Она налила себе содовой и включила CNN, на который и был настроен телевизор, когда она забралась внутрь. Со временем ей повезло – полдень, начало новостного выпуска. Праймериз в Иллинойсе пройдут завтра. В мире ничего особенного не происходило, выборы интересовали всех, и поэтому ход кампании освещался очень подробно.
У партии, лишенной на данный момент власти, имелся ведущий претендент (Норман Фаулер-младший), игрок второго плана (Нимрод Т. (Тип) Маклейн) и несгибаемый аутсайдер (преподобный доктор Билли Джо Швейгель). И просто чтобы никто не заскучал она обзавелась еще и народным фаворитом: губернатором Уильямом Э. Коззано, который даже не потрудился выдвинуть свою кандидатуру. Однако стихийный сбор подписей за Коззано набирал обороты, и поэтому пресса вынуждена была рассматривать его как самого настоящего кандидата.
Трое действительных кандидатов получали приблизительно равную долю в эфире: сюжеты о великих людях, прилетающих или приезжающих на встречи с избирателями и все в таком роде. Они жали руки, они улыбались – все это слегка через край, как будто надеясь, что надрыв поможет привлечь к ним внимание телезрителей.
Мэри Кэтрин, усталую и измученную тревогой, вскоре охватила полудрема. Она погрузилась в недра мягкого кожаного сидения, приняв позу, от которой у ее покойной матушки случилась бы истерика, полуприкрыла глаза и пропускала поток картинок с экрана прямо в мозг, не задерживая их по пути. Как, собственно, и полагается смотреть телевизор.
Отец как будто дожидался ее этого момента.
Сперва на экране возникла стеклянная стена. Камера смотрела на здание снаружи. В некоторых комнатах горел верхний свет, многие окна были украшены надувными шариками, цветами и детскими рисунками. Мэри Кэтрин разглядела капельницу на штативе и поняла, что смотрит на окна больницы. Наплыв на одно из множества окон, заставленное цветами. За баррикадой букетов смутно виднелся мужчина в кресле-каталке.
Тут все встало на свои места. Это была клиника Берка в Шампани, а камера заглядывала в палату ее отца. Телевизионщики, видимо, забрались на крышу пятиэтажной парковки напротив, и устроились напротив окна.
Стекла были зеркальные и увидеть комнату за ними можно было только в темноте. Но иногда, в облачные дни, через эти стекла удавалось разглядеть смутные формы, замаскированные серебристыми отражениями. И именно такую смутную форму какой-то предприимчивый оператор сумел запечатлеть: ее отца, сидящего в кресле прямо перед окном.
Изображение было серым, лишенным деталей, и скрывало ремни, которыми он был пристегнут к креслу. Кресло было развернуто прямо к окну, и снаружи невозможно было разглядеть подголовник, который фиксировал его голову, не позволяя ей скатываться на плечо. Свет падал на него сзади, пряча от внешнего наблюдателя идиотическое выражение лица и текущую из рта слюну.
За креслом виднелись два силуэта – женщина в форме медсестра и стройный юноша. Джеймс. Джеймс подкатил кресло ближе к окну, чтобы папе было лучше видно, и скрылся из кадра. Камера развернулась на 180 градусов.
Парковка занимала примерно половину квадратного здания. Район не страдал дефицитом парковочных мест, поэтому самый верхний уровень ее, как правило, был почти пуст. Прямо сейчас здесь находилось с полдюжины машин. Все остальное пространство заполняли люди. Сотни людей. В руках они держали плакаты и растяжки. Все они смотрели вверх. Прямо на папу. И теперь, когда он показался в окне, все они повскакали на ноги и подняли плакаты и растяжки повыше, как будто предлагая ему вытянуть руку и собрать их. Все это они проделали на удивление тихо.
Ну разумеется – ведь митинг проходил непосредственно перед клиникой. Здесь полагалось хранить тишину.
Камера нацелилась на длинную, коряво изготовленную растяжку, какие встречаются на футбольных матчах: «МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, ВИЛЛИ!» Рядом виднелись и другие: «ОДИН И ДЕСЯТЬ{29} ЗА Коззано!», «ПОПРАВЛЯЙСЯ – ИЗБИРАЙСЯ!»
Камера развернулась обратно к клинике, показав других пациентов во фланелевых пижамах, выглядывающих из окон и показывающих пальцами. Снова силуэт папы в окне, видимый от груди и выше.
Он махал рукой.
Это было невозможно. После второго удара паралич охватил практически все тело. Но он махал. Он энергично приветствовал толпу.
Что-то с ней было не так... Ладонь слишком узкая!
Это была рука Джеймса. Он, должно быть, встал на колени рядом с папой, спрятался за подоконником и высунул руку вверх.
Снова общий план толпы, истерически размахивающей плакатами и быстро теряющей рассудок.
Снова вид окна. Джеймс все махал, притворяясь папой. Затем его ладонь и сжалась в кулак. Два пальца разогнулись в победном жесте V.
Мэри Кэтрин резко выпрямилась, плеснув содовой на покрытый лохматым ковром пол лимузина.
– Ублюдок, – сказала она.
