Но, конечно, теперь к этому прибавилось еще кое-что: уважение к растениям. Он уже несколько десятилетий публикует аргументы в пользу наличия интеллекта у растений, несмотря на критику со стороны более консервативных коллег. Но после десятилетий тщательного изучения растений на мучительном уровне мельчайших деталей – гормоны растений невероятно сложны – Тревавас убедился, что даже самое пристальное внимание к одному аспекту физиологии растений не может помочь рассказать всю историю о том, что оно собой представляет. В 1970-х годах он наткнулся на «Общую теорию систем», тонкую книжку Людвига фон Берталанфи, в которой излагалась идея о том, что биология на самом деле представляет собой совокупность взаимосвязанных систем или сетей.
Он показывает мне свой потрепанный экземпляр, все еще стоящий на полке рядом с его столом. Это был рассвет теории сетей. «Из этих связей возникли свойства организмов и популяций, – писал фон Берталанфи, – из множества частей, взаимодействующих как единое целое». Растение – это такая же эмерджентная система, решил тогда Тревавас. Они представляют собой сети. В то время считалось ересью, когда биологи сосредотачивались на механистических открытиях в изолированных частях растений. Размышления о растениях как о целостных организмах привели его к выводу, что они, вероятно, разумны и что разум, вероятно, является свойством всех живых существ[344]. В конце концов, мозг – это лишь один из способов создания сети.
Я спрашиваю о его предыдущем утверждении, что уже слишком поздно менять курс человечества, что это потребует, в частности, такого масштабного изменения отношения людей к растениям, что это немыслимо. Но что, если бы это было возможно? Я чувствую себя обязанной спросить: что бы изменилось? «Я не знаю, что бы произошло, если бы нам удалось изменить отношение людей к растениям», – говорит он задумчиво. Я удивлена, что он не задумывался об этических последствиях такого изменения раньше, после стольких лет. Полагаю, такова природа пессимизма: он не позволяет воображению надеяться.
«Ну а я надеюсь, что это хотя бы остановит вырубку тропических лесов. Это так недальновидно», – говорит Валери.
«Да, они называют их легкими планеты, – говорит Тревавас, и голос его звенит. – Я не знаю, почему люди так себя ведут. Все дело в уважении. Если бы мы больше уважали растения, – отрезает Тони. – Нам нелегко почувствовать систему, в которой мы живем».
Я думаю, мы можем это немного чувствовать, даже если не способны сформулировать. Это может быть просто ощущение, что есть что-то кощунственное в том, чтобы срубить четырехсотлетнее дерево для настила – или даже тридцатилетнюю сосну для туалетной бумаги. Чего стоило этому дереву прожить столько лет, выпускать тысячи листьев каждую весну, запасать сахар на зиму, превращать свет и воду во множество слоев древесины? Трудно недооценить драматизм жизни дерева или любого другого растения. Каждое из них – это немыслимый подвиг удачи и изобретательности. Узнав об этом однажды, вы уже не сможете забыть. В вашем сознании откроется новый моральный карман.
Разговор переходит к причинам, по которым некоторые ученые так решительно отвергают идею растительного интеллекта. «Это глупо, – говорит Тони. – По правде говоря, ученые знают о растениях недостаточно, чтобы делать о них какие-то принципиальные заявления». Мы думаем, что они всегда фотосинтезируют, говорит он, но потом находим растения-паразиты, которые ведут себя скорее как грибы и вообще не фотосинтезируют. Даже самые простые утверждения могут оказаться зыбучим песком. Нет никаких предопределенных выводов. За исключением, пожалуй, того, что эволюция найдет способ обойти все, что мы придумаем.
И все же, несмотря на то что Тревавас так много знает и публикует статьи на тему интеллекта растений, меня удивляет, что он не задумывается о том, что произойдет в обществе, если растения действительно признают носителями интеллекта. Мне пришло в голову, что, возможно, ученые-ботаники – не те люди, к которым стоит обращаться по поводу этики растений. Философия и наука слишком долго были отдельными областями знаний.
В конце концов, вопрос о том, разумны растения или нет, является социальным, а не научным.
Наука будет продолжать обнаруживать, что растения делают больше, чем мы могли себе представить.
Но остальным придется взглянуть на эти данные и прийти к собственным выводам. Как мы будем интерпретировать эти новые знания? Как мы впишем их в наши представления о жизни на Земле? Это самое интересное. Возможно, принимая во внимание всю новую информацию о природе растений, мы решим, что больше нет смысла так крепко держаться за наши старые убеждения о том, что растения собой представляют. Возможно, мы увидим в них одушевленные существа, каковыми они и являются.
Но что произойдет потом? В основе всего этого лежит более глубокий вопрос, еще более важный: что мы станем делать с этим новым пониманием? Есть два варианта развития событий: либо мы вообще ничего не делаем и продолжаем жить как прежде, либо меняем наши отношения с растениями. В какой момент растения попадают в орбиту наших отношений? Когда они допускаются в сферу нашего этического внимания? Тогда ли, когда у них появляется язык? Или когда у них появляются семейные структуры? Когда они наживают союзников и врагов, высказывают предпочтения, планируют будущее? Когда мы обнаруживаем, что они умеют запоминать? Похоже, они действительно обладают всеми этими характеристиками. Теперь мы сами решаем, впускать ли эту реальность. Впускать ли растения.
