Однажды, прогуливаясь под ярким полуденным солнцем по дороге в западном Вашингтоне, я наткнулась на гигантские красные кедры. Их кроны казались настолько пышными и густыми, что стволов было не разглядеть. Я сделала шаг к стволу, переступив границу, и это было похоже на пересечение пунктирной линии между часовыми поясами на карте. Внезапно наступила ночь. На тусклой, усыпанной иголками лесной подстилке появились блестящие грибы каштанового цвета, похожие на развесистые уши. Поваленные бревна, окруженные кучами влажных рыжих опилок, превращались в труху, а отслаивающаяся кора была густо покрыта зеленовато-желтым мхом. Кедры создали темноту своими телами. Теперь я могла разглядеть их стволы, толстые и прямые. С внутренней стороны совсем не было ветвей; это было похоже на пещеру, созданную водопадом, или на дендрологический цирковой шатер. Их глянцевые зеленые ветви выгибались дугой в сторону от меня навстречу дневному свету. Внутри стволы были голыми, за исключением нескольких безлистных веток высоко вверху, куда, возможно, когда-то проникало достаточно света, чтобы потревожить несколько обращенных внутрь листьев. Но если ты дерево, ты не движешься в направлении темноты. Эти ветви были древней историей, и теперь они дряхлели. Я наблюдала перераспределение в действии.
Чтобы добиться этого, растение должно постоянно помнить, что происходит в его организме и как долго это происходит. «Динамика непрерывна на протяжении всего жизненного цикла, – пишет Тревавас, – и требует постоянного комментария». Растение работает в постоянном режиме выбора, тонко перестраивая давление жидкостей, протекающих через тело, чтобы учесть изменения в форме. Если лист умирает или, так сказать, выводится из строя, давление во всей системе растения должно измениться, чтобы дерево сохранило равновесие и осталось в вертикальном положении. Это процесс неуловимый и в то же время очевидный: биологическое сознание пронизывает все тело растения.
По мере роста любое растение строит тело в соответствии с окружающей средой, как корень, так и побег. Возникающая форма является прямым ответом на физические препятствия, с которыми оно столкнулось, распределение питательных веществ в почве и направление света. Таким образом, все тело растения – это физическое выражение условий, складывающихся от момента к моменту на протяжении всей жизни. Самые новые побеги и корни отражают изменения; самые старые части – это запись условий, которые существовали раньше. Таким образом, растение – это карта, для которой почти не нужен ключ: историю жизни можно расшифровать, внимательно его рассмотрев.
В нашем представлении воспоминание – это физическая сущность, связь между нейронами. У растений воспоминания тоже могут проявляться физическими путями: корень, пронизывающий почву, разветвляется и поворачивается, указывая туда, где когда-то был участок влаги. Выступ на стволе, где когда-то росла ветка, рассказывает, что доступ к солнечному свету был перекрыт. Субстратом для этих воспоминаний служат почва и атмосфера, а не мозговое вещество. Память – это план физического пространства, который наш мозг, кстати, тоже запоминает лучше всего. Пространственная память человека – самая острая форма, которая, как считается, осталась со времен охоты и собирательства, когда быстрое запоминание схемы окружающего пространства имело решающее значение для выживания в суровом ландшафте, полном опасностей и выгоды[176].
Но что, если бы нам не нужно было убегать от крупных млекопитающих, которые пытались нас съесть, или проворно преследовать более мелкое млекопитающее по сложной местности в поисках ужина? Наш мозг централизован и компактен, что идеально подходит для животных, которым приходится путешествовать и использовать смекалку. Что, если бы мы не охотились, а питались солнечным светом, который льется на нас дождем, и мы бы, купаясь в нем, эволюционировали только для того, чтобы быть готовыми к его получению? Вместо компактного и портативного мозга мы, возможно, развили бы безграничную способность в срочном порядке отращивать новые руки, покрытые ртами. В то время как живые существа вроде нас живут и умирают в зависимости от того, насколько целыми остаются наши тела, возможно, вместо хрупкости мы могли бы развить гибкость; способность беззаботно сбросить руку или две, если они больше не подходят для добывания пищи.
Если мы решили рассмотреть мозг животных как один из форматов, позволяющих создавать разум и хранить воспоминания, то было бы логично поискать ключи к тому, как разум возник в ходе эволюции. В книге «Metazoa» философ Питер Годфри-Смит прослеживает возникновение животного разума от первых многоклеточных организмов, плавающих в море. Дойдя до первых существ, которые могли плавать или передвигаться по морскому дну, он задается вопросом, осознавали ли эти ранние животные себя и свою обособленность от других. Чувствовали ли они окружающую среду и создавали ли воспоминания о ней по мере движения? Другими словами, был ли у них опыт? Они, несомненно, активно передвигались в поисках пищи.
