дожник допустил многочисленные неточности: стол идеально чистый, кресло немного не такое, стены чуть темнее…
И отсутствующий Бульдог не пачкал слюнями мою подушку.
– Если кошмары твоих рук дело… Я, конечно, не собираюсь и не могу ничего с тобой сделать, но просто знай, что я очень зла.
– Моих? – Акке тонко улыбнулся, не сводя с меня взгляда, в котором синева мешалась с серебром. – О, нет. Я вмешался только сейчас, когда всё зашло слишком далеко, – тонкие пальцы иллюранди царапнули подлокотник кресла ногтями, короткими и аккуратными, точно их сделали из матового стекла. – Это никуда не годится.
– Что именно?
– Твоя подозрительность. Ты слишком много думаешь. Слишком много сомневаешься. Слишком многого боишься.
– И какое тебе до этого дело? – Я подошла к креслу, глядя на пепельное лицо Акке сверху вниз. – Зачем ты это делаешь? Зачем следишь за мной, зачем тогда показал мне сцены из прошлого, зачем сейчас со мной говоришь? Только не говори, что по доброте душевной.
Наверное, это сон придавал мне смелости. Освобождал от робости, правил приличия, мыслей о том, что нужно знать своё место. И сейчас я просто спрашивала всё, что хотела спросить.
А может, я просто и сама устала бояться: ведь я хотела услышать от него ответы не только на то, что спросила вслух.
– По доброте. Да только не к тебе, – тихий смех иллюранди окрасили шелестящие нотки. – Ты думаешь, тебе одной сейчас нужна поддержка и опора?
Вопрос меня удивил.
– Ты…
– Ты нужна ему. Твоя поддержка. Твоя вера в него. Сейчас Лоду тяжелее, чем когда-либо. А я, видишь ли, очень к нему привязан.
– Почему? Ты ведь просто его слуга.
Сейчас ответ на этот вопрос почему-то интересовал меня больше, чем то, что иллюранди сказал до этого. Наверное, потому что думать, что я и правда нужна Лоду – не по практическим соображениям, – казалось мне смешным.
– К твоему сведению, между слугой и господином зачастую устанавливается очень крепкая связь. Если господин достоин того, чтобы его любили. А Лод для меня… – демон рассеянно повёл рукой. – Ты ведь не знаешь, как рождаются иллюранди?
– Откуда?
– Я появился на свет таким, каким ты видишь меня сейчас. Как и все из моего народа. Мы не взрослеем и не стареем, и своих детей мы творим, отдавая часть себя, своей души… вкладывая эту часть в чужую тень. Тень кого-то из плоти и крови. Человека, дроу или эльфа – неважно, но только с его согласия.
Хм. Никогда бы не подумала, что гуманоидные существа могут размножаться вегетативно. Раньше я не задумывалась о том, что ни разу не видела женщину-иллюранди, – и лишь теперь понимала, что не могла их увидеть.
– То есть… вы оживляете чужую тень?
– Можно и так сказать.
– И что, после того, как вы забираете тень, человек перестаёт её отбрасывать?
– О, нет, конечно. Она восстанавливается. Все существа из плоти и крови обладают тенью, ведь таков порядок вещей. Но мы навсегда забираем какую-то часть его: его сил, его души. И эта часть накладывает на нас свой отпечаток. Незначительный, но всё же. Например, мы всегда очень привязаны к тому, кто поспособствовал нашему появлению на свет.
– Но ты не можешь быть тенью Лода. Ты ведь существовал уже во времена войны с Тэйрантом.
Акке мягко улыбнулся:
– Тенью Лода – нет. А чьей могу?
Мгновение я смотрела на него. Внимательно, стараясь не упустить ни одной детали. Его лицо – с впалыми щеками, узкими губами, тонким носом – вдруг показалось мне неправильным отражением кого-то другого.
Кого-то, кого я уже видела…
Кусочки мозаики встали на свои места в одно мгновение, заставив меня отступить на шаг.
– Ты… тень Ильхта?
– В точку.
Ха. Я бы даже сказала, ха-ха-ха.
Всё это время мне прислуживала тень Ильхта Злобного.
Какая ирония.
– Теперь ты понимаешь? – спросил Акке. – Поэтому я служу Миркрихэйрам. Поэтому привязан к Лоду как к родному. И это не просто слова. На моих глазах выросла его бабушка и его отец, и они тоже вызывали у меня чувства более чем тёплые… но среди всех Миркрихэйров Лод всё же стоит особняком. Наверное, потому что он первый потомок Ильхта, которым тот был бы действительно горд.
Интересно, сколько в Акке от Ильхта? Какие черты характера передались его тени? Унаследовала ли она воспоминания своего изначального владельца?
И то, что иллюранди показывал мне в прошлый раз, не была ли хотя бы часть этого его собственной памятью?
– Хорошо. Положим, я поняла, почему ты беспокоишься за Лода. Но я-то тут при чём?
– Потому что ты дорога ему и своими сомнениями терзаешь не только себя, но и его. Можешь даже не надеяться, что он их не чувствует. А уж опасения касательно Морти… не знаю, кем надо быть, чтобы ждать подвоха от этого безгрешного создания. Откровенно говоря, порой эта безгрешность даже раздражает. – Иллюранди иронично качнул головой. – От неё-то вся их беда.
– Какая беда?
