[18], написанная в соавторстве восемью авторитетными учеными-ботаниками, как оказалось, положила начало целой череде жарких споров. Авторы писали, что «крайне маловероятно, чтобы растения, не имеющие анатомических структур, сложность которых хотя бы приблизительно напоминала мозг, обладали сознанием». Скорее, по их мнению, все, что делает растение, можно списать на «врожденное программирование» с помощью «генетической информации, которая была приобретена в результате естественного отбора и которая в корне отличается от когнитивной деятельности или процесса накопления знаний, по крайней мере в том смысле, в каком эти термины широко понимаются».
Авторы признали, что сторонники теории растительного сознания опубликовали «блестящие работы», в которых нет по-настоящему спорных утверждений – даже о роли электрических сигналов в организме растений, которые, как они признают, могут быть аналогичны (но тут же осторожно уточняют, что не гомологичны) нервным системам животных. Споры, пишут они, возникли из-за исследователей, которые зашли слишком далеко в своих выводах, «смешно» упростив значение таких терминов, как обучение или чувство, в угоду правдоподобности своих утверждений. «Почему сегодня в биологии возрождается антропоморфизм?» – сокрушались они.
Науку не зря относят к консервативным сферам. Консерватизм – надежная защита от ложного знания. Но что-то в этой статье, казалось, не выдерживало критики. В науке действительно нет общепринятого определения жизни, смерти, интеллекта и сознания. Термины, безусловно, имеют значение, но их определения не устоялись, а значит, могут трактоваться в широком смысле. Разве растения не могут обладать интеллектом, который значительно отличается от нашего? Правда заключалась в том, что, о какой бы псевдонервной системе с электрическими сигналами они ни говорили, доводы оппонентов выглядели очень убедительно.
Наука, при всех ее достоинствах, зажата в границах вопросов, на которые можно ответить с помощью научного метода. Смысл или определение того, что такое жизнь, вероятно, не входит в их число. Наука никогда не занималась этическими понятиями бытия и небытия, так что отнесенные к научной сфере растения остаются концептуально запертыми в пространстве безжизненного холода. И все же эти ученые мужественно пытались разобраться[19] с самым трудным вопросом – что значит восприимчивость к миру; с трудной проблемой сознания. И в конце концов, они оказались хранителями научной информации, которая может помочь прийти к этическому заключению о том, какое место занимают растения и как мы можем к ним относиться. От них полностью зависело, разрешить или запретить проведение определенных экспериментов и публикацию их результатов. И я решила к ним прислушаться.
Очевидно, что противники теории растительного интеллекта хотели прямо заявить, будто растения не похожи на животных. Но для утверждения о том, что растения не могут обладать ни интеллектом, ни сознанием, они использовали определения, которые применяют по отношению к человеку. Мне показалось, что в этом аргументе кроется внутреннее противоречие: он сам себя опровергает. Философ когнитивной науки Пако Кальво из Университета Мурсии и известный исследователь физиологии растений Энтони Тревавас из Эдинбургского университета согласились: «Это, безусловно, нелогичная аргументация»[20].
Кроме того, я задалась вопросом, не стоит ли за этим страх. Я понимала, почему те, кто выступал против идеи растительного интеллекта, не желали, чтобы ее интерпретация преждевременно ускользнула в поле общественного сознания, где ее изысканная сложность была бы выхолощена и идеи преподносились бы в размытой и даже причудливой форме. Возможно, ее могли бы использовать для поддержки тех же нью-эйджевских представлений, из-за которых возникло столько проблем с «Тайной жизнью растений». В какой-то степени мне это было понятно. В массовой культуре всегда существовала маниакальная тяга наделять человеческими характеристиками представителей других биологических видов, возьмите любую сказку или мультфильм. Тем не менее мне казалось, что в этом случае недооценивается безграничное воображение общественности. Если бы его не пытались сдерживать, оно вполне могло бы распространиться и на виды интеллекта, присущие не только человеку. Да, задачка казалась непростой: создать ментальное пространство, чтобы представить себе интеллект иного рода, не делая поспешных выводов с позиции человеческого восприятия. Большинству из нас раньше этого делать не приходилось. Но борьба со сложностью – это упражнение, расширяющее сознание. Тормозить более широкое научное исследование, опасаясь того, как оно будет воспринято, кажется несправедливым по отношению к нам. Мне бы хотелось жить в мире, где люди не отодвигали бы сложности на задворки сознания.
Кажется, я стала свидетельницей споров о растительном интеллекте, когда они только зарождались, но как раз вовремя. Еще предстояло нащупать множество нитей. Однако каждая из них вела в настоящую науку, и полученные результаты были слишком любопытны, чтобы оставить их без внимания. Что же оказалось поставленным на карту? Я снова и снова наблюдала за тем, как дебаты сводились к спору о терминах и понятиях. Но мне они казались скорее спорами о мировоззрении, о природе реальности, о том, что представляют собой растения, особенно в отличие от нас.
Говорят, что пытаться понять любую культуру – все равно что смотреть на айсберг: видна верхушка, а скрытое в глубинах под водой разглядеть невозможно.
