Но философы сознания склонны отличать этот вид долговременной памяти от той, на которую, как выяснили ботаники, способны растения. Вероятно, они станут настаивать на том, что растение, учитывающее изменение давления в своих растущих частях тела или время прилета пчел, не участвует в сознательной памяти. Однако это вряд ли можно считать устоявшимся мнением: многие другие философы утверждают обратное, что любая память имеет общую основу с сознанием[161]. Любая память превращает нейтральный мир в площадку, наполненную личным смыслом. Конечно, эти споры будут продолжаться до тех пор, пока нейронные механизмы, лежащие в основе сознания, будут ускользать от ученых.
Первые два раза Хеннинг от моего вопроса отмахивается. Но на третий раз что-то меняется. Он останавливается и поворачивается ко мне. То ли я ему надоела, то ли уже пробила изрядную брешь в фасаде осторожной сдержанности, присущей профессиональным исследователям. По его словам, все работы, в которых отстаивается противоположное мнение, сводятся к отсутствию у растений мозга, а это, пишут они, означает отсутствие интеллекта. «У растений, конечно, нет таких структур. Но посмотрите, что они делают. Я имею в виду, что они получают информацию из внешнего мира. Они обрабатывают ее. Они принимают решения. И они действуют. Они принимают во внимание все детали и преобразуют это в реакцию. И это, на мой взгляд, основное определение интеллекта. Я имею в виду, что это не просто автоматизм. Могут быть какие-то автоматические вещи, например, рост по направлению к свету. Но это не тот случай. Это не автоматизм».
Хеннинг возвращается к моему первому вопросу о том, где находится хранилище памяти Nasa poissoniana. Это, конечно, все еще остается загадкой. Но, говорит Хеннинг, «возможно, мы просто не в состоянии увидеть эти структуры. Может быть, они настолько разбросаны по всему телу растения, что единой структуры нет. Не исключено, что это их уловка. Возможно, это весь организм».
Память, даже человеческая, до сих пор окутана тайной. Нейробиологи нашли способ «увидеть» некоторые человеческие воспоминания на снимках мозга как определенные связи нейронов, но многие другие воспоминания пока остаются невидимыми для науки. А еще есть воспоминания, которые хранит человеческое тело, но которые вообще не имеют отношения к нейронам. Наши иммунные клетки запоминают патогены и, опираясь на эти воспоминания, реагируют на них при следующем появлении.
Эпигенетические воспоминания в клетках могут передаваться из поколения в поколение; теперь мы знаем, что последствия стресса и травм, а также воздействия таких факторов, как загрязнение воздуха, передаются по наследству детям и внукам, потенциально влияя на такие вещи, как маркеры воспаления.
Тело, как говорят, помнит все[162][163]. Но это не те воспоминания, которые мы включаем в картину нашего сознания. Воспоминания, которые хранит наше тело, молчат до тех пор, пока не проявляются в виде изменений в нашем здоровье. Тогда они становятся очень ощутимыми. Но сама эпигенетика – это область, в которой мы только начинаем приоткрывать завесу. У нас еще нет слов, чтобы вписать ее в наше представление о себе. Память, даже в нас самих, – сложная штука для анализа.
Растения тоже обладают подобной клеточной памятью. Вскоре после поездки в Берлин мне довелось испытать это на себе. Я жила на ферме друга, освободив бруклинскую квартиру и переехав поближе к ржаным полям, по которым бегала в детстве. К этому моменту я уже уволилась с работы и посвятила время изучению вопросов, связанных с наукой о растениях. Линкольн, сын фермера, учился в школе на класс младше меня. Его родители наблюдали за тем, как мы росли. Теперь это его ферма. Триста неухоженных акров кленового леса и пастбищ в Коннектикуте, в полутора часах езды от Нью-Йорка. У Линкольна было две козы, дюжина кур-несушек и гигантский индюк, который навсегда изменил мое представление об этом виде. Он был высокомерным динозавром, причудливым, харизматичным существом, понять его настроения мне было не под силу. Разве могла бы я когда-нибудь съесть такой великолепный экземпляр? Примерно в середине моего пребывания здесь этого грозного индюка сожрала рысь.
Дни стояли холодные. Я приехала в ноябре и осталась до января. В первую неделю декабря все мы – Линкольн с подругой, его отец и я с приятелем посадили озимый чеснок. Его можно сажать в октябре или в крайнем случае в ноябре, но если затягивать, то можно и не успеть: чтобы убедить зубчик пустить корни, земля должна немного прогреться. В этом году все откладывалось до последнего момента. Когда мы проснулись утром после посадки, то увидели, что выпал первый снег. Он покрыл все вокруг. Наши две борозды были похожи на двойной ряд стежков на кайме белой простыни.
