– Чей учитель? – не понимают его.
– Просто учитель, – объясняет Паша. – У нас тут дедушка, плохо ему. Нужен врач.
– А почему ветеринар? – снова не понимает темнота.
– А есть какой-то другой? – спрашивает Паша.
– Да никакого нет. – Темнота начинает двигаться на Пашу от стены, выходит женщина. Длинная куртка, тёплая шапка, лица не разглядеть. Но в очках. Значит, тоже ничего не видит, как и Паша.
– Откуда он у вас? – спрашивает она, кивая на деда.
– Мы с вокзала, – отвечает Паша. – Пытались выйти. А его вот прихватило. Здесь есть больница? Или хотя бы аптека?
– Какая аптека? – сердится женщина. – Какая больница? Мы в подвале вторую неделю живём.
– Ладно-ладно, – успокаивающе говорит Паша. – Не кричите.
Поворачивается к Вере. Нужно идти, говорит, поищем ещё. Дед поднимается. Вера подхватывает его с одной стороны, девочка – с другой.
– Эй, – кричит им в спину женщина. – Ну куда вы его тащите? Он же умрёт. Оставляйте тут. У меня есть аптечка, вода ещё осталась. Если умрёт, так хоть не на улице.
Паша снова берёт старика на спину. Идут вдоль стены, поворачивают за угол, спускаются в подвал. Женщина впереди идёт уверенно, хотя не видно совсем ничего: вверху, над головой, должна бы висеть луна или что-нибудь такое, но туман лёг так низко, что неба просто нет. Только где- то на другом конце города снова начинает рваться, глухо и глубоко, с равными, тягучими интервалами. Паша идёт по тьме, словно по речному дну, боится потерять равновесие и свалиться вместе с пассажиром на спине. Спускаются по ступенькам вниз, женщина открывает дверь. Проходят через коридор, потом женщина на ощупь открывает ещё одну дверь. Сразу же в нос бьёт несвежим, застоявшимся воздухом. Паша ничего не видит, но слышит дыхание многих людей. Сюда, говорит женщина, проходите. Дверь за ним закрывается. Тогда в темноте кто-то включает фонарик, светит Паше прямо в лицо.
Помещение небольшое, набилось же сюда около двух десятков людей, сидят у стен, подпирая друг друга. Тоже преимущественно женщины и дети. Хотя есть и один мужчина, лет сорока, в пальто и пыжиковой шапке. Смотрит на Пашу, отводит глаза. Сбоку стоит туристский обогреватель, пакет с едой. У каждого при себе есть и что-то своё, домашнее. Одеты тепло, ещё и накрываются одеялами, коврами, пальто. Сколько времени сидят – непонятно. Но судя по тяжёлому духу и красным глазам – не первые сутки. Может, действительно, две недели. Осмотревшись, Паша опускает деда на цементный пол. Несколько женщин сразу поднимаются, подходят, мужчина в пальто ещё плотнее вжимается в стену. Женщины берут старика на руки, кладут на пол серую зимнюю куртку, опускают больного, склоняются над ним, как мироносицы, начинают шумно обсуждать, как его спасать. Девочка стоит рядом, плачет. Паша прислушивается к звукам снаружи. Дважды ударило, но непонятно, с какой стороны. Если попадёт прямо сюда, даже не откопают, думает. Достаёт мобильник. Почти восемь.
– Хорошо, – говорит он женщине, которая их сюда привела. – Я пойду. Вы за ним присмотрите?
– Ну раз он уже тут – присмотрим – спокойно говорит она.
– Может, мой телефон запишете? – предлагает Паша. – На всякий случай.
– Ну и как я вам буду звонить? – интересуется женщина. – В рельсу?
– Ладно, – говорит Паша, – попробую завтра вернуться. С врачом.
– Ну-ну, – без энтузиазма говорит женщина. Потом добавляет: – А куда вы пойдёте на ночь глядя?
– Ну мне в интернат нужно, – объясняет Паша.
– В интернат? – женщина пугается.
– Угу, – раздражённо повторяет Паша. – В интернат. Племянника забрать.
– Чёрт! – только и говорит женщина. – Лучше оставайтесь, – предлагает ещё раз.
Может, и правда остаться, – колеблется Паша, – побуду здесь до утра, завтра пойду, а то нарвусь сейчас на кого-нибудь. Оглядывает помещение: сырые стены, низкий потолок, дверь открывается наружу. Если из коридора привалит, шансов выбраться нет. Братская могила, думает.
– Да нет, – говорит. – Я пойду. На обратной дороге попробую к вам зайти.
– Ну-ну, – отвечает женщина, отступая в сторону.
– Стой, – говорит Вера ему вослед, – я тоже пойду.
Больше их никто не удерживает.
