тёмно-зелёного цвета пиджачок, в тон с сапогами. Паша лезет наконец во внутренний карман, достаёт паспорт, молча протягивает приземистому. Тот, так же молча, листает Пашину синюю затасканную книжечку, останавливается на фото (Паша быстро снимает очки, подслеповато направляя взгляд в никуда), находит прописку.
– Со станции? – спрашивает спокойно.
– Ну, – подтверждает Паша.
– Учитель?
– Учитель.
– Почему сразу не сказал?
Паше опять хочется расплакаться. Но плакать нельзя, и он начинает оправдываться, мол, не успел, не разобрался. Не повторил, не услышали, не так поняли. Говорит-гово- рит, а сам думает: с кем же я говорю? Кто они? Что они делают в кабине дежурного по вокзалу? Спросить бы их, думает Паша, спросить бы… Пока собирается спросить, кто-то стучит в окно. Молодой флюгером поворачивается на своём стуле, открывает узкую амбразуру, перегибается, слушает, слушает, долго, бесконечно долго выслушивает чьи-то бесконечно длинные плачи и упрёки, а потом начинает отвечать. Голос у него глухой, его и в комнате-то слышно через слово, а что уже слышат те, жаждущие, по ту сторону окошечка – можно только догадываться. И говорит он решительно, как будто долго сдерживался, не имея аудитории, а здесь вдруг такая возможность: говори всё, что хочешь. Не, говорит он, не будет. И завтра не будет, добавляет. И послезавтра тоже, не успокаивается. И туда тоже не будет, и оттуда не будет, ничего не будет, рисует он довольно печальную картину. Нету, говорит. И его тоже нету. И их нет. Никого, никого нет! – не оставляет он никакой надежды. Но пассажиры по ту сторону окошка не отступают, не сдаются, пытаются выпытать у него хоть что-то. Но и молодой тоже не собирается так просто выдавать все железнодорожные секреты. Куда, спрашивает он удивлённо, а хуй его знает, даёт исчерпывающий ответ, закрывает амбразуру и поворачивается к Паше и приземистому В окошко несмело стучат. Молодой, не оборачиваясь, бьёт кулаком по стеклу. С той стороны зависает тишина.
– Так, а вы что, – спрашивает Паша растерянно. – Дежурные по вокзалу?
– Дежурные, – отвечает ему приземистый. – Ты, – говорит, – учитель, не обижайся, что мы тебе руки ломали и мордой по плитке протащили: знаешь, что тут у нас творится, сколько тут чужих крутится? Начальство уебало. Мы за старших. Так что не обижайся.
А Паша уже и не обижается. После «учителя» как-то сразу отходит, зла не держит, поправляет очки указательным пальцем, поправляет – и сам себя за это ненавидит.
– Тебе куда надо? – спрашивает его приземистый.
– Хотел пересидеть и уйти, – говорит на это Паша.
Говорит и слышит, как на улице снова начинает вздрагивать. Если не выглядывать, то можно подумать, что собирается дождь. Приземистый тоже слышит, как гремит, причём слышит, что гремит всё ближе, поэтому не спешит и на Пашу не давит, а просто так говорит:
– Ну-ну, иди. Только не по минам.
– А где мины? – спрашивает Паша растерянно.
– Та кругом! – выкрикивает весело приземистый и начинает смеяться, толкая кулаком молодого. Но молодой не смеётся, гневно играет желваками, смотрит зло.
– Мне в интернат нужно, – перебивает наконец Паша.
Сразу воцаряется молчание. Приземистый многозначительно переглядывается с молодым. Тот лишь присвистывает.
– Ого, – говорит приземистый. – Серьёзно?
– А что? – нервно отвечает Паша. – У меня там племянник.
– Ничего себе, – снова кивает головой приземистый. – Ничего себе.
– А что такое? – несколько с вызовом переспрашивает Паша.
Но они продолжают молчать и только кивают головами. Даже молодой не играет желваками, сидит, рассматривает хмуро свои зелёные кроссовки. Со стороны может даже показаться, что вся проблема для него – в кроссовках, были бы другие кроссовки – и настроение было бы другое.
