– Ты в порядке? – раздался голос. Мужской голос.
– Что? – сказал Чейз Мерриам.
– Охренеть, чувак, просто охренеть, – произнес голос. – Поверить не могу, что ты жив. Вот это зверская машина, чувак!
Левая рука, которая по-прежнему свисала из окна, похоже, вообще потеряла способность двигаться. Мерриам потянулся через грудь правой рукой и выставил телефон в окно.
– Не могли бы вы набрать «911»?
– Конечно, – сказал пришелец.
Чейз Мерриам слышал, как тот вертит телефон в руках, разбираясь в его устройстве, а затем – троекратный электронный писк.
– Здравствуйте, офицер, – сказал мужчина, – я хочу сообщить об ДТП в Форт Вашингтон Парк. У реки. Тут машина перепрыгнула через ограждение хайвея и теперь лежит кверху колесами. И я думаю, вам надо спешить изо всех сил, потому что этот чувак застрял в машине, а район очень плохой. Тут полно скверных криминальных типов, которые за доллар вырежут ему сердце, и все они собираются вокруг автомобиля прямо сейчас, как шакалы вокруг раненого зверя, выжидая подходящий момент для нападения. А? Нет, извините, я не назову свое имя. Окей. Пока.
– Спасибо, – сказал Чейз Мерриам.
– Нет проблем.
– А вот насчет шакалов – это было всерьез или как?
– Блин, чувак, где ты, по-твоему, находишься? В Кэйп-Мэй{79}? – сказал мужчина. – Мы типа в паре кварталов от самого большого приюта для бездомных в Нью-Йорке. Тут по улицам бродят только те, кого не пустили в приют , потому что слишком уж они здоровенные, злобные и страшные.
– Берите, что хотите, – сказал Чейз Мерриам. – Мне все равно.
– Окей. Начнем с часов.
Он взял Мерриама за руку, которая тут же разболелась, и повозившись немного, сообразил, как расстегнуть браслет.
– Это что еще за часы такие? Выглядят, как какой-то дешевый кусок электронного дерьма.
– Долгая история.
– Ладно, предположим, кто-нибудь захочет найти твой бумажник...
– Убей меня бог, не знаю, где его искать, – сказал Чейз Мерриам. – Надо думать, вывалился по ходу дела.
Мужчина просунулся в машину и охлопал Мерриама, но бумажника не обнаружил.
– Есть в этой колымаге лампочка? – спросил он.
– Уверен, что наличие лампочке обязательно для больших мерседесов. Она, наверное, сломалась.
– Ага, – согласился мужчина грустно. – Наверное, придется все обшаривать.
Он приподнял левую руку Мерриама и отодвинул ее в сторону, осторожно, но решительно. Затем он улегся на живот, заполз внутрь по грудь, прижав Мерриама к сиденью, и принялся шарить по потолку машины, который теперь стал полом.
– Проклятье, – сказал он. – Его нигде нет. Ты уверен, что у тебя был бумажник?
– Так точно. Может, его выбросило из машины?
– Дерьмо, – сказал мужчина. Он забрался внутрь еще глубже, по пояс, еще сильнее вдавив Мерриама в сиденье. Судя по его дыханию, с тех пор, как он держал в руках зубную нить, прошло несколько десятилетий.
За закрытыми веками Чейза Мерриама замерцал теплый розово-оранжевый свет.
– Дерьмо! – повторил мужчина и яростно задергался, пытаясь поскорее выбраться обратно. В процессе он слегка усугубил причиненный Чейзу Мерриаму ущерб. – Сроду они не приезжали так быстро!
– Не двигаться! – проорал неподалеку голос, который мог принадлежать только копу. – Вы арестованы!
Ответом ему был топот. Мужчина бросился бежать. Коп последовал за ним; они продрались через какие-то кусты и скрылись. Затем снова донесся звук шагов: спокойных, неспешных.
– Отличная машина, – сказал коп. – Я и не знал, что эти красотки бывают полноприводными.
До начала дебатов оставалось меньше пяти минут. Вдобавок к гигантскому выставочному залу, где по большей части и проходило Межгородское Собрание, в «Маккормик Плейс» имелся собственный театр, который сейчас заполняли представители публики, выбранные случайным образом из десяти тысяч типичных американцев Огла.
Элеанор Ричмонд, находясь в гримерке во власти профессионального гримера, поразилась тому, что вовсе не волнуется.
Это было странно, поскольку очень скоро ее должны были показать по национальному телевидению. В последнее время она довольно часто попадала на национальное телевидение, но в этот раз ей предстояло вступить в словесную схватку с тремя людьми, каждый из которых был куда искушеннее ее. Уж не пресытилась ли она известностью настолько, что ей теперь все равно?
Кто-то стукнул в дверь и тут же распахнул ее, так что Элеанор не успела послать визитера подальше. Это оказалась Мэри Кэтрин Коззано. Она быстро проскользнула в комнату, нервозно оглянувшись через плечо, и спиной захлопнула дверь. В руках у нее был букет голубых цветов.
– Простите, я не хотела, чтобы меня здесь видели, – сказала она. – Пойдут разговоры, что у меня завелись любимчики.
– Эти цвета – их подарил вам поклонник или просто какой-то подхалим? – спросила Элеанор, рассматривая букет. – Красивые.
– Взяла у флориста, – сказала Мэри Кэтрин. – Они для вас.
