Такая точка зрения внушала Султан опасения, что ее поймут неправильно. Поначалу она не хотела со мной разговаривать. Она предпочла бы вообще не фигурировать в этой книге, если бы я решила причислить ее к тем, кто поддерживает идею о «растительном интеллекте». Журналистика, занимающаяся подобными вопросами науки о растениях, до сих пор не отличалась способностью улавливать нюансы или мыслить за границами человеческих шаблонов, а для нее это был вопрос жизни или смерти в академической среде. Она не пыталась получить грант Национального научного фонда в течение двадцати лет, подобно многим другим исследователям растений, с которыми я до сих пор общалась, но ей все еще приходилось сталкиваться с рецензентами в журналах. По ее словам, конфликт в области ее интересов «накалялся». Она чувствовала себя словно в осаде. Я сказала ей, что меня интересуют нюансы. Я поняла, что она не из тех, кто утверждает, будто бы у растений есть мозг или что они способны думать, как мы. Агентность здесь означает нечто другое, более фундаментальное для всего живого. Это, на мой взгляд, было так же восхитительно.
У Султан короткие темные волосы и небесно-голубые глаза. Во время разговора она делает паузы, чтобы подобрать точное слово. Она спокойна и серьезна, но в то же время в ее глазах то и дело вспыхивают лукавые искорки; она говорит, что главной проблемой существования человечества считает то, что мы больше похожи на шимпанзе, чем на бонобо[314]. Дверь ее кабинета в здании биологического факультета увешана дерзкими лабораторными шутками и записочками, некоторые явно придуманы ее студентами. Здесь есть фотография несчастного саженца, а в облачке над ним такой текст: «Ускользаю в темноту». Большая часть ее работы в оранжерее посвящена тому, как растения, живущие в тени, производят потомство, уже приспособленное к лучшему росту в таких условиях; тысячи растений должны были выживать в условиях недостаточной освещенности под ее наблюдением. Здесь же отрывок из романа «Благие знамения» Нила Геймана и Терри Пратчетта о человеке, который решил, что должен вслух ругать свои комнатные растения, чтобы они лучше росли. Этот отрывок озаглавлен «Новые правила в теплице Султан». В ее офисе я заметила керамическую кружку, имитирующую знаменитый стаканчик в греческом стиле для кофе навынос, которые можно получить в закусочных и на тележках в Нью-Йорке, с надписью «Мы рады служить вам». Султан говорит, что окружающие уверены, будто она из Нью-Йорка. Думаю, иногда сложно избежать привычной домашней обстановки.
В старших классах Султан посещала курс по лесному хозяйству, который научил ее относиться к растениям как к самостоятельным видам, где каждый имеет свои названия и причуды. Она окончила школу досрочно, чтобы пройти стажировку в Арнольдском дендрарии при Гарвардском университете. Султан обнаружила, что ей нравится, когда ее окружают увлеченные изучением растений люди – редкий тип специалистов, понимающих выгоду от того, что они обладают знаниями о растениях, которые она сама впитала в юном возрасте. На старших курсах Принстонского университета она изучала историю и философию науки и укрепилась в мысли о том, что наука не объективна, а научные парадигмы приходят и уходят, каждая со своими слепыми пятнами и предубеждениями. «Наука – это не объективное накопление фактов, – утверждает она. – Ученые сами изобретают способы мышления, которые впоследствии используют».
Когда старая парадигма рушится, уступая место новой, все ведут себя так, будто с самого начала знали, что новая парадигма – это истина. Как сказала мне Султан почти сразу, как мы только встретились, эти изменения влекут за собой серьезные последствия практически в каждой дисциплине. Открытие Коперника о том, что Земля и планеты вращаются вокруг Солнца, послужило вдохновением для открытия Уильямом Гарвеем кровеносной системы: «Он представлял себе сердце как солнце в центре тела». Что было бы без этого? Мы наследуем знания предыдущих поколений. Наука, построенная на ошибочной предпосылке, может привести к ряду неверных предположений; научное открытие строится на себе. Если в фундаменте появится трещина, она распространится на все, что построено сверху. Конструкция не выдержит.
Взять хотя бы генетическую революцию. Султан видит в ней и фундамент, и ту самую зловещую трещину. Не то чтобы открытие геномного секвенирования оказалось каким-то неправильным – это был невероятный скачок для науки, принесший множество потрясающих открытий, которые расширили знания человека о том, как устроена жизнь. Но ее больше беспокоит то, в каких тисках оно теперь держит подход науки к вопросам, оставшимся без ответа, а их так много, и что это практически сдерживает все научное финансирование.
