Джаноли начал изучать взаимодействие насекомых и растений, но оказалось, что его больше привлекает позиция растений. «Потому что от растений не ожидается „умных вещей“, – говорит он. Предполагалось, что при взаимодействии с насекомыми они – пассивные агенты. Но он быстро убедился, что растения делают „гораздо больше, чем от них ожидалось“. Джаноли спросил, слышала ли я о том, что растения могут посылать химические сигналы, чтобы привлечь естественных врагов насекомых, грызущих стебли и листья, и те приходят и пожирают их. Или о том, что некоторые растения способны обнаружить яйца, которые насекомое отложило где-то на их теле, и уничтожить. „Или вот недавние находки сообщают, что растения в некотором роде умеют слушать, потому что они улавливают звук жующих гусениц, а затем меняют свой защитный профиль“, – пояснил он. Я уже слышала об этом, но все равно было забавно получить напоминание, что даже ботаники считают эти открытия неожиданным поворотом, достойным удивления. „Восхищаться тем, что делают растения, можно бесконечно“, – пояснил он.
Возможно, именно поэтому он стал специализироваться на лианах. Они очень напоминают животных: карабкаются вверх, часто с большой скоростью. Кумир Джаноли Дарвин некоторое время сам был увлечен поведением лиан[215], а в 1865 году написал на эту тему целый труд.
В книге „Движения и повадки лазящих растений“ Дарвин проследил, как десятки лиан занимаются своими делами, используя различные телесные приемы. Одни, чтобы подняться вверх, обвивались вокруг объектов, другие выделяли липкий клей, третьи отращивали крошечные крючки, чтобы закрепиться.
И все они находили опору, медленно вращая растущие кончики по кругу в воздухе, пока не натыкались на что-то твердое. Как тут не вспомнить об орангутангах или кошках, когда наблюдаешь за тем, как растения „карабкаются“ через заросли ветвей или подтягиваются на сооружениях, напоминающих игровой комплекс „джунгли“, которые Джаноли для них построил. Похоже, что они прекрасно умеют корректировать курс: когда Дарвин высвобождал палку из цепких объятий лозы, она расправляла петлю и снова начинала искать, куда бы еще забраться.
Для исследований Дарвин использовал самые разные виды, взятые из коллекций Кью-Гарденс в Англии, куда натуралисты того времени привозили из морских путешествий из дальних уголков Азии, Океании и Латинской Америки, часто предпринимаемых в интересах английского империализма, экзотические растения. На примере церопегии (Ceropegia), семейства лиан из Африки, Южной Азии и Австралии с цветками, напоминающими раскрытые парашюты, Дарвин наблюдал, как растущий побег медленно и степенно скользит вверх по палке, но не успевает перевалить через вершину. Дарвин писал об этом так, словно наблюдал, как целеустремленный человек взбирается на непреодолимую вершину. Побег „внезапно срывался“ с опоры, падал на противоположную сторону, а затем возобновлял подъем под тем же углом, закручиваясь вверх. Этот цикл подъема, падения и нового восхождения повторялся несколько раз. „Это движение побега казалось очень странным, как будто он с огромным недовольством воспринимал свою неудачу, но переполнялся решимостью попробовать еще раз“, – написал он.
Другое растение, мексиканская цветущая лиана (Mexican fowering vine) из семейства флоксовых, чтобы забираться на леса, которые построил для него Дарвин, отрастило крючки. „Когда вращающийся усик наталкивается на палку, отростки быстро огибают ее и цепляются, – писал он. – Маленькие крючки играют важную роль, так как они не дают быстрым вращательным движениям утянуть отростки, прежде чем те успеют надежно ухватиться за палку“. Крючки напоминают мне летучих мышей, карабкающихся по скалистым поверхностям стен с помощью загнутых когтей. Тот факт, что растение удерживает ветку на месте, чтобы не дать ей вырваться из его хватки, когда оно обвивается вокруг, напомнил мне о множестве попугаев, за которыми я наблюдала, когда они лапками удерживали веточки проса, а клювом отщипывали каждое зернышко. Эти действия по удержанию чего-то на месте так знакомы, так характерны для животных[216].
Та к что у лиан длинный послужной список невероятных подвигов. Но когда Джаноли открыл, что миниатюрное чилийское растение бокила является своего рода хамелеоном в форме лианы, ни одна из предыдущих или доказанных теорий в нашем понимании растений не могла объяснить, что делает эта конкретная лиана. Подобная мимикрия ни у одного растения никогда ранее не наблюдалась. Выяснение того, как бокиле это удалось, по его словам, потребовало бы отхода от „известных путей познания“. И, как и в случае со всем, что науке неизвестно, на этом пути встречаются подводные камни; объяснения, которые звучат правдоподобно, но, оказавшись неверными, могут застопорить исследования на долгие годы. „Я думаю, что если нам удастся разгадать эту загадку, если мы сможем открыть механизм, лежащий в основе способности бокилы делать это, то, скорее всего, получим новую концепцию. Новый процесс. Новое взаимодействие. Новое… что-то“. Он рассмеялся в микрофон смартфона и нажал кнопку „отправить“.
Чтобы понять загадку бокилы – почему спонтанная мимикрия противоречит всему, что мы знали о растениях до сих пор, – нужно вернуться к тому, как растение чувствует свет. Чтобы подражать чему-то, нужно знать, как это что-то выглядит на определенном уровне. Светоощущение – это основной способ, с помощью которого животные узнают, как и что выглядит. Мы называем это зрением. Растения тоже чувствуют свет, в основном потому, что он нужен им для питания, но иногда и избегают его. Но может ли это объяснить, как бокила исполняет свой трюк?
Ни одна другая сила не влияет на жизнь растения так заметно, как свет. Но слишком яркий свет может быть опасен, поскольку обжигает листья. Растения придумали всевозможные способы этого избежать. Свет также является врагом для корней, которые обычно растут в почти полной темноте.
В ботанических лабораториях растения часто выращивают в полупрозрачных ящиках и прозрачных чашках Петри, чтобы ученые могли наблюдать за формированием корней. Известно, что в лабораторных условиях корни вырастают в десять раз длиннее[217], чем в темноте почвы, или, другими словами, как в дикой природе. Ученые обычно связывают это с благоприятными условиями искусственного выращивания. Объяснение таково: богатая почва, обилие света и воды – почему бы растению не расти превосходно? Но у словацкого ботаника Франтишека Балушки, которого мы знаем как члена первой группы самопровозглашенных нейробиологов растений, есть альтернативная теория. На самом деле корни просто убегают[218]. Свет – это стрессовый фактор, и корни, ощущая его, растут с максимально возможной скоростью, пытаясь скрыться. Балушка говорит, что это серьезный недостаток в дизайне исследования, который, возможно, поставил под сомнение выводы, сделанные за десятилетия в научной литературе. Он и его коллеги продемонстрировали светобоязнь у корней кукурузы[219] и резуховидки Таля и теперь выступают за использование затемненных чашек Петри в лабораторных условиях. Но Балушка вывел эту идею за рамки простого „восприятия“ света. Он предлагает начать использовать другой язык, более точный: корни видят свет. По его словам, у них есть некая форма зрения.
За два года до поездки в Чили я встретилась с Балушкой на последнем этаже Института клеточной и молекулярной ботаники Боннского университета в Германии, где он руководил исследовательской лабораторией. Франтишек заканчивал отвечать на электронные письма и направил меня в аудиторию для семинаров, расположенную в конце коридора. В Бонне выдался пасмурный серый день, периодически шел дождь. Такой погоде радовались только мхи в университетском ботаническом саду внизу.
Балушка присоединился ко мне через пару минуту и, осторожно садясь на стул, склонился вперед, словно бегун на старте. Высокий мужчина с широкими плечами и голубыми глазами. Он сказал, что в следующем году, проработав несколько десятилетий в лаборатории, уходит на пенсию. Он посмотрел на меня и спросил: „Что вы хотите знать?“ У меня возникло ощущение, что приезд корреспондента из Нью-Йорка, которая вымокла насквозь и вот теперь пыталась просушить на столе влажный блокнот, его озадачил.
На тот момент Балушка в кругу ботаников был известен или, если хотите, печально известен как один из основателей Общества нейробиологии растений, а также благодаря экспериментам, в ходе которых обнаружил, что растения можно подвергнуть действию наркоза. Если растения можно лишить сознания, значит ли это, что они сознательны? Балушка утверждает, что именно так и есть. „Я думаю, что сознание – это очень базовое явление, которое появилось с первой клетки“, – говорит он. И кроме того, что есть сознание, как не способность справляться с ситуациями, заботиться о себе? „Если у вас нет сознания, вы не знаете свое окружение и не можете действовать. Вы в стороне. Если кто-то о вас заботится, вы можете выжить, но в одиночку у вас ничего не выйдет“. По его словам, растение, находящееся под наркозом, не обладает сознанием, и в этой разнице и заключается вся суть.
Но опять же – кто знает? Балушка жестом обводит пустое пространство рядом с собой. „Ты не можешь быть уверен в том, что сознание есть даже у твоего друга. Доказать это невозможно. Можно только догадываться, – говорит он. – Единственное полудоказательство – наркоз. Но другого способа убедиться в том, что человек в сознании, нет“. Я представляю, как ввожу в наркоз своих друзей, просто чтобы убедиться. Наш разговор переходит на культурные растения. Сейчас Балушка углубленно изучает кукурузу, которую называет „чудесным растением“. По его словам, оно способно видеть, по крайней мере, своими корнями. Но прежде, чем мы успеваем погрузиться в эту тему, он спрашивает меня, слышала ли я о Вавилове. Имя мне незнакомо.