– Саша тут? – тихо спрашивает Нина, выключив фонарь, чтоб никого не разбудить. Но никто и правда не спит. Отовсюду сразу же доносятся тихие голоса.
– Он в третьем, – говорит наконец один голос. Девочка, отмечает Паша. – Сидел тут, – говорит невидимая ему девочка, – пугал нас. Мы его выгнали.
– Понятно, – отвечает на это Нина. – А тут его дядя пришёл. Пал Иваныч.
И светит Паше фонариком прямо в лицо