Каждый, кто изучает растения, неизбежно обнаруживает, что в одной среде они развиваются совсем иначе, чем в другой. «Это мучило ученых ХХ века», – говорит она. Если бы они уделяли этому слишком много внимания, то непременно испортили бы результаты бесчисленных экспериментов. Любая вариация считалась причудой конкретного человека, выбросом в данных. Таких отклонений было много. Но мысль о том, что растениями могут управлять не только их гены, стерла бы блеск достижений, навеянный открытиями в генетике в середине века. Ученые тогда нашли основу жизни. В рамках мышления «все или ничего», которого склонна придерживаться западная наука, новая генетическая парадигма была поглощена полностью и не оставила места для такого рода двусмысленности. Поэтому ее в основном игнорировали.
Гены – это кусочки головоломки, из которых состоит каждое живое существо, и если бы мы смогли определить, для чего нужен каждый кусочек, то знали бы об организмах все.
Они стали бы полностью предсказуемыми. Разумеется, это касается не только растений. Генетика человека обрела бы безграничные возможности, сродни божественным. Ген интеллекта, гомосексуальности, гены болезней и психологических состояний – все они только и ждали, чтобы их обнаружили. Например, в первые десятилетия развития геномики миллионы долларов и карьеры многих специалистов поглотили поиски гена шизофрении. Казалось, что это заболевание наследственное, но не всегда, и не все шло так, как предполагала традиционная менделевская генетика. Ген шизофрении так и не был найден, но поиски его продолжаются до сих пор[315].
«Последовательность ДНК… содержит точные инструкции, необходимые для создания конкретного организма с его уникальными чертами», – гласит абзац на правительственном сайте США, посвященный геному человека[316]. По мнению Султан, в этом и заключается суть проблемы. Гены – это не точные инструкции. Они больше похожи на сценические подсказки в шоу импровизаций. В любой момент может произойти множество непредсказуемых вещей.
В этом и ирония: менделевская генетика никогда не была универсальной. На самом деле, это «эксклюзивные вариации» того, как гены сочетаются и передаются в поколениях. «Большая буква „А“ и маленькая буква „а“, ген высокорослости и ген низкого роста[317]. На самом деле подавляющее большинство генов работает не так», – объяснила Султан. В действительности генетика объясняет только 36 % наследственности, связанной с ростом человека[318], и это один из тех физических признаков, которые наиболее прочно связаны с физическими особенностями ваших родителей. Ученые называют это загадочное явление потерянной наследуемостью. Никто пока не знает, что заполняет этот пробел. «Когда люди вроде меня перестанут преподавать менделизм как модель генетики?» – спрашивает Султан.
Все это немного напоминает мне Декарта и его мнение о том, что животные – это машины, которые можно разобрать и собрать заново, если знать все их части. Идея генов тоже предполагает наличие маленьких деталей в машине: белков и рецепторов, которые кодируют определенные результаты. Это механистический взгляд на жизнь.
Такова была научная среда, в которой развивалась Султан. Это было захватывающе интересно: новые открытия появлялись в пределах досягаемости генома для каждого, кто мог задать ему конкретный вопрос. Генетика оказалась давно забытым ключом к жизни, и теперь от каждого, кто получает высшее образование по специальности Султан, ожидается, что он начнет вставлять его в как можно большее количество замков. Когда Султан пришла в аспирантуру Гарварда в 1980-х годах в качестве начинающего популяционного биолога, она пыталась показать, что растения в солнечной среде несут гены солнечных растений, а теневые растения – гены теневых. Другими словами, они генетически предрасположены к тому, чтобы находиться в этих местах. Все, чему она училась, готовило ее к такому восприятию мира. Но каждое утро по пути в биолабораторию она разглядывала растения на ухоженных участках вокруг кампуса. Казалось, они противоречат ее лабораторным выводам. В реальном мире один и тот же вид растения выглядел совершенно по-разному, если он рос на солнечном месте или в тени, или в трещине на тротуаре, или на открытом участке почвы. Считалось, что форма и размер листьев, высота или толстокожесть, общий вид растения определяются генетически. Но как эти различия у одного и того же вида могут быть частью генетического кода растения? Гены не могли контролировать место, куда попадает семя, а эволюция не происходит так быстро. Казалось, что сама окружающая среда меняет форму этих растений. Наблюдение заставило ее задуматься: если это правда, то развитие может быть гораздо сложнее и интереснее, чем мы думаем. То, что во время ее обучения считалось устоявшимися принципами, на деле оказалось открытыми вопросами. Именно это она изучала последние тридцать пять лет.
В ходе одного из экспериментов она обнаружила, что размер тела растения может удвоиться или утроиться, если его выращивать при слабом освещении: больше площадь поверхности, на которую падают фотоны