На самом деле ученые, которые уверяли, что животные наделены сознанием, стали говорить об этом уже после того, как в нашу жизнь вошел интернет. В 1976 году зоолог по имени Дональд Гриффин опубликовал книгу «Вопрос о сознании животных», в которой утверждал, что к проблеме наличия сознания у животных следует относиться серьезно. В 1944 году он и его коллега открыли, что летучие мыши ориентируются с помощью эхолокации[47]. Проведя всю жизнь в наблюдении за этими существами, он убедился, что у них есть внутренний мир. По его словам, они способны при изменении внешних условий гибко реагировать на обстоятельства или менять свое поведение, что является отличительной чертой настоящего интеллекта. Он наблюдал, как летучие мыши разрабатывают хитроумные методы поиска пищи; они явно принимали решения на лету и проявляли многие из тех же способностей к решению проблем, что и люди. Мышление и разум животных должны изучаться на законных основаниях, утверждал Гриффин. В конце концов, несмотря на расцвет нейронауки, никто до сих пор не нашел ни одной уникальной для человека части мозга, которая наделяла бы его этим святым «сознанием». Не пора ли разделаться с этим призраком?
Гриффина много критиковали за грех антропоморфизма. Прошли годы, прежде чем все, о чем он говорил, стало восприниматься всерьез. Но его работы положили начало идее о наличии сознания у животных.
Чтобы понять, что разум – это нечто, что можно изучать, наблюдая за поведением людей, а не непосредственно за их мозгом, понадобилась революция в нейронауках 1960-х годов. В 1990-х и начале 2000-х годов амбициозные зоологи использовали эти методы на дельфинах, попугаях и собаках. Они обнаружили, что слоны могут узнавать себя в зеркале, вороны способны создавать инструменты, а кошки демонстрируют те же стили привязанности, что и дети[48].
Сегодня, спустя всего четыре десятилетия после того, как Гриффин привлек внимание к этой области, заявлять о том, что у животных есть сознание, изучать поведение отдельных особей и приписывать им индивидуальные черты больше не глупо. Более того, это приближается к мейнстриму. В 2012 году группа ученых собралась в Кембриджском университете, чтобы официально признать, что сознание есть у всех млекопитающих, птиц и «многих других существ, включая осьминогов»[49]. Нечеловеческие животные имели все физические маркеры сознательных состояний и явно действовали намеренно. «Следовательно, масса доказательств указывает на то, что люди не уникальны в обладании неврологическими субстратами, порождающими сознание», – заявили они.
Список оказался коротким: млекопитающие, птицы, осьминоги. Однако куда бы ни обратили свой взгляд исследователи, кажется, что во внутреннем мире всех животных скрыто гораздо больше, чем мы когда-либо думали. Кто идет после млекопитающих и птиц в нашем представлении о порядке видов? Может быть, рептилии или насекомые? Ящерицы сумели доказать, что научились ориентироваться в лабиринтах[50], и это говорит о поведенческой гибкости, часто используемом признаке интеллекта. Недавно было установлено, что медоносные пчелы способны различать художественные стили картин[51], а некоторые пчелы исполняют сложный, богатый символами «виляющий танец»[52], который сообщает их товарищам по улью, как далеко и под каким углом к солнцу нужно лететь, чтобы найти пищу. Новые исследования показывают, что у пчел может быть форма субъективности, которую некоторые используют для обозначения сознания[53]. Кто же дальше в этом ряду после насекомых? Как насчет растений?
Сейчас один лагерь ботаников утверждает, что настало время расширить наши представления об обладателях сознания и интеллекта, включив в этот список растения, в то время как другой настаивает, что идти по этому пути нелогично. Представители третьей группы не склоняются ни к той, ни к другой позиции, спокойно занимаются своей работой и ждут, чем закончится эта большая дискуссия. Я тоже в их лагере. Я также не знаю, на чью сторону склонится чаша весов, но я верю, что мы стоим на пороге нового понимания жизни растений. Наука порой кажется монолитом: утвержденная сегодня правда и завтра будет преподноситься как правда. Однако все может быстро измениться.
Однажды в библиотеке сельского района штата Вирджинии, где собраны редкие книги по ботанике, мне довелось прикоснуться к продуктам другого времени в понимании этой науки. Тексты по ботанике, написанные от руки на бумаге ручной работы, когда-то были основой для изготовления лекарств. В них рассказывалось о том, как лечиться припарками из растений, они давали читателям возможность впервые увидеть листву далекого континента. Очень часто тексты демонстрировали статус владельца: это были предметы роскоши, результат работы сотен часов с капризными пигментами на тонкой бумаге при свете ламп. Библиотека в Вирджинии принадлежала богатому филантропу, ныне покойному. Посетить ее можно было только по предварительной записи, и о ней мало кто знал за пределами мира редких книг. Здесь царила атмосфера умиротворения, словно ты оказывался в тайном саду: полки из светлого дерева тянулись до самого потолка, а на них стояли тысячи томов, датированных начиная с XV и заканчивая XIX веком. Тони, опытный библиотекарь, выступал в роли книжного сомелье, анализируя интересы и извлекая тома, которые, по его мнению, могли бы вам понравиться.
Изучать древние тексты по ботанике – истинное удовольствие: цвета, текстура старой бумаги ручной работы, невероятное внимание к мелочам, благодаря которым растения выглядят живыми, как пантера, готовая спрыгнуть со страницы. Но самое большое наслаждение я получила от старых книг, которые не были коммерческими проектами, а писались по велению души и сердца. Вот они-то не афишируют статус; иногда здесь представлены совершенно обычные для своего региона растения и некоторое количество причудливых завезенных видов. Рисунки даже могут показаться немного детскими: нарцисс выглядит неуклюжим, а у крокуса слишком толстая линия стебля, искажающая восприятие. Эти книги находились в личном собрании художника, который иногда в течение жизни дополнял коллекцию. Тони решил, что мне будет интересно взглянуть на одну из них. Он достал с полки толстый том в кожаном переплете. Это была личная хроника без слов. Шарль Жермен де Сент-Обен начал создавать книгу еще подростком, в 1721 году, рисуя по одной странице за раз, и дополнял ее до самой смерти в 1786 году. Стиль и техника совершенствуются на протяжении всей жизни, но мне показалось, что это не главное. Все изображения имели одно и то же эмоциональное качество – преданность растениям, острую потребность зафиксировать их на пике цветения и поместить в рамочки. Казалось, запечатлевать их формы с помощью живописи доставляло ему удовольствие; Сент-Обен рисовал «портреты» цветов и побегов, с которыми существовал бок о бок. Растения явно были не просто декорацией повседневности, они казались почти спутниками жизни.
Ботаника, изучение жизни растений, так же стара, как и человеческая мысль. Однако вопросы о жизни растений, о том, как они живут, возникли в литературе еще раньше. Тайны, которые хранят растения, всегда были особенно важны для выживания, поэтому информация об использовании их в качестве пищи и лекарства появляется в самых ранних образцах письменности, основанных, несомненно, на знаниях, передававшихся из уст в уста в течение тысячелетий.
До появления фармацевтических препаратов растения и грибы – самостоятельное царство жизни и частые соратники растений – являлись лекарствами от всех болезней.
Первые письменные сведения о самих растениях, а не об их пользе для человека, появились в труде Теофраста «О растениях» («Historia Plantarum») около 350 года до н. э. В нем растения классифицировались по категориям на основе строения, особенностей размножения и роста. Этот труд часто считают первой книгой по растениеводству. Но прошло более двух тысяч лет, прежде чем издания, посвященные поведению растений, окончательно вошли в западную литературу. К концу Викторианской эпохи сбор гербариев и изучение растений стали популярным занятием состоятельного высокоинтеллектуального класса, который, как и всегда, исходил из того, что растения – это неживые камни, которые почему-то выросли. Внимание этого сословия было сосредоточено почти исключительно на том, чтобы классифицировать и запечатлеть растения на бумаге.
Затем, в 1860-х годах, наука о растениях заинтересовала Чарльза Дарвина. К тому времени его имя стало уже известным. С момента публикации «Происхождения видов» прошло несколько лет, и путешествия по островам, экзотические животные и вулканическая геология казались более подходящими для юного исследователя. Повзрослев, он переключил внимание на вещи, лежащие прямо у ног: почти все его книги после «Происхождения видов» посвящены растениям. Поэтому имя Дарвина не раз встретится нам в этой книге.
В ходе десятков экспериментов, по результатам которых было написано несколько книг, Дарвин наблюдал, как растения с ловкостью акробата передвигаются, хотя и очень медленно («О движениях и повадках лазящих растений», 1865), как они иногда производят любопытные, неправильные версии себя («Изменение животных и растений в домашнем состоянии», 1868, и «Различные формы цветов у растений одного вида», 1877) и какие уловки используют плотоядные растения, чтобы приманить и съесть насекомых («Насекомоядные растения», 1875). Он рассматривал растения как объекты, обладающие активностью и целью.
Предпоследняя публикация «Силы движения растений» посвящена исследованию движения растений. В ней описывалось множество экспериментов с корнями, которые он проводил вместе с сыном Фрэнсисом. Вывод, к которому они пришли, оказался поразительным. Конец корня растения, писал Дарвин, покрыт неприметной кутикулой, которая, по всей видимости, является командным центром. Прищипните ее или оторвите, и корень будет отрастать от места повреждения. Обложите его влажной и сухой почвой с двух сторон, и он свернет в сторону влаги. Поместите его между камнем и мягкой глиной, и каждый раз он будет сворачивать от камня прежде, чем уткнется в него, и направится в другую сторону, прямо сквозь глину.