Снова толпа. Люди наконец забыли о приличиях и разразилась воплями. Копы из службы больничной безопасности бросились вперед, размахивая руками и пытаясь утихомирить людей… и тут пошел вид из студии, откуда за всем эти наблюдал дневной ведущий, Пит Леджер. Бывший профессиональный футболист, переквалифицировавшийся в дикторы.
Респектабельный черный мужчина средних лет с острым, подвижным языком, который со временем, наверное, обзаведется собственным ток-шоу.
Глаза у него были красные. Он быстро вытер нос тыльной стороной ладони, громко шмыгнул, сделал глубокий вдох, вымучено улыбнулся в камеру и нетвердым голосом объявил, что они прерываются на рекламу.
– Боже мой, – произнесла Мэри Кэтрин, ни к кому не обращаясь. – Мы по шею в дерьме.
Она вздрогнула, когда дверь лимузина открылась, впуская в салон не отфильтрованный стеклами яркий свет. Машина остановилась.
Она не следила за маршрутом, но характер освещения подсказывал, что они где-то в центре, среди небоскребов. Это была людная боковая улица к юго-западу от Торговой Палаты, и они остановились напротив здания из красного песчаника с рестораном на первом этаже. Вход скрывался под навесом. Портье в ливрее распахнул перед ней дверь.
Он подал ей руку и помог выбраться из машины, что было мило, хоть и совершенно излишне. Портье был старомодный, престарелый и седовласый, и взяв ее за руку, он слегка сжал ее, чуть поклонившись и бросив на нее быстрый взгляд, в котором читалось чуть ли не обожание.
Другой мужчина в обычном старом темном костюме стоял под навесом, ожидая ее. Папа как-то заметил, что оценить калибр ресторана можно по количеству людей, которые заговорят с вами до того, как вы в него войдете. Она еще не и шагу не сделала, а уже повстречала двоих.
– Здрасьте, миз Коззано, – произнес мужчина. – Я Ки Огл.
– О, привет, – сказала она, пожимая его руку. – Вы только приехали?
– Не, я уже забил для нас столик, – сказал он. – Но мне подумалось, что раз уж я вытащил вас с работы в такой дурной день, то как минимум должен выйти и сказать «привет».
– Что ж, очень мило с вашей стороны, – сказала она уклончиво.
Пока что он не выказывал никаких признаков циничного манипулятивного сукиного сына, каким должен был быть. Но и для выводов было еще рановато.
Еще один парень в костюме, который явно здесь работал, чуть не убился, стремглав кинувшись через двери, встретил ее на подходе – он выставил руку перед собой и приближаясь, постепенно сгибал колени, так что подошел к ней чуть ли не на корточках. Мэри Кэтрин по лицу и подчеркнуто галантным манерам узнала в нем итальянца.
Боже, да он рыдает. Правой рукой он сжал ее ладонь, а левой рукой – запястье, как будто только чудовищным усилием воли удержавшись от объятий. Он не произнес ни слова, только качал головой. Его так переполняли эмоции, что он попросту не мог говорить.
– Над баром висит телевизор. Мы только что смотрели CNN, – объяснил Огл. – Это было невероятно.
Внутри ресторана творился какой-то кавардак. Когда Мэри Кэтрин подошла поближе – впереди плачущий итальянец, Огл замыкает – шум усилился, а когда она оказалась внутри, достиг взрывной мощи.
В глубине ресторана располагались уютные маленькие столики, а переднюю его часть занимала длинная стойка, за которым уже не оставалось места. Его заполняли мужчины в костюмах. Это было дорогое заведение, здесь собирались, чтобы подкрепиться мартини и минералкой за пять долларов, крупные оптовики, а также адвокаты и банкиры, которые на них кормились.
Сейчас все они стояли; все они выли, аплодировали, топали ногами, свистели, как будто «Медведи» только что заработали тачдаун{30}. Все они совершенно свихнулись.
И все они смотрели на Мэри Кэтрин
Она замерла на месте, потрясенная и напуганная, и Огл чуть не врезался в нее сзади. Он легонько коснулся ее плеча и наклонился поближе.
– Притворитесь, что их не существует, – сказал он, не повышая голос, но проецируя его по-актерски, чтобы перекрыть гам. – Вы королева Англии, а они – забулдыги в канаве.
Мэри Кэтрин отвернулась. Она избегала взглядов. Она уставилась в спину метрдотеля, который пробивался сквозь толщу костюмов, прокладывая для нее путь, и проследовала за ним в глубину ресторана. Люди в баре скандировали: Коззано! Коззано! Коззано!
Половина сидящих за столиками поднимались со стульев, когда она проходила мимо. Почти все они аплодировали. Метр подвел ее к столику в самом дальнем углу, за перегородкой. По крайней мере хоть какое-то подобие уединения. Только Мэри Кэтрин и Огл.
– Я очень, очень сожалею обо всем этом, – сказал Огл после того, как летучая бригада юных итальянцев в белых фартуках усадила их и снабдила меню, водой и хлебными палочками. – Мне следовало провести вас через задний ход.
– Все нормально, – сказала она.
– Нет-нет, мне очень стыдно, – сказал Огл. – Это ведь моя работа. Очень непрофессионально с моей стороны. Но здешний телек без перерыва крутит CNN и я не обратил внимание, что прямо перед вашим приходом пошел именно этот сюжет.