Она так и не привыкла к заново приобретенной респектабельности. Подыскивая жилье, она постоянно ожидала, что на нее прищурятся и спросят, не бомжиха ли она. Но стоило ей сообщить, что она работает в сенате, как перед ней распахивались все двери: прекрасные новые квартиры, открытый кредит в «Пентагон Плаза», автомобили в аренду. Она была потрясена тем, что смогла запросто войти в представительство «Тойота», чтобы через час уехать оттуда на новенькой «Камри».
Хармон-младший и Клерис остались в Денвере до конца учебного года. Осенью они должны были пойти в школу «Т. С. Вильямс» – всего лишь в миле или двух вверх по улице. А летом они найдут, чем заняться. Станция метро неподалеку означала, что они могли без труда (что нравилось им) и без опаски (что нравилось Элеанор) колесить по городу. После недолгих поисков Элеанор отыскала заведение по уходу (которое раньше называлось домом престарелых), вполне подходящее для матери.
Мама, конечно же, знать не знала, что вернулась домой, но по дороге из аэропорта Элеанор мерещилось, что та, глядя из окна и вдыхая весенний вирджинский воздух, на каком-то глубоком уровне испытывает радость, что она здесь, а не делит комнату с вдовой скотовода в центре Колорадо. И независимо от того, понимала она что-то или нет, Элеанор чувствовала, что поступила правильно, вернув маму на родину.
Явившись в первый раз на работу – за неделю до Дня Поминовения – Элеанор понятия не имела, в чем заключаются ее обязанности; сенатор Маршалл так и не удосужился конкретизировать их и даже не сообщил, как называется ее должность. Она испытывала волнение и любопытство. В семь она отправилась на станции «Бреддок». Весь квартал двигался по тротуарам в том же направлении. Влившись в поток профессионалов в костюмах, при галстуках и с газетами под мышкой, Элеанор со своим весьма уместным здесь атташе-кейсом, в кроссовках «Рибок» и с «Вашингтон Пост» в руке, почувствовала себя шпионом, примеряющим новую личину.
С возвышенной платформы станции она окинула взглядом муниципальные дома, Национальный аэропорт за ним с заходящими каждые сорок секунд на посадку семьсот двадцать седьмыми и округ Колумбия за Потомаком. Чистый, пряный весенний воздух еще не прогрелся, и сквозь легкую дымку она видела монументальные сооружения, которые были теперь частью ее мира. На станцию плавно вкатился поезд, пугающе чистый и высокотехнологичный по сравнению с автобусами «Прокатись с ветерком». Она вошла в вагон, встала поближе к окну и смотрела, как они пересекают Кристал Сити, Пентагон Сити, минуют Пентагон и, наконец, вылетают прямо в солнечный свет – на мост через Потомак. Она увидела Кафедральный собор, залитый солнцем, успела заметить промелькнувший Джефферсоновский мемориал и вышла на «Ленфан-плаза», чтобы пересесть на оранжевую ветку, по которой ей оставалось две остановки до Капитолия. Поскольку она приехала на несколько минут раньше, то решила побыть туристкой и пройти к зданию имени Рассела через Капитолий.
У дверей Расселовского здания ее встречал симпатичный и очень молодо выглядящий черный сотрудник службы безопасности.
– Если вы проследуете за мной, миссис Ричмонд, мы сейчас же оформим ваш допуск.
Элеанор все никак не могла привыкнуть к тому, что ее узнают, и удивилась.
– Спасибо, – сказала она. – Не ожидала, что меня будут встречать у входа. Думала, придется весь день простоять в очередях.
– Когда сенатор Маршалл приказывает, мы действуем, – ответил охранник. – Нас учат, что все сенаторы равны, но сенатора Маршалла мы любим. Он не из этих напомаженных типчиков, если вы понимаете, о чем я.
Они спустились на лифте на два этажа и зашли в кабинет, где Элеанор сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, попросили поставить подпись, а затем привели к присяге служащего Соединенных Штатов. Присягу зачитала маленькая женщина приблизительно шестидесяти лет.
Элеанор перешла в следующий кабинет, чтобы получить голографический бейджик, снабженный бесчисленным кодами, скрытыми в полосках на задней стороне. Она гадала, зачем ей допуск «Альфа: Совершенно Секретно».
– Ну вот, – сказал ее проводник. – Теперь вам осталось явиться к одному весьма склочному сенатору и приступить к работе.
«Рассел» был старейшим и самым престижным из трех зданий Сената. Он обладал аурой прекрасного старого дерева, пропитавшегося за многие десятилетия дымом хорошего табака. Кабинет сенатора в этом прекрасном здании тоже был на зависть – из одного его окна открывался вид на Капитолий, из второго – на Молл и Конститьюшн Авеню. Войдя в него, Элеанор поразилась изобилию предметов индейского искусства, простоте отделки и многочисленным акварелям, написанным самим Маршаллом до того, как артрит положил конец этому занятию. Его секретарша с тридцатилетним стажем Патти Маккормик повернулась к ней и произнесла:
– Привет, дорогая, добро пожаловать на последний фронтир.
Знакомый хриплый голос проорал из-за угла:
– Проклятье, Патти, не спугни ее! Заходите, Элеанор.
Элеанор вошла и обнаружила сенатора завтракающим.
– Присаживайтесь, – сказал он, махнув на одно из тяжелых кожаных кресел.
– Доброе утро, сенатор, как ваше самочувствие?
– Как всегда говеное, да и бог с ним. Будь я проклят, если стану принимать обезболивающие. У меня и без них осталось не так много работающих мозговых клеток.
Они принялись болтать о ее переезде в Александрию. Калеб проявлял удивительную для сенатора неспешность. Элеанор не переставала гадать, когда же он объяснит, зачем ее нанял. Наконец она спросила сама.
– Не поговорить ли нам о том, что я буду делать?
– Конечно, почему нет. Что вы хотите делать?
– Я не знаю. Все никак не могу привыкнуть, что я здесь.
– Как насчет должности моего пресс-секретаря?
Элеанор не смогла сдержать хохота. Сначала она вежливо хихикнула, решив, что он пошутил. А затем, когда до нее дошло, что он серьезен, расхохоталась в полный голос.
– Сенатор, вы совершенно рехнулись.
– Видели когда-нибудь один из этих дурацких старых вестернов, в которых злодеи въезжают в город и сразу принимаются палить во все стороны? Они стреляют по окнам, по бочкам с водой и по людям на балконах. Мне всегда казалось, что это ужасно весело. Чего уж, я тут надолго не задержусь, мне многое надо сказать и нужен человек, способный говорить за меня от всей души, а не один из этих специалистов по словесному массажу и бессмысленным звукам. Мы с вами, юная леди, должны проделать несколько дырок в этом проклятом городе, прежде чем моя скачка закончится.
Говоря, Маршалл не мог скрыть сильнейшую боль. Он так разозлился на эту боль и так разволновался, что опрокинул кофе, залив им весь стол.
– Проклятый сукин сын! – завопил он.
Патти выглянула из-за угла и спросила:
– Опять, Ваша Милость?
– Сука, – ответил он, швырнув в нее пропитанным кофе номером «Вашингтон Пост».
Затем лицо его свела судорога, он сложился пополам в кресле, уронил голову на стол и на несколько мгновений застыл в этой позе.
Элеанор в ужасе посмотрела на Патти в поисках подсказки. Патти, казалось, ничего не заметила. Она подмигнула Элеанор и сказала:
– У нас очень чопорный офис.
Пока она устраняла непорядок, Элеанор помогла сенатору перебраться в маленькую комнату для переговоров и усадила в кресло. Обошла стол и уселась напротив него.
Маршалл, нахохлившись, сказал:
– Со всей серьезностью, Элеанор, я думал над вашим назначением долго и напряженно. У меня осталось очень мало времени. Не артрит – моя проблема. Это галопирующий рак костей. У меня есть самое большое три месяца активной жизни.
– О боже, сенатор, мне так жаль.
– Избавьте меня от этого. И зовите меня Калеб.
– Если есть хоть что-то...
– Да. Заткнитесь и секунду послушайте.
– Окей, – сказала Элеанор.
– Я застрял в партии, которую когда-то создали для индивидуалистов, и которая теперь предназначена для того, чтобы их контролировать. Проповедники, мономаньяки и прочие повернутые на контроле психи понятия не имеют, в чем суть Соединенных Штатов. И они победят. Но я свой вклад внесу. Вот он.
На столе лежала переплетенная в кожу книга. На обложке золотом было вытиснено:
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ И ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ
СЕН. КАЛЕБА РУЗВЕЛЬТА МАРШАЛЛА
Маршалл дотянулся до книги и пихнул ее через стол в сторону Элеанор. Она успела поймать ее до того, как книга плюхнулась ей на колени.
– У меня, разумеется, есть пресс-секретарь, – сказал Маршалл. – А у него в подчинении целая толпа пресс-агентов, черт их побери. Я продолжу использовать их для оглашения дежурных заявлений и для связи с местными говорящими головами. Я хочу, чтобы вы работали вот над этим и ждали звонка.
– Сенатор, я думала, вы собирались похоронить меня где-нибудь в дальнем углу своей администрации.
– Ну а я не собирался.
– Но ваши избиратели вас возненавидят.
– Элеанор, мне насрать. Принимайтесь за работу.
Элеанор унесла книгу в соседний кабинет, маленький, но удобный, с видом на Капитолий. Патти уже суетилась здесь, нанося последние штрихи. Барахло Элеанор успели привезти и распаковать. Ее личные вещи выглядели в этом величественном здании убого.
Патти шмыгала носом.
– Я люблю старика, Элеанор, – сказала она. – Он самый достойный человек в этом городе, и он умирает.
– Как много народу знает об этом?
– Почти весь Холм.
Элеанор села в кожаное кресло за огромный деревянный стол и поглядела на стены, украшенные предметами искусства хопи и навахо. На одном углу стола стояла фотография ее детей, а на другом – дюжина роз от Рея дель Валле с запиской: «Снеси их, тигрица».
Не успела она раскрыть книгу сенатора, зазвонил телефон. Это была Патти.
– С вами хочет поговорить доктор Хантер П. Лоуренс, Элеанор.
– Хорошо, соединяйте.
Элеанор всем сердцем не любила профессора. Он принадлежал к новому поколения говорящих голов, превративших цивилизованные шоу вроде «Встречи с прессой» в интеллектуальный эквивалент Всемирной Федерации Реслинга. Формат шоу Лоуренса был прост: жертву усаживали на стул в центре студии, а двое комментаторов, как бы принадлежащих к левому и правому крылу, принимались осыпать ее оскорблениями. Если комментарии были недостаточно гнусными, в дело вступал сам профессор и поддавал жару. Рейтинги у шоу зашкаливали.