На первой части его высказывания я снова решила не фокусироваться. Как бы забавно это ни казалось, но поверить в безгрешность Морти мне было куда проще, чем в мою великую ценность для Лода.
– Та, из-за которой ему нужна ты. А не она.
В следующий миг я поняла, что кресло опустело, и театральный скрип двери за спиной заставил меня обернуться.
– Тебе туда, – проговорил Акке.
Он стоял рядом с открывшимся проходом в библиотеку, приглашающим жестом указывая на тёмный проём.
– И зачем?
– Потому что там ты найдёшь свои ответы.
Исчез, оставив меня наедине с созданным им сном, – и, пожав плечами, я двинулась вперёд. Скорее потому, что ничего другого мне особо не оставалось, чем по другим причинам.
Библиотека изменилась. Не до неузнаваемости, конечно, но всё же. Исчез стол с волшебными цветами, а комната вытянулась длинным тёмным коридором. Книжные полки убегали вдаль, насколько хватало взгляда, порой образовывая арки, в которых прятались полукруглые двери. Те были приоткрыты – все, и из-под них пробивались отблески тёплого сияния, служившего единственным источником света.
Поколебавшись, я подошла к первой же двери слева. Заглянула внутрь.
За дверью скрывалась до боли знакомая гостиная с круглым столом. И хотя в коридоре было абсолютно тихо, теперь я отчётливо слышала переливы струн и голос, звеневший в чарующей песне.
Они сидели вокруг стола, и четверо умещались в трёх креслах. Лоду вряд ли было больше пятнадцати: светлые волосы едва прикрывают уши, лицо гладкое, юное, совсем другое, но уже такое серьёзное. А вот серая мантия колдуна осталась неизменной, как и движения пальцев, перебиравших струны лютни с той же уверенной мягкостью, с которой чертили руны. Или это мандолина? Да, у лютни вроде гриф искривлённый, а у этой штуки прямой, как у гитары…
Алья пел, устроившись напротив. Мальчишка-подросток без королевского венца, без вечной язвительной улыбки на губах и холодности в янтарном взгляде, сейчас казавшемся таким тёплым и ярким. Темноволосая девочка-дроу с большими заворожёнными глазами устроилась на его коленях, внимая песне. Третье кресло занимала маленькая Морти в платье синего шёлка: она сидела, обняв руками колени, – уже не девочка, ещё не девушка, но и тогда не менее прекрасная, чем в настоящем.
Алья пел, конечно же, на риджийском. Может, виновно было решительное и абсолютное отсутствие у меня музыкального слуха, но мне казалось, что пел он так же чудесно, как Лод играл. На риджийском слова звучали красиво, однако я не могла перевести их на русский стихами; юный Повелитель дроу пел что-то вроде «но когда оба они уходили с небосвода, непроглядный мрак ночи пугал их любимых детей. И поняли тогда солнечный бог и богиня луны, что придётся им расстаться навеки; и с тех пор Солир освещает мир днём, пока спит Тунгх, а Тунгх – ночью, пока отдыхает её возлюбленный супруг»…
А потом он замолчал, и Лод отнял руку от струн. Морти, улыбнувшись, зааплодировала, а маленькая принцесса Литиллия смешно шмыгнула носом:
– Поэтому эльфы спят ночью, а мы днём?
– Эльфы больше любят отца, который создал их, и вместе с ним трудятся днём и отдыхают ночью, – кивнул Алья. – А дроу, почитающие свою мать Тунгх, пробуждаются с уходом Солира и засыпают с его возвращением.
– Это очень грустная песня, – ёрзая на его коленях, заявила Лита. Здесь ей вряд ли было больше шести. – Мы вот живём под горами, и нам хватает колдовского света, и мы могли бы давать богам отдохнуть!
– Но эльфы-то не живут под горами. Как и люди. И лепреконы, – заметила Морти. – Их гораздо больше, чем нас, и они живут по всей Риджии. И им не хватит колдунов, чтобы всё осветить.
В её высказывании не было ни капли зависти или злобы. Одна лишь доброжелательность да, быть может, лёгкая грусть.
Видимо, ей уже тогда не хватало нимба над головой.
– Тогда почему в Риджии нет какого-нибудь третьего бога, который светил бы всем, пока Солир и Тунгх отдыхают? Неужели они так никогда и не смогут быть вместе?
– Они бывают вместе, Лита. Изредка, но бывают, – возразил Лод, опуская мандолину на колени. – Иногда на небосводе не видно ни солнца, ни луны, и это значит, что сейчас за краем земляного диска Солир и Тунгх отдыхают в объятиях друг друга. А иногда так сильна становится их тоска, что они встречаются прямо на глазах у своих детей.
Земляной диск… мда, Риджии явно не хватает научных открытий. Хотя наверняка кто-то из попаданцев потом просветил Лода о том, что планетам свойственно быть круглыми.
Впрочем, после всего, что я здесь повидала, и вспоминая книжную серию одного английского сказочника, любившего банановый дайкири, – даже интересно, не может ли этот мир действительно быть диском.
– Поэтому каждый ребёнок, рождённый в час солнечного или лунного затмения, отмечен благословением богов. Как Лод, например, – лукаво добавила Морти. – Он родился в ночь, когда солнце закрыло луну.
– Это поэтому он знает всё на свете?
В ответ на вопрос Литы старшие одновременно рассмеялись. И смотреть на эту троицу, такую маленькую, такую дружную, такую непохожую на себя теперешних, было… грустно.