Через некоторое время мы вышли на поляну, и я впервые увидела то, что так долго ждала. Местность утопала в зеленых зарослях, поднимавшихся выше головы. Я подошла ближе к краю поляны и посмотрела вниз, надеясь разглядеть несколько отдельных растений, контрастирующих с землей. В поле зрения попали нежные усики бокилы трехлистной. Она ползла по лесной подстилке у основания деревьев, очень похожая на себя, с прямой простотой своих трехлопастных листьев, которые я столько раз видела на фотографиях. Было радостно наконец увидеть их воочию. Я проследила взглядом по нескольким нитям стеблей, вьющихся по кустарниковым зарослям других растений, намного превышающих мой рост. Уходя ввысь, листья бокилы несколько раз ускользали от меня. Они незаметно прятались между листьями растения, на которое взбирались, и когда я принялась их искать, отодвигая листья то тут, то там, то увидела, что, конечно же, они приобрели разные формы. Бокила была повсюду, и везде она подражала тому растению, которое взяла себе в соседи. Я оказалась совершенно не готова к тому, что растение превратится в почти точную копию другого. Эту тему я обсуждала с исследователями на протяжении двух лет, но, увидев это воочию, испытала благоговейный трепет от того, что такое вообще возможно.
Пока мы двигались по зарослям, я убедилась, что бокила не всегда что-то имитирует. Иногда она была просто собой. Но снова и снова Джаноли указывал на сплетения бокилы, имитирующей разные виды. Каждый раз мне требовалось мгновение, чтобы выделить бокилу из окружающих растений. Копии были близки к оригиналу, но не совпадали на 100 %. Иногда стебель отличался по цвету или лист не достигал достаточной толщины, чтобы соответствовать полностью. На одном растении листья бокилы вдруг стали огромными, похожими на пальцы, темно-зелеными и блестящими, длиной почти с мою руку. Они соответствовали нотро (Embothrium coccineum), разновидности небольшого вечнозеленого дерева, которое свешивало свои ветви на поляну. Менее чем в пяти футах[235] от него листья бокилы вдруг стали мелкими и тонкими, уже не изящными как пальцы, а круглыми, в четыре, а возможно, и в пятнадцать или шестнадцать раз меньше, чем у бокилы поблизости. Листья были не глянцевыми и темными, а матовыми и имели оттенок прохладной мятной зелени, как у другого растения, растущего неподалеку. В густом зеленом клубке понять, где начинается лоза бокилы, было непросто, но Джаноли сказал, что не удивится, если оба вида листьев окажутся разными частями одного и того же растения. В промежутке между двумя превращениями листья бокилы приобрели более стандартную форму, каскадом выстроившись в четкие овалы зеленого цвета.
Мы прошли немного подальше. Я увидела, что там, где окраска растения приобретала золотистый оттенок, желтела и бокила. Джаноли указал на куст, покрытый словно черепицей глянцевых толстых листьев темно-зеленого цвета размером от ногтя большого пальца до ногтя мизинца. Это, сказал он мне, рафитамнус (Rhaphithamnus spinosus). Нити бокилы обвились вокруг его стебля. У основания ее листья выглядели вполне стандартно, но по мере того как я скользила взглядом выше по лозе, где она начинала пробираться сквозь лиственные части рафитамнуса, листья бокилы становились все меньше и приобретали темный блеск. На более старых ветвях листья бокилы, расположенные ближе всего к листьям рафитамнуса, полностью соответствовали ему по размеру, цвету и форме. Но больше всего Джаноли хотел показать мне, что у бокилы появился острый шип на кончике каждого листа. Я даже не замечала острых кончиков у рафитамнуса, пока Джаноли не предложил мне провести пальцем по нижней стороне листа. Каждый острый конец был слегка загнут внутрь, как коготь. Бокила, подражая рафитамнусу, точно воспроизводит этот шип и точно так же загибает его под лист. Я провела пальцем по нижней стороне нескольких листьев бокилы, нащупывая зубастый отросток.
Джаноли считает это примечательным. По его словам, наличие или отсутствие у растения колючего кончика листа часто используется для выделения самого вида. Он считается центральным элементом идентичности растения, неизменным признаком, который делает его уникальным. Появление такого шипа у растения, которое не имело практики создания подобных отростков, беспрецедентно. Это все равно что человеку вырастить бивень носорога. Такого просто не бывает.
Джаноли также считает колючий кончик листа убедительным аргументом против гипотезы о зрении: если смотреть на лист рафитамнуса сверху, шип увидеть невозможно. Поскольку он виден только с нижней стороны, как могла бы бокила, растущая над рафитамнусом, узнать о шипе, если бы она действительно использовала для своей мимикрии зрение? Сначала я с ним соглашаюсь: его довод кажется разумным. Я видела, что даже расположенные над рафитамнусом листья бокилы все равно образуют шип. Возможно, это пробел в теории Балушки. Но тогда я представляю себе растение, покрытое органами, похожими на глаза, – такова одна из гипотез, выдвинутых лагерем поклонников теории растительного зрения. Если бы „глаза“ были повсюду, а информация интегрировалась, то, по моему мнению, какая-то часть бокилы заняла бы такую позицию, чтобы заметить шипы.
Таким образом бокила растворяется в своем хозяине. Чтобы стать невидимой, она идет на все. Зачем же ей так тщательно прятаться? Причина кажется очевидной: в мире, где животные того и гляди вас съедят, меньше шансов стать едой, затерявшись среди множества других одинаковых блюд. Но, возможно, в этом случае ускользает еще одно преимущество такой схемы. Бокила, подражая другим растениям, примеряет на себя различные эволюционные стратегии жизни. Каждое из растений в лесу реагирует на одну и ту же среду множеством различных конструкций. Каждое из них – это физический портрет стратегии успеха, отточенной за миллионы лет. Блестящее эволюционное преимущество – получить доступ к гению эволюции, заложенному в телах других растений. Бокила относится к другим растениям как к живой патентной библиотеке, где все патенты можно использовать бесплатно – по крайней мере, бокиле.
Подобная межвидовая мимикрия ставит под сомнение убеждение, что разные виды принципиально отличаются друг от друга. Да, в некоторых отношениях это так. Но что если один вид может функционально превратиться в другой с помощью нескольких изменений? Понятия категорий становятся размытыми. Границы между видами истончаются. Таксономия может начать больше походить на изобретение категорий, чем на их открытие. Организм, способный перемещаться через видовую границу, создает проблему для нашей идеи фиксированной формы, предопределенной и неизменной идентичности.
Остановившись у водопада, чтобы еще раз полакомиться шоколадом, команда начала подниматься по извилистой тропе. Я задержалась, заинтересовавшись небольшими цветами, растущими из скального выступа слева от нас. Прямо из скал пробивались дикие фуксии с пурпурными и фиолетовыми колокольчиками. Здесь было несколько видов папоротников, за которыми я обожаю наблюдать. Некоторые из них были пленчатыми и полупрозрачными, толщиной всего в одну клетку. Другие больше походили на крепкие дербянки – папоротники, которые я знаю по Тихоокеанскому Северо-Западу. Затем я заметила ряд изящных папоротников с поразительными листочками, похожими на гинкго, зеленого цвета, которые свисали с блестящих черных стеблей. Я наклонилась, чтобы рассмотреть их поближе, и увидела необычный росток. Его листья казались нормальными, но стебли были зелеными, а не черными, как у адиантума. Это была бокила. Я позвала Джаноли. Он пришел в восторг. „Это первый известный случай, когда бокила имитирует папоротник“, – сказал он, ухмыляясь. На мгновение мне показалось, что он разговаривает немного свысока, словно бросая репортеру кость. „Нет, правда, находка ваша. Мы процитируем вас в газете“. Я радовалась как ребенок. То, что мне, впервые отправившейся на охоту за бокилой, оказалось так легко найти нечто новое, подчеркнуло, сколько еще предстоит узнать об этой удивительной лозе. В ту ночь, когда я улеглась и погасила свет в хижине, перед моими глазами то и дело возникала бокила, принимавшая разные формы.
На следующий день, вернувшись в национальный парк, мы остановились на опушке леса, где земля была выкошена участками и оставались островки растительности. Казалось, бокила чувствовала себя здесь превосходно, извиваясь по растениям и искусно подражая им. Здесь лоза казалась особенно пышной, нежели в более густой части леса в нескольких метрах от нас, где она все еще встречается повсюду, но уже не так обильно и насыщенно, и, что важно, не так стремится подражать соседям.
Участники группы, выстроившись в кружок в лесу, обсуждали, почему так происходит. Может быть, обилие света на поляне помогает бокиле видеть, пошутила Штоц. „Ну, вы понимаете – „видеть““, – она начертила в воздухе кавычки. Но в ее словах был смысл: количество солнечного света, проникающего сюда, по сравнению с лесом, могло означать, что бокила способна производить больше энергии и имеет больше ресурсов для таких затратных вещей, как изменение формы, цвета и рисунка жилок на листьях. Это как раз по части Штоц. Вся группа, и прежде всего Штоц, работает над пластичностью растений, то есть их способностью проявлять более широкий спектр своих возможных форм. Известно, что растения, имеющие более широкий доступ к ресурсам, более пластичны и проявляют все свои поведенческие особенности. Растение, получающее больше солнечного света или питательных веществ, может быть в некотором смысле более полной версией себя. Сальгадо-Луарте, в свою очередь, изучает, как растения, оказавшиеся в тени, стремятся прижаться к земле и мобилизоваться в ожидании лучших времен. Его особенно интересует, как листья некоторых видов в этом лесу необычайно разрастаются на солнце, увеличивая площадь своей поверхности, чтобы впитать как можно больше света. Ведь в тропическом лесу никогда не знаешь, когда листовой полог снова сомкнется. Но тот же вид, оказавшись в тенистом месте, пустит маленькие, жесткие листья, минимизируя расход энергии и надеясь продержаться до лучших времен. Если он продержится достаточно долго, то, возможно, большое старое дерево наконец-то упадет и откроет брешь в пологе, снова заливая растение светом, пока не стало слишком поздно. Доступность ресурсов, безусловно, определяет такие вещи, как экстравагантность. Для этого нужно иметь энергию. И разве трюк бокилы не был самым экстравагантным из всех?