После многих лет общения с учеными-ботаниками и чтения о ботанике мои мысли были заняты исключительно растениями. Они основательно меня достали; но, конечно, на самом деле я и раньше о них думала. В конце концов, меня создали растения. Каждый пучок мышц в моем теле соткан из сахаров, которые растения извлекают из влаги и воздуха. Мои кровяные тельца, которые движутся по венам, как вода по корням, окрашены в рубиново-красный цвет благодаря кислороду, полученному от растений. Ветвистая структура моих легких тоже пропитана им. Каждый мой вздох – это первоначальный выдох растений. В этом материальном смысле, с точки зрения того, что они внесли в мое физическое существо, растения – такие же мои родственники, как и любой другой член семьи, которого я знаю.
Теперь, когда я замечаю усик, пробивающийся сквозь трещину в тротуаре, я внутренне хвалю его за находчивость. Мне кажется, что я знаю о том, чего стоило растению сделать это: о маленьком чуде прорастания, об удлинении, о сочленении сотен, а может быть, и тысяч тонких корневых волосков, которые прямо сейчас прощупывают подземный мир в поисках пропитания. Я думаю о стволовых клетках в каждом из его растущих кончиков, готовых превратиться в любую плоть, которая нужна растению. Все существо – это чувствительная, принимающая решения сеть, разбросанная по сотням конечностей, тысячам корней. Тело в движении, приспосабливающееся в реальном времени к каждому мельчайшему изменению, текущее, как вода, сквозь окружающую среду и принимающее во внимание форму, запах и текстуру всего этого.
Это скромный жест, мое тихое признание, но я вижу в нем знак того, что что-то в моей жизни изменилось. Я стала относиться к растениям как к живым существам. В моем сознании они стали частью животного мира.
В практическом смысле найти неопровержимые доказательства главенства растений несложно. Сложнее почувствовать это. Чтобы начать включать растения в наше представление о движущемся, живом мире и видеть в них самостоятельные одушевленные существа, требуются умственные усилия. Мы можем почувствовать это, но многим из нас не дано ни увидеть, ни сказать, как превратить это чувство в факт.
Одно из направлений философии утверждает, что мы должны считать растения и другие организмы сознательными и что наша неспособность сделать это – умышленный недостаток воображения. Интересно, что было бы, если бы все организмы имели свое место в нашем обществе? Философ Бруно Латур однажды написал, что «для того, чтобы включить животных, растения, белки в формирующийся коллектив, нужно сначала наделить их социальными характеристиками, необходимыми для их интеграции»[345]. Но этими «социальными характеристиками», возможно, и не требуется наделять. Растения знают своих сородичей, они сотрудничают и борются, регулируют свои отношения друг с другом и с другими существами, которые определяют их жизнь. Возможно, это не просто философское упражнение. Возможно, социальные характеристики уже существуют. Теперь мне кажется, что так оно и есть.
Другие представляют себе территорию, которая может существовать за этой мысленной изгородью. В рассказе Урсулы Ле Гуин «Автор записок на семенах акации», написанном в 1974 году, речь идет о 2200-м, возможно, 2300-м годе. В этом мире произошел большой скачок в человеческом познании: у животных всех видов обнаружен язык, и не только язык, но и литература и искусство. Для их перевода возникла новая область лингвистики. Благодаря тщательному изучению теролингвисты обнаружили туннельные сказания дождевых червей, детективные сюжеты на языке горностаев и «групповые кинетические тексты», составленные стаями китообразных в процессе их подводной хореографии. Некоторые диалекты, например, язык муравьев, основанный на упорядоченном расположении семян, можно перевести непосредственно на человеческий язык. Постановка группового балета кажется лучшим способом перевести невыразимый смысл языка пингвинов Адели. Человечеству известны тысячи литературных произведений рыб, а бесхвостые амфибии, похоже, особенно любят сочинять эротические повествования. Конечно, эти языки существовали всегда, но произошел решающий перелом. Люди научились их понимать.
Но президент ассоциации теролингвистики хочет обратить внимание на масштабное упущение. Почему ни один теролингвист до сих пор не попытался перевести Растение? Что может сказать красное дерево или тыква? Потребуются новые инструменты, ведь растения, скорее всего, совершенно по-другому воспринимают мир. «Но мы не должны отчаиваться, – пишет президент в научной статье. – Помните, что еще в середине ХХ века большинство ученых и многие другие люди искусства не верили, что даже язык дельфинов будет когда-либо понят человечеством – более того, многие не верили, что в этом есть смысл». Президент представляет себе, как группа будущих лингвистов посмеется над своими предшественниками, которые не умели читать на языке баклажанов, а потом «поднимут рюкзаки и отправятся в поход, чтобы прочитать только что расшифрованные лирические стихи лишайника на северном склоне пика Пайка».