– Так что? – не выдерживает Паша.
– Ладно, – решается на что-то приземистый, – ладно, Паш, – впервые называет Пашу по имени. – Давай так. Примерно через час Алёша, – показывает на молодого, – поведёт группу через отстойник по окружной. Доведёт тебя до развилки, там, где мясокомбинат, знаешь?
– Знаю, – вспоминает Паша.
– Пойдёшь с ними, – предлагает приземистый. – Возле мясокомбината свернёшь, там уже недалеко. Пройдёшь через балку, выйдешь на гору, а там и интернат. Ясно?
– Ясно, – говорит Паша. – А куда он их ведёт?
– Из города выводит, – объясняет приземистый. – Вот ты как думаешь выбираться?
– Откуда? – не понимает Паша.
– Отсюда.
Паша молчит. А они и не переспрашивают – и так понятно. Попал, думает Паша лихорадочно, ох, попал.
– Так что? – спрашивает его приземистый. – Пойдёшь?
– Пойду, – соглашается Паша, напряжённо всё взвешивая. – Пойду, – повторяет увереннее.
– Ну, подойдёшь через час сюда, к окошку, – говорит ему на это приземистый.
– Ладно, – соглашается Паша, – подойду.
И хочет уходить. Но дверь приземистый не открывает. Смотрит на него вопросительно, будто ждёт правильные слова.
– Сколько с меня? – догадывается Паша.
– Та нисколько, – по-доброму улыбается приземистый. И тут-таки достаёт из-под жопы калькулятор, что-то там щёлкает и таким доверительным голосом добавляет: – Ну, что там у тебя есть? Сотня есть? Ну, давай.
Паша даёт, сколько просят. Приземистый достаёт ключ, открывает дверь, осторожно выглядывает в коридор, быстро выпускает Пашу, закрывается изнутри. Будто на исповеди побывал, думает Паша и выходит в зал ожидания.
Бьёт где-то совсем рядом, главное – бьёт так, что не понятно, куда упадёт в следующий раз. Разрывается всё время то за железнодорожными путями, то за проспектом. Все жмутся к стенам, после взрыва начинается приглушённый вой, потом снова становится тихо. Затем снова за окнами ломается тишина и вновь начинается подвывание. Горит, кричат вдруг около входа, и все бросаются туда, смотрят в окно. Паша тоже смотрит, стоит вместе со всей этой толпой, которая полчаса назад чуть не разодрала его своими золотыми зубами, видит, как за высотками поднимается жирный чёрный дым, настолько жирный и настолько чёрный, будто там трупы жгут. Где это? Где? – спрашивает женщина, низенькая, в чёрном пальто, с красными отмороженными ладонями, которыми она время от времени поправляет волосы, выбивающиеся из-под берета. Где? А потом и сама понимает где и начинает дико кричать, во всё горло, пугая и без того напуганных птиц и детей. Что? Что там? – переспрашивают друг у друга те, что стоят сзади, и дети тоже испуганно переспрашивают: что? что там такое? И все понимают, что там: очевидно, в одной из тех высоток она и живёт, очевидно, где-то там и горит, поэтому пусть кричит, пусть выкрикивает всё что может, чем же тут помочь. Паша разворачивается и проходит через зал, через коридор, минуя чёрные тела, лежащие под стенами, жмущиеся к батареям, потому что у батарей безопаснее, пригибается на каждую вспышку в небе, на каждый звук за окном. А когда взрывается совсем рядом, за вагонами, приседает и так, согнувшись, добегает до камер хранения, протискивается между тел, находит какую-то щель у колонны, падает туда, забивается, затихает.