Мир ботаников и их культура – идеи, с которыми они работали и на которые опирались, – казались мне похожими на растение с разветвленной корневой системой. С места, где я сидела, зарывшись в статьи, я видела только надземные побеги – названия, концепции. Но вскоре один ботаник предложил мне поговорить с другим, который, в свою очередь, направил меня к третьему. Так стала выстраиваться цепочка знаний, проявилось множество невидимых подземных связей между лабораториями и журналами. Становилось понятно, кто кому доверял. Ростки обретали корни, из корней вырастали побеги.
Каждый раз, когда я звонила ученому, я убеждалась, что большинство из них совершенно не заинтересованы сделать так, чтобы знания о растениях служили на пользу людям. Самыми успешными оказывались звонки исследователям, которые были по уши влюблены в объект своих исследований, – о такой влюбленности хочется трубить на весь мир. Убедившись в неподдельности моего интереса, они выплескивали на меня знания с невероятным энтузиазмом. Рассказывали об уголке мира, тайны которого им только что удалось разгадать, о своем кусочке огромной и беспорядочной биологической головоломки, который они нашли, просеяв с помощью самого мелкого сита осадок мира, перетряхнув его в руках, и через несколько кропотливых лет чтения, лабораторной работы и неугасаемого интереса разгадали, какое значение он имеет и на какое место его надлежит поставить.
Я понимала, что такой взгляд на природу лишь фрагментарный. Природа – это не головоломка, которую нужно сложить, и не код, который нужно расшифровать. Природа – это хаос в движении. Биологическая жизнь – это раскручивающееся по спирали многообразие возможностей, бесконечное множество вариантов. Каждый организм, и уж точно каждое растение, вырастает из другого фрагмента эволюционной сети зеленых листочков, чтобы впоследствии измениться. Каждый из них, конечно, продолжает меняться, потому что этот процесс бесконечен, если не заканчивается вымиранием. Многообразие форм и видов казалось нескончаемым и непостижимым. Ученые, с которыми я общалась, знали это, но все равно продолжали исследования. Это заставило меня полюбить их еще больше.
Я стала понимать, что нужно говорить, а точнее, что не нужно говорить, чтобы ученый не положил трубку. Обычно такое словосочетание как «чувствительность растений» воспринималось как нормальное и нейтральное. «Поведение растений» уже более рискованная фраза, а уж произносить «интеллект растений» было откровенно опасным. Говорить о сознании, как я поняла, следует только после того, как пройдено горнило каждого из предыдущих терминов, без риска услышать в свой адрес ругань или короткие гудки. Когда я переступала черту, заходя на опасную территорию, это сразу же чувствовалось. Ученый становился осторожным, более замкнутым, особенно если мы еще присматривались друг к другу, и я понимала, что он пока не уверен, стоит ли вообще со мной разговаривать.
Но время от времени я нащупывала слабое место. Когда речь заходила на темы, где у моих собеседников, очевидно, были свои мысли о том, что может означать поведение или что считать интеллектом, они смягчались. Ученые внимательно выслушивали мои вопросы и после некоторых колебаний подробно и вдумчиво отвечали. Нередко при этом выявлялись внутренние противоречия. Да, многим из тех, с кем я разговаривала, слово «интеллект» казалось опасным, но только потому, что мысль большинства людей сразу перескакивает непосредственно к человеческому интеллекту. Оценивать растения по шкале человеческого восприятия не имело смысла: это превращало их в низших людей или низших животных. Перенесение человеческого образа и его свойств на другие объекты опасно, потому что оно принижает эти зеленые существа, не позволяя признать, что растения обладают несколькими чувствами (или все же можно сказать интеллектом?), которые намного превосходят человеческие, если их сопоставить. При этом сравнивать некоторые каналы восприятия растений с нашими, даже если они у нас есть, можно лишь отчасти. Многим ученым в разговоре со мной было очень непросто говорить об интеллекте растений: они опасались, что угодят в ловушку, сделав выводы, которые не отражают сути того настоящего чуда, о котором им удалось узнать.
С тех пор, как я впервые заинтересовалась поисками ответов на эти вопросы, прошло уже больше года. В августе 2019 года в Нью-Йорке в воздухе стоял резкий запах, исходивший от плавившегося под солнцем мусора и раскаленных тротуаров. Каждый день я выбиралась из душной квартиры в районе Флэтбуш в центре Бруклина и проходила пешком шесть кварталов до Проспект-парка. Иногда я останавливалась, чтобы купить кокосовой воды (настоящий орех) или немного сахарного тростника (травы) у продавца, торгующего за карточным столиком на углу. Проходя мимо каменных колонн в парке, я замедляла шаг. Свет сменялся тенью, и зной смягчался благодаря одновременному выдоху миллионов растений. Я вспомнила: еще до того, как натуралисты признали, что одной из функций фотосинтеза является образование сахара, считалось, что его предназначение – кондиционирование воздуха. Прохладные потоки ласкали кожу, и я дышала полной грудью. В чистом воздухе витал аромат влажной листвы, мысли текли легко. Теперь я смотрела на большой подорожник и черноплодную рябину со смесью благоговения и любопытства. Я только сейчас осознала, что в жизни каждого растения, которое когда-либо встречалось мне на пути, над и под землей происходит нечто большее, чем я могла себе представить. Они почти наверняка могли знать, что я прохожу мимо. Среди зелени, яркой и тусклой, я начала замечать множество различных видов и значительно больше отдельных экземпляров. Я знала, что повсюду разворачивалась драма, которую мой глаз не мог увидеть, а разум – осознать.