На улице они сразу начинают глубоко дышать. Поскольку есть чем. Идут, прижимаясь к стенам домов, прячутся между деревьями. Дождь усиливается, воздух промерзает. С севера начинается настоящий фейерверк: небо загорается и не гаснет, и Паша понимает, что если он куда-нибудь и дойдёт, возвращаться назад ему вряд ли захочется. Вера идёт молча, старается не отставать. Внимательно смотрят под ноги, а когда Паша поднимает глаза, то замечает в конце улицы фигуры. Две или три, в темноте не разглядишь. Паша дёргает Веру за рукав, тянет вниз. Приседают, ныряют к ближайшему дому, пригибаясь, подбегают к подъезду. Открыт, нет, лихорадочно думает Паша. Осторожно тянет дверь на себя, та поддаётся. Проскальзывают внутрь, бегут по ступенькам, между вторым и третьим этажами останавливаются, замирают возле окна, напряжённо разглядывают маслянистую тьму внизу и тут видят первого. Стоит прямо напротив подъезда. Смотрит прямо вверх. То есть прямо на них. Увидел, думает Паша, он нас увидел. Но тот, внизу, отворачивается в сторону, ждёт своих. Свои быстро подходят. Трое. Кажется, трое. С оружием. У одного на плече труба гранатомёта. Первый достаёт карту, подсвечивает себе фонариком. Остальные встают возле него. Ломаный свет выхватывает чёрные перчатки, тяжёлые противопылевые очки на шлеме, какие-то шевроны. Паша пытается разглядеть, но фонарик гаснет, становится темно, все трое растворяются в чёрном дожде. Видно только мокрые малоподвижные силуэты. Словно это утопленники с картой ходят по речному дну. Наконец первый показывает рукой куда-то в сторону. Идут. Паша облегчённо выдыхает. Но один вдруг останавливается, оборачивается, снова смотрит прямо на Пашу, будто различает его во тьме, безошибочно видит в этой черноте, и направляется к подъезду. Паша вскакивает в полный рост, но Вера перехватывает его руку: сиди, шепчет, сиди, где сидишь. Слышно, как заходит в подъезд, как под тяжёлыми башмаками сухо потрескивает битое стекло. Фонарик не включает, идёт в потёмках. Осторожно, умело. Одна ступенька, две, три, четыре, пять. Пробует дверь первой квартиры, потом следующей. Всё закрыто. Всё тихо. Какое-то время стоит, прислушивается. У Паши так громко бьётся сердце, что не услышать его невозможно. Он слышит, догадывается Паша, он всё слышит. Тихо постукивает металлом об металл. Гранаты, догадывается Паша. Поднимается ещё на одну ступеньку, потом ещё на одну. Останавливается между первым и вторым этажами, как раз под Пашей и Верой. Снова прислушивается. Надо бежать, паникует Паша, бежать наверх и там где-нибудь спрятаться. Снова хочет встать, но Вера снова коротко и жёстко тянет его вниз. Сиди, выговаривает одними губами. В темноте Паша не видит, но чувствует, что именно это она сейчас и шипит: сиди, сиди, где сидишь. Тот, внизу, поднимается ещё на одну ступеньку, замирает. Раздумывает: идти дальше или не идти. Вдруг внизу открывается дверь.
– Ты где? – хмуро зовут с улицы. – Чё застрял?
– Иду, – отзывается этот. Тяжело топает по ступенькам вниз. Резко скрипит железная дверь. За окном пробегают две тени, исчезают в ночи.
– Ушли?
– Кажется.
– Может, мы тоже пойдём?
– Подожди, – рассудительно говорит Паша, – они где-то рядом. Подождём ещё.
– Ты что, правда учитель? – не выдерживает Вера.
– Учитель.
– Учитель чего? – допытывается Вера.
– Просто учитель.
– Что у тебя там в интернате? – продолжает она спрашивать. – Племянник?
– Племянник.
– А почему его родители не заберут?
– Да у него только мама, – объясняет Паша. – Ну сестра моя. Мы близнецы.
– Серьёзно?
– Ну.
– Так и почему она сама его не заберёт? – спрашивает Вера.
– Работа у неё, – неохотно объясняет Паша и пробует перевести разговор. – Что за шуба у тебя такая?
– Это не моя, – отвечает Вера. – Это я в офисе взяла.
– А где ты работаешь?
– В массажном салоне.
– Что это? – не понимает Паша.
– Ну салон такой, – подбирает слова Вера. – Просто официально называется массажным салоном. Знаешь, большой такой новый бизнес-центр на проспекте?
– Знаю, – вспоминает Паша.
– Ну вот, там наш офис. У нас ещё вывеска туристической фирмы. Многие думают, что мы и правда туристическая фирма. Короче, я утром там проснулась, ну в салоне, в офисе, – поправляется она. – Наш район как-то до этого особенно не обстреливали. А тут начало прилетать. Побежали на вокзал, кто в чём. Я чью-то шубу схватила. Больше ничего. У меня под ней только лифчик и джинсы. Чёрт, домой бы попасть, переодеться.
Паша хочет её поддержать, но не знает как, поэтому просто молчит.
– Слушай, – снова не выдерживает она. – Ну ладно я. У меня работа такая. А ты почему его раньше не забрал? Ты же видел, что тут творится. Ты телевизор смотришь?
– Не смотрю, – говорит Паша. – И политику не люблю.
– Ну вот и сиди теперь тут, – зло отвечает ему Вера. – Учитель хуев.
Через какое-то время она встаёт, давай, говорит, поднимайся, что сидеть. Паша послушно встаёт, подхватывает рюкзак, поправляет очки (хорошо, что в темноте она этого не видит), идёт за ней. На улице останавливаются.
– Куда теперь? – колеблется Паша.
– Давай вернёмся к этим, в подвал, – предлагает Вера. – Поздно уже, куда ты пойдёшь? До первого патруля?
– Да ну, – не соглашается Паша. – Не хочу я в подвал. Там столько народа.
– Ну как хочешь, – сухо говорит Вера.
– Тебя проводить?
– Не нужно, – говорит она, протягивает ему руку, пожимает, задерживает свою ладонь на его отверделых пальцах.
И хотя вокруг темно, и хотя больше всего хочется спрятать руки глубоко в карманы, Паша успевает ощутить её тонкие косточки, тонкое обручальное кольцо и ногти – такие ломаные, будто она занималась тяжёлой работой. Скажем, чистила рыбу. Или выбиралась из собственной могилы. Паше становится неловко. Он вырывает свою ладонь, прячет руки в карманы, поворачивается, уходит. Вера тоже уходит, стараясь не так громко стучать стоптанными каблуками.