Кто-то жмётся к его плечу, лезет под локоть. Баба, догадывается Паша, баба с золотом под языком. Сидит, боится пошевелиться, пусть прижимается, думает, пусть греется. Когда я в последний раз вот так лежал с женщиной? – пробует вспомнить. Потом бросает. В другой раз вспомню, думает, в другой раз. Хорошо, думает дальше, тепло, безопасно и пахнет женщиной. Правда, пахнет она, эта женщина, странно: будто кто-то долго ходил в шубе под дождём, а потом залез к тебе под одеяло. И пахнет теперь псиной – чем-то живым, но уличным, приблудным. Паша скашивает глаза: так и есть – пёс. Как он только сюда прибился: мокрый, серый, с тёмными перепуганными глазами. Паша хочет его от себя отодвинуть, дотрагивается рукой до собачьего хребта, чувствует, как пёс обречённо вздрагивает. Давай, давай, говорит Паша, иди отсюда. Но пёс упирается и не уходит, поворачивает к нему морду, заглядывает Паше в лицо, давая понять, что идти ему отсюда некуда. Собственно, как и самому Паше. Неправильно всё это, думает Паша, пёс должен бы защищать, огрызаться, а тут наоборот: лежит, засунул голову мне под локоть, словно не хочет никого видеть.
Да и другие тут – отводят глаза, заворачиваются в одеяла, зарываются в собственную одежду, как рыбы, что прячутся в ил. Вдалеке, в другом углу, на стуле сидит дедок. Зелёное женское пальто, размокшая ушанка. Стул принёс, по-видимому, из дома. Держит на руках какие-то перемотанные подушки. Каждый, убегая, что-то с собой тащил, он вот, похоже, решил, что без подушек отправляться куда-то не имеет никакого смысла. Паша оглядывается по сторонам, рассматривает публику. Кто-то спит на одеяле, прямо на полу, кто- то обкладывается сумками, чтоб ни одну не утащили, кто-то прикатил тележку. Но в основном вещей на руках немного. Понятно: спешили, хватали, что попадётся под руку. Прежде всего, документы и ценности. А теперь сидят и недоверчиво смотрят вокруг: с золотыми серёжками в кармане не очень-то хочется знакомиться с неизвестными возле камер хранения. Паша ловит эти взгляды – взгляды людей, у которых есть что отобрать, было бы желание, и которые поэтому уязвимы и беззащитны. Дома ты попробуй найди все эти браслеты и купюры. А здесь всё при них: хорошенько поройся в карманах или за пазухой – всё найдёшь, всё отберёшь. Они это сами понимают, потому и смотрят вокруг затравленно, скользят взглядом по чужим телам, а когда останавливаются на тебе, в глазах сразу появляется страх и враждебность. Пёс это тоже чувствует – никому он тут не нужен, никто его тут не удерживает, и рассчитывать здесь он может не столько на чьё-то великодушие, сколько на слабость. Наверное, поэтому и выбрал безошибочно Пашу.
На этот раз бьёт прямо над головой. Аж свет гаснет. В темноте женщины снова начинают выть. Пёс ещё глубже зарывается Паше под локоть. Паша тоже хотел бы спрятаться под чей-нибудь локоть, вот только нет такого локтя на этом вокзале. Через какое-то время свет появляется – лампы пульсируют, слабо освещая коридор. Женщины сразу успокаиваются: кто-то достаёт еду, кто-то копается в сумках, кто-то проверяет карманы. Паша не выдерживает, встаёт и направляется к выходу. Пёс, ясное дело, идёт за ним. Проходят по тёмному залу ожидания, смотрят в окна. Дым за высотками осел под дождём. На улице тихо, бить, похоже, прекратили. Дышать в зале стало ещё тяжелее. За окнами разливается тёмное серебро январского неба. Паша проталкивается к окну. Женщины недовольно следят за каждым его движением. Паша чувствует себя вором, вернувшимся на место преступления. Что я здесь стою? – думает он. – Чего жду? Сейчас прилетит что-нибудь, привалит плитой, никто не откопает. Когда там Алёша должен нас повести? Паша достаёт мобильник, смотрит, который час. Ещё полчаса времени. Куда он нас поведёт? Что за идея – переться по шпалам через промзону вместе с кучей баб? Далеко мы так дойдём? Давай, вали отсюда, говорит Паша сам себе и решительно идёт к двери. Перед дверью замирает. Чувствует, как по телу, от лёгких, прокатывается слабость и нерешительность. Но глубоко вдыхает, толкает дверь и выходит на улицу. Дверь за ним моментально закрывается. Но пёс тоже успевает выскользнуть.