Проблема имперского наследия сохраняется и в отношениях с новыми государствами, возникшими на месте бывших республик СССР, и в национально-регионально-религиозной проблематике, существующей в пределах самой Российской Федерации, прежде всего на Северном Кавказе. Трансформация имперского государства и имперской общности в национальное государство потребует и значительного времени, и многих усилий.
Идентичность страны не есть что-то неизменное, данное раз и навсегда. Только в XX в. Россия испытала две резкие смены идентичности (1917 и 1991 гг.) и несколько важных корректировок (середина 1920-х, середина 1940-х, конец 1980-х). «У России, – писал историк Юрий Афанасьев, – было два реализованных ею выбора: самодержавие и социализм; были два грандиозных сооружения на их основе, и оба рухнули»50. Российские либералы утверждают, что фактически с конца XX в. Россия стоит перед выбором – либо в Византию, либо в Европу. «Казалось бы, – рассуждает Ю. Афанасьев, – какие могут быть сомнения на сей счет? Какая может быть еще национальная идея реальнее и яснее, чем путь в Европу?»51. Но российская власть, даже выбрав капитализм, не хочет и не может отказаться от самодержавности, а общество дезориентировано, не организовано, плохо знает, чего хочет. Отсюда – характерная амбивалентность элитного и общественного мнения, межеумочность российской внешней политики, оставляющая Россию в «подвешенном состоянии».
В начале 2000-х годов революционный период сменился авторитарной стабилизацией и поиском формулы экономического развития, направляемого государством. Президент Путин с особым упором подчеркивает независимость России в международных делах52. Идеологи Кремля (заместитель главы президентской администрации Владислав Сурков и др.) говорят о суверенной демократии53. Независимость в глобализированном мире – понятие относительное, но автономный статус и самостоятельная политическая (хотя при этом периферийная и ограниченная) роль России в середине 2000-х годов – это факт. Тем не менее одного «провозглашения независимости» недостаточно для определения места и роли страны в мире. В 1990-е годы заявления о том, что Россия «обречена быть великой державой», звучали как заклинания. Между тем поиск Россией ее постсоветской идентичности на международной арене продолжается. В этом поиске решающую роль играет позиционирование России по отношению к США и Европейскому союзу.
Одна из серьезнейших проблем российских либеральных реформаторов состоит в их неспособности привлечь на свою сторону такой мощнейший фактор, как российский патриотизм. Взгляд либералов сосредоточен на странах, где их идеалы реализованы и которые они видят в качестве моделей для собственной страны. Начиная с Чаадаева либеральный взгляд на отечественную историю, как правило, категоричен в выводах: история России – это предостережение другим народам. Рассуждая таким образом, либералы не только подрывали свои позиции, но и усиливали позиции оппонентов. Не только консерватизм, но и обскурантизм получали возможность неограниченно использовать бренд «Россия» и, сверх того, обвинять либералов в космополитизме или даже в сотрудничестве с внешними силами в ущерб отечеству. Между тем западничество – не только составная, но и наиболее прогрессивная часть российской внутри– и внешнеполитической традиции.
Со времен Петра I Россия не только являлась составной частью европейской системы в качестве одной из великих держав, но и периодически совершала «модернизационные рывки», опираясь на опыт Западной Европы. В XVIII–XIX вв. Россия была не только непременным участником системы баланса сил на континенте, предполагавшей постоянные многосторонние коалиции в многочисленных войнах. Ее элита, сознательно ориентируясь на французские, немецкие, английские образцы, направляла развитие страны по западному пути. После разгрома Наполеона император Александр I играл выдающуюся роль на Венском конгрессе (1814–1815 гг.); Россия стала вдохновителем и одним из основателей Священного союза – первой постоянной организации управления международными процессами. Вплоть до Крымской войны (1853–1856 гг.) русский император был практически единоличным гарантом стабильности и легитимного порядка в Центральной и Восточной Европе. Во второй половине XIX в. Россия вновь была участницей многосторонних дипломатических комбинаций с участием держав Центральной и Западной Европы, пока, наконец, в начале XX в. она не связала свою судьбу с прото-Западом – англо-французской Антантой. В то же время, указывает профессор Александр Янов, Россия периодически «выпадала из Европы». «Прорывы», сближавшие страну с Европой, сменялись (во времена Николая I, Александра III, Сталина) периодами «выпадения» из Европы54.
Действительно, коалиция между самодержавной Россией и либеральными государствами Запада основывалась на геополитических и экономических расчетах, а не на общих ценностях. Когда Александр III, принимая в Петербурге президента Франции в 1891 г., стоя слушал «Марсельезу», он не проникался не только республиканским, но и конституционалистским духом. Российские либералы – часто англо– и франкофилы – хотя и занимали высокие должности, были в явном меньшинстве при царском дворе, а впоследствии в Государственной думе. У правящих классов России начала XX в. было гораздо больше общих ценностей с прусскими юнкерами, чем с английскими «лавочниками». Тем не менее в это же время в России быстрыми темпами развивался капитализм, а геополитика, стратегия и экономика диктовали Петербургу союзы с демократиями против родственных авторитарных режимов.
Такие «противоестественные» союзы не могли быть легким делом. Уже Первая мировая война продемонстрировала довольно высокую степень фонового недоверия между Россией и ее западными союзниками. Об этом красноречиво свидетельствуют мемуары французского посла в Петрограде Мориса Палеолога и русского министра иностранных дел Сергея Сазонова55. Тем не менее, несмотря на колоссальную тяжесть войны, ее многочисленные жертвы и отсутствие в ней ясных и понятных российскому населению целей, царское, а затем временное правительство оставались верными союзническому долгу. В конце концов война настолько обострила внутренние противоречия в стране, что в ней произошла большевистская революция. Советское правительство вывело Россию из войны, заключило сепаратный мир с Германией, но при этом действовало вне– и антисистемно, рассматривая Россию не столько как государство с определенными интересами, сколько как базу мировой пролетарской революции.
Россия превратилась из политического и военного союзника Запада в его фактического противника, из потенциального победителя в страну, разделившую судьбу побежденных. Запад же, по мнению многих русских эмигрантов, не оценил этой жертвенности и обошелся с ослабевшей Россией вполне прагматично, не оказав действенной помощи силам контрреволюции, признав независимость бывших окраин Российской империи и дополнив большевистскую самоизоляцию внешней изоляцией посредством санитарного кордона. Советская Россия, хоть и получила формальное признание Запада, оставалась вне рамок сообщества государств до середины 1930-х годов и затем опять с 1939 г. до нападения Германии на СССР.
Период, когда советская Россия была государством-изгоем, продолжался сравнительно недолго. Период непризнания Западом власти большевиков длился менее пяти лет – т. е. практически столько, сколько продолжалась Гражданская война, а у советского правительства сохранялись надежды на мировую революцию. Начиная с 1922–1924 гг. Советский Союз был постепенно подключен к мировому сообществу государств в форме восстановления дипломатических отношений. В то же время управляемый коммунистами СССР оставался за пределами общества «цивилизованных государств». Лишь в 1934 г. он был принят в Лигу Наций, что было прямой реакцией западных держав на решение Гитлера о выходе Германии из Лиги. Аналогичными соображениями руководствовалась и администрация Ф. Рузвельта в США, признавшая СССР в ноябре 1933 г. Уже в 1935 г. Франция и ее союзник Чехословакия заключили договоры о взаимопомощи с Москвой. Сближение на геополитической основе, однако, продолжалось недолго.
Глубокое недоверие правящих кругов Лондона и Парижа к коммунистическому режиму и к тоталитарной России как к таковой, а также аналогичный подход к «империалистам Англии и Франции» со стороны Кремля сделали невозможным создание действенной системы коллективной безопасности в Европе. Сталин не только рассматривал англо-французскую политику «умиротворения» Гитлера как объективно направленную против Советского Союза (в этой связи особенно интересна аналогия, которую провел Путин между современным Западом и тогдашними «мюнхенцами»56), но и сам строил аналогичные расчеты. В то время как на Западе надеялись, что Гитлер повернет на восток, Сталин рассчитывал, что Германия прежде начнет войну на западном фронте. Как и западные руководители, Сталин предполагал, что Германия и ее противники измотают друг друга в затяжной войне.
Несмотря на взаимную неприязнь, как для Запада, так и для СССР гитлеровская Германия была наиболее опасным противником. Тем не менее преобладание тактического маневрирования над стратегическими ходами, неспособность договариваться вопреки убеждениям и готовность принимать желаемое за действительное привели к катастрофе. Западные демократии, ведомые слабыми и недальновидными лидерами, несут такую же ответственность за провал летних переговоров 1939 г., как и советский вождь, заключивший пакт с Гитлером. Сталина подвело его «кастовое чутье», почти родственные чувства, которые он питал к соседнему тоталитарному режиму, и, с другой стороны, явное презрение по отношению к либеральной демократии.
Важно отметить, что после Первой мировой войны и революции как «красные», так и многие «белые» русские пришли к сходным выводам о роли и месте России в мире.
Первые (кремлевские вожди) приступили к строительству «социализма в одной, отдельно взятой стране», вторые (Петр Савицкий, Николай Трубецкой и их товарищи в пражском изгнании) разработали теорию «евразийства». И те и другие, хотя и по совершенно разным причинам, отвергали «неверный» Запад и противопоставляли ему «отдельно стоящую» Россию. Но география и экономические потребности страны продолжали толкать ее руководство к действиям наперекор собственным убеждениям. Это вновь в полной мере проявилось в 1939–1941 гг.