила проблемы еще до суда, в изоляторе. До этапа Зиновий, в случае осуждения по этому преступлению, мог бы и не дотянуть. А в зоне «опустить» смазливого юнца вызвалось бы немало охотников. Кто ради «прикола», кто для утверждения власти, а кто и вследствие латентного гомосексуализма. И таких хватало. Извращенец, облеченный властью, пусть даже криминальной, зачастую пользуется понятиями, чтобы обзавестись «женушкой».
Для Година в этом смысле вроде бы все обернулось удачно, но не совсем. Попытки сломать юношу присутствовали. Злодеи на его пути объявились, не запылились.
А тут еще прозвище «Жарко», производное от фамилии отчима. Заточенный на похабщину мозг мог превратить даже заурядную кликуху в предмет насмешек. К «погонялу» в зоне и прицепились. Чего мудрствовать лукаво. Что на поверхности – то и используют недалекие умы, которым делать особо нечего, да и не могут, а кушать хочется от пуза.
– Как тебя угораздило кликуху такую получить? Тебя чо, жарил кто? Или ты кого снасильничал? Тут голубки в клюве принесли, что ты, красавчик, девчушку прям на мосту хотел оприходовать, душил вроде? Маньячелло, что ли? – спросил кряхтящим голосом «наседка», предварительно спрыгнув с верхней нары и присев к Зиновию без разрешения.
Шнырь самого мелкого полета получил от утверждающегося в положении блатного по кличке Гоблин задание приструнить «малого» в начале ходки, чтоб прощупать при этом не его, а силу пахана.
– Колись… – мягким голосом обволакивал шнырь, ласково коснувшись волос Зини, намекая, что тот ему нравится, при этом показывая людям, что не пидорас, а проверяет на нутро молчуна-первохода.
Гоблин, имевший претензии к смотрящему барака Кузьмичу, за то, что тот не позволял издеваться над первоходами и слабаками ради удовольствия, внимательно смотрел за развитием разговора своего шныря и новичка.
«Колоться» было нечему. Но соседство Зиня посчитал обременительным. Долго не размышляя, Годин отправил шныря в нокаут. ДПНК – дежурный помощник начальника караула, прибывший на звук крика и падения, оценил происшествие как ЧП. Шныря со свернутой челюстью определили в «больничку», а нарушителя распорядка в карцер.
Гоблин получил повод для предъявы и ждал возвращения Жарика, как он его называл, с нетерпением. Тот был по всем раскладам не прав: не ответил на вопрос хоть и шнырю, но не опущенному, а вполне себе добропорядочному арестанту, отвечавшему в СИЗО за «дорогу» – тюремную почту, а теперь являющемуся его личной шестеркой.
По сути, первоход вырубил адъютанта, денщика, дворецкого Гоблина. Тот метил на место туберкулезного Кузьмича и, конечно, не мог стерпеть унижения. Удар в челюсть шнырю был пощечиной Гоблину, мало ли, может, он послал свою «торпеду» с вопросами.
Зона ждала развязки и застыла в ожидании расклада. Гоблин ходил из угла в угол, специально толкая всех, кто подворачивался. Кузьмич же только кашлял. Он лежал в своей каморке в дальней части разделенного стеной на две части барака, изображая отрешенность и безразличие.
Зиня возвращался из «шизо» с серыми стенами, покрытыми бугристой штукатуркой, размером два на три метра, истощенный, словно после лыжного марафона. Врагу не пожелаешь постоянного электрического света, да еще от неисправной, трещащей словно цикада, лампочки, справления нужды в напольный унитаз без работающего слива и пристегнутых к стене нар, которые опускались строго по распорядку и по часам. Ни выспаться, ни присесть, ни даже подумать…
«Правилку» Зине устроили со старта. Гоблин с приближенными, а к свите его прилепилась чуть ли не треть «черной масти», подошел к юному Зине и, брызжа слюной, прорычал:
– Ты, Жарик, значит, людей в хате решил за людей не считать? Жарко у нас не желает ни с кем разговаривать! Может, не умеешь? Язык не под это заточен. Только лизать может, как пудель? Ты говорить не любишь? Лизать любишь?
Коленки тряслись. Но Зиновий стоял молча и смотрел в упор. Он не знал, что делать и как отвечать.
– На, полижи мой пальчик, – совал в лицо Годину свой указательный палец Гоблин. – Полижи! Или ты пососешь его? Ладно, потом обязательно отсосешь! А пока что кольщик тебе картинку на спине набьет – бабу голую, чтоб любоваться мог тот, кто свой пальчик под хвост тебе загонит!
Люди из свиты Гоблина сбили Зиню с ног. Сзади задрали робу. Позвали кольщика с машинкой и чернилами. Руки ослабевшего двадцатилетнего парня растянули и держали, будто распиная.
Кольщик не успел завершить процесс, наколол лишь «набросок» по «эскизам» Гоблина. Художества эти мало напоминали женский силуэт… Так как появился пахан и остановил «живописца». Как-то неожиданно Кузьмич «нарисовался», возник один между стоящим на коленях первоходом и без пяти минут положенцем.
– Ты, Гоблин, смотрю, суд вершишь без совета с братвой? – подкашливая, спросил Кузьмич, достав свою расческу и пригладив жидкий чубчик.
– Так а что тут спрашивать, Кузьмич? Тут полный фарш. Справедливая предъява и заслуженное наказание. Все понятно.
– А мне вот непонятно. Может, растолкуешь?
– А что конкретно не понятно? Я обосную, – дерзил Гоблин, поглядывая на своих.
– А вот, к примеру, твой шнырь ведь без уважения с любопытством своим к первоходу зашел, на нары его без спроса прыгнул. А нары – это для мужика что? Дом его, хата. А хата – это святое. К хате как мужик должен относиться? С почтением, защищать свой дом должен! Он, чай, пока не под нарами ютится, не опущенный. Выходит, без стука в хату твоя торпеда занырнула. По своей воле или науськал кто, не ясно и разбора требует. Да еще наехал фуфел на бродягу с ложной предъявой. Все статьи у первохода козырные. Фраер, да, но не лох педальный. Мохнатый сейф не вскрывал, иначе б малява пришла. А ее не поступало. Чего ж твой шнырь, Гоблин, сам за дороги ответственный, а значит, правду знавший, на парня напраслину навел и пидаром его в его же доме оскорбил. Ответит после больнички, а если запоет на правилке, что ты надоумил, то и ты ответишь.
– Кузьмич, ты чо, из-за этого малахольного отношения со мной хочешь похерить? На ровном месте из-за ничтожного повода? За мной тоже люди стоят и с воли зону греют. Я к авторитету твоему всегда с почтением, а к слову с уважением. Он же явно чушок конченый. Палец мой облизал. И член бы отсосал, – уже не так дерзко, «давая заднюю» пока только интонацией, говорил Гоблин. Глаза его бегали, а свита исчезла вместе с кольщиком.
Зиновий все еще стоял на коленях, один, руки его были свободны. Вдруг он взял в рот свой безымянный палец левой руки, тот самый, что отморозил во время злополучной лыжной гонки, и искусал его зубами изо всех сил и без крика. До момента, когда из пальца не брызнул фонтан крови.
– Если б у меня во рту, гнида, твой палец побывал, то вот что бы с ним случилось.
Второе появление ДПНК закончилось для Зиновия очередным помещением в штрафной изолятор, но в этот раз через «больничку». Там дежурила неопытная сестричка, которая плохо обработала рану. В карцере спустя неделю случился у Година обморок. На фоне начавшейся гангрены палец пришлось ампутировать.
Возвращение в барак беспалого Зиновия во второй раз сопровождалось любопытной интригой. Гоблина, растерявшего авторитет, вежливо попросили извиниться за «левую предъяву». Тот частично согласился с Кузьмичом и предложил, чтоб унижение за него пережил его «адъютант». Но Кузьмич на компромисс не согласился.