– О, как мило! Спасибо!
– Я взяла голубые, они символизируют правду, – сказала Мэри Кэтрин, – потому что вы всегда говорите правду.
– Ну, не всегда, – сказала Элеанор, – но достаточно часто, чтобы у окружающих при виде меня начинался трясунец.
– Выглядите великолепно, – сказала Мэри Кэтрин. – Надеюсь, вы их перещелкаете.
Элеанор не удавалось уловить причину собственного бесстрашия, пока она не уселась на свое место. Пришла она последней. Остальные диспутанты были: белый мужчина; англизированный латиноамериканец; женщина среднего возраста, светловолосая и голубоглазая. И все блистали совершенством. У всех были красивые лица с крупными, ясными чертами, которые хорошо выглядят по телевизору. Они были уравновешены, подстрижены, накрашены, одеты и подготовлены. Она чувствовала себя так, будто вломилась на вручение «Оскара».
Ей отводилась роль манекена, не более. Шансов стать кандидатом в вице-президенты Уильяма Э. Коззано – какую бы там симпатию они с Мэри Кэтрин друг к другу неиспытывали – у нее не было никаких. Вот поэтому она и не волновалась.
Менее чем в сотне ярдов от участников дебатов Кир Резерфорд Огл сидел в удобном крутящемся кресле в центре Ока Ки. На время Национального Межгородского Собрания платформу с контейнером ГОСПОД загнали в самое сердце «Маккормик Плейс», соорудив всю остальную инфраструктуру вокруг него – платформа, на которую каждый вечер поднимались Коззано, располагалась прямо над ним.
Уровень вовлеченности сегодня был хоть куда – светились аж девяносто девять экранов. СОР-100 поначалу была несколько неорганизованной и ненадежной группой, но благодаря постоянной практике сплотилась и дисциплинировалась.
Это успокаивало, потому что Ки Оглу было страшно. Номер с вице был самым трудным. Практически все его запарывали. За последнюю неделю Огл глаз не мог сомкнуть, не увидев висящие перед ним призрачные лица: Никсон, Агню, Иглтон, Буш, Куэйл, Стокдейл{80}.
Максимум, что Огл мог сделать – это собрать четырех самых лучших из известных ему людей – то есть выглядевших на экране эффектнее всех прочих – посадить их рядком перед камерами и замерить реакцию зрителей. Разумеется, пришлось задействовать модератора, чтобы задавать им вопросы. Сами по себе вопросы не имели значения, так же, как и ответы. Требовалось было только снять их лица и записать голоса. Самой же сложной частью задачи оставалась интерпретация данных. Потому что чем глубже он погружался в это дело, тем больше причудливых нюансов обнаруживал в умах СОР-100.
Мэй Хантер сидела недалеко от берега Гудзона, красила губы и любовалась закатом над Нью-Джерси. Она обнаружила эту помаду сегодня днем в мусорном ведре женской уборной в Публичной библиотеке Нью-Йорка и сочла ее оттенок подходящим. Помада была классная и совершенно новая; какая-то ветреная бабенка прикупила ее, должно быть, где-нибудь на Пятой Авеню, заскочила в библиотеку, чтобы подмазаться, и решила, что при обычном освещении она не так уж и хороша.
Мэй Хантер восхищалась этой решительностью, способностью выкинуть совершенно новую помаду только из-за неправильного оттенка. Большинство женщин донесли бы ее своего туалетного столика, где бы она и простояла следующие двадцать лет. Но здесь, в Нью-Йорке, каких только людей не встретишь. У здешнего народа стандарты повыше. В них нет этой всеобщей готовности терпеть несовершенство. Помада, определенно, была выброшена женщиной не из простых.
Мэй находила множество интересных вещей в уборных Нью-Йоркской Публичной. В здание не разрешали проносить еду, поэтому мусорные ведра были чистые. Кроме бумаги в них практически ничего и не было, так что все хорошее, вроде этой помады, сразу бросалось в глаза.
Мэй Хантер проводила в библиотеке очень много времени, поскольку у нее не было работы, семьи или дома, которые могли бы отвлечь ее от главной жизненной миссии, заключающейся в изощрении интеллекта. Последние несколько месяцев она прорабатывала «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона, добравшись до середины пятого тома из семи.
Чтение занимало самое важное место в ее жизни. Через полтора года после смерти мужа она обнаружила, что вполне способна спать на улице и питаться из мусорных баков. Она преодолела неуверенность и страх. Ее дважды насиловали – она справилась и с этим. А вот невежество приводило ее в ярость. Все эти люди вокруг, ночующие в парках, клянчащие милостыню у Портового управления, вписывающиеся в ужасные приюты для бездомных – ни один из них даже не пытался как-то развивать свой ум. В Нью-Йорке нельзя было пройти и десяти шагов, не наткнувшись на валяющийся на мостовой экземпляр «Нью-Йорк Таймс», лучшей газеты в мире – и никто из них не удосуживался его подобрать. Как бывшего учителя начальной школы это ее по-настоящему бесило. Так много интеллектуальной мощи, потраченной зря.
Другой вещью, вызывающей ее неодобрение, была неспособность людей следить за собой, и потому помаду она постаралась наложить как можно аккуратнее. Покончив с этим, она нашла местечко поудобнее и устроилась у основания невысокой насыпи с торчащими поверху редкими кустиками.