«Новые и экспансивные действия влекут за собой расширение чувствительности, – пишет Годфри-Смит. – Биологически нет никакого смысла в получении информации, которая не используется». Если эти существа двигались, а они двигались, значит, они подвергали себя воздействию всевозможной новой сенсорной информации. Было бы расточительно не иметь возможности как-то сохранить эту информацию, чтобы составить представление о фактах своего мира и использовать его в дальнейшем. Возможно, первой появилась способность целенаправленно перемещаться в пространстве, а уже потом, как реакция на перемещение, – способность ощущать это пространство. Как пишет Годфри-Смит, размышляя о том, что могло существовать у животных до эволюции опыта, интересно представить себе животное, движения которого опережают его чувства. Ощущения и способность хранить их, как правило, автоматически догоняют. Первое животное, познавшее свой мир, скорее всего, было также первым животным, которое двигалось за счет собственных усилий.
Движение и опыт, кажется, естественно связаны друг с другом. Двигайтесь, и перед вами откроются новые впечатления. Логично, что мы можем записывать их и использовать в стремлении к процветанию. Это и есть рождение обучения. Мое знакомство с эволюцией животных совпадает со всем, что я узнала о растениях. Я думаю о лозе повилики, исследующей воздух в поисках запаха, а затем подсчитывающей витки, которые понадобятся для жизни. Пока я перемещаюсь по кухне, мой разросшийся эпипремнум следит за своими модульными частями, принимая решения о том, куда расти дальше. В общем, ответ всегда напрашивается сам собой – к окну, где бы оно ни находилось. А в горах Перу Nasa poissoniana, цветок памяти, поднимает свои тычинки в ожидании пчелы, а затем решает, когда поднять еще одну, чтобы дождаться следующее насекомое.
Растения, как и животные, перемещаются в пространстве. Но они делают это по-своему – путем роста. Легко представить, что, вырастая, они пробуют все на вкус, учитывают, сохраняют полученные знания для последующего использования. И если представлять все таким образом, идея памяти растений теряет мистическую окраску.
Память и опыт неразрывно связаны друг с другом, потому что о существе, которое помнит очертания своего мира, можно сказать, что оно получило опыт. Такое существо также с большей вероятностью примет мудрое решение, то есть будет вести себя разумно, когда столкнется с теми же обстоятельствами позже. Благодаря памяти мы учимся. Вероятно, она подтолкнула наших далеких предков к более сложному образу жизни, который требовал принятия еще более сложных решений. Мы можем не знать, где растения хранят воспоминания – можно сказать, где-то в их безмозглом разуме, но одного знания о том, что они у них есть, достаточно, чтобы изменить наш мир. Наши частные собрания впечатлений дают нам ощущение себя, чувство собственной субъективности, которое мы считаем сознанием. Более великодушный взгляд на жизнь растений мог бы распространить на них некоторую долю той же субъективности; в конце концов, они, похоже, переживают и помнят свой мир, когда движутся в нем. Конечно, остается еще немало загадок. Мы далеки от понимания того, насколько велико хранилище памяти у растений. У нас есть несколько подсказок и еще меньше ответов, а сколько экспериментов еще предстоит провести. Но между нами протягиваются новые связи. В фокусе оказывается вселенная нас самих.
Глава 7Разговоры с животными
В «Семиозисе», научно-фантастическом романе Сью Берк, вышедшем в 2018 году, главными героями являются растения. Чтобы спастись от разрушений войны и климатических изменений на Земле, группа людей высадилась на зеленую планету, которую они назвали Пакс. Они хотели заново создать человечество, изменив отношение к миру природы: за экологию, а не против нее. Люди сразу же осознают, что это означает стать покорными слугами, подчиняющимися воле растений Пакса.
«На Земле растения умеют считать. Они могут видеть, двигаться, производить инсектициды, когда с ними вступает в контакт неправильное насекомое», – говорит Октавио, ботаник колонии. На Паксе растениям пришлось эволюционировать еще больше. Когда несколько членов колонии заходят слишком далеко, одно из растений их убивает и вредит зерновым полям. Похоже, здесь растения способны к стратегическому планированию.
Люди решают, что их единственный шанс на выживание – поступить в распоряжение могущественного виноградного растения. «Мы будем работать на него, а не наоборот, – говорит Октавио. – Оно будет помогать нам только потому, что помогает себе». Поменяв земные роли местами, люди становятся «подневольными наемниками» враждующих растений.
Через несколько человеческих поколений, когда на людей нападает другой инопланетный вид, виноградная лоза предлагает способы нейтрализовать врагов, не убивая – ведь заповедь Пакса гласит о мирном сосуществовании. «Взаимовыручка может быть принудительной, – говорит лоза, размышляя о том, чтобы ввести в свои плоды одурманивающие вещества и так обезвредить захватчиков. – По сути, мы мобилизуем симбионтов». Люди отвечают ошеломленным молчанием. Чтобы подбодрить людей, лоза добавляет: «Так растения часто поступают с животными».