В ночь перед посадкой мы сидели на кухне с кучей чеснока, разделяя плоской стороной ножа для масла каждую головку на зубчики. Мы были похожи на чистильщиков устриц. Освобожденные от шелухи зубчики молочного цвета и округлой формы походили на жемчужины. Меня очень часто поражают формы, которые создает природа. Как этот чеснок завернулся в шелуху? А эти зубчики, такие идеально гладкие и разделенные на сегменты, как апельсин, их будто выточили на токарном станке из светлой породы дерева. Но самое удивительное – если каждый зубчик положить в землю острым концом вверх, до наступления настоящей зимы он размножится. Он пускает белые корни, похожие на лапшу, и зеленые нежные побеги, и к июлю, если все идет хорошо (а с чесноком обычно так и бывает), на месте единственного зубчика вырастает целая головка.
Чтобы прорасти, чесноку необходима память о зиме. Чтобы жизнь зародилась недостаточно того, что в конце концов наступит весна, – очень важен хороший продолжительный холод. Это воспоминание о зиме называется «яровизацией». Без нее яблони и персиковые деревья не будут цвести и плодоносить. Тюльпаны, крокусы, нарциссы и гиацинты, которые часто становятся первыми цветами весны, тоже нуждаются в качественной яровизации. Если вы живете в теплом климате и покупаете луковицы тюльпанов, продавец в садовом магазине может дать вам мудрый совет – положить луковицы в холодильник на несколько недель перед посадкой, иначе цветов вы никогда не увидите.
Промерзая до костей в зимнюю стужу, я думала о зубчиках чеснока, которые притаились в мерзлой земле, выжидая, когда сойдет лютый мороз, сковавший землю тисками, и отсчитывали оставшееся время. Возможно, самым поучительным является то, что растения умеют ждать и стойко переносить суровые условия, зная, что их время еще не пришло, но обязательно придет, и что цветение всего лишь вопрос времени. Мысли о зубчиках чеснока приносили мне удовлетворение. Их терпение подпитывало мое. Ожидание подразумевало, что нужно дождаться, пока мерзлая земля оттает, а воздух снова станет комфортным для моего тела.
Удивительно, но яровизация означает, что растения помнят. Это утверждение бесспорно: растения используют информацию о прошлом, чтобы принимать решения на будущее. И это не единичный пример. Растения учитывают длину дня и положение солнца. Просвирник Линнея (Cornish mallow)[164], растение с розовыми цветами, за несколько часов до рассвета поворачивает свои листья к горизонту в направлении, в котором ожидает восхода солнца. Само движение происходит в тканях у основания стебля, где просвирник регулирует давление протекающей через него воды, чтобы изгибаться в нужном направлении. В течение дня количество и направление солнечного света кодируется в фоторецепторах, расположенных на листьях просвирника. Он сохраняет эту информацию на ночь, а затем использует, чтобы предсказать, где и когда взойдет солнце на следующий день.
Исследователи запутали просвирник, смоделировав хаотичное движение «солнца», меняя направление источника света. Просвирник новое местоположение узнал. Такая реакция по словам участников исследовательской группы, желающей перенять опыт просвирника для создания более умных солнечных батарей, «необычайно сложна и в то же время чрезвычайно элегантна»[165].
Но вернемся к чесноку: у него память и подсчеты были взаимосвязаны. Растения, которые зависят от яровизации, должны каким-то образом фиксировать ход времени, чтобы быть уверенными в том, что прошедших периодов холода и тепла достаточно. Появление всходов при двухдневном потеплении в феврале может оказаться губительным. Поэтому, похоже, они считают дни. Вот почему многие растения ждут, пока тепло продержится четыре дня или больше. Так меньше шансов, что это случайность.
Тот факт, что растения могут обладать памятью, приближает их к нам, делает их более понятными. Но не стоит забывать, что они представляют собой совершенно отдельное царство, продукт бурной эволюции, которая свернула с нашей ветви жизни, когда и мы, и они были одноклеточными существами, плавающими в доисторическом океане. Наши биологические отличия едва ли могли оказаться более существенными. И все же их шаблоны и ритмы перекликаются с нашими. У растений, как и у нас, есть внутренние циркадные часы; им необходим цикл дня и ночи. Они замедляются зимой и ускоряются весной. Они переживают молодость и старость. И они хранят память о том, через что прошли. Очевидно, что память уходит корнями в биологию. Это вполне логично: если траектория эволюции направлена на выживание, то способность запоминать имеет естественное эволюционное преимущество. Это невероятно полезно для сохранения жизни.
Когда я стала искать другие растения, похожие на цветок Хеннинга, оказалось, что память и движение идут рука об руку. Тело растения записывает какую-то информацию, а затем двигается в соответствии с ней. Возьмем венерину мухоловку, любительницу стремительных движений.
Как уже говорилось, венерины мухоловки умеют считать до пяти и могут хранить память об этом по крайней мере столько же времени, сколько требуется, чтобы понять, попала к ним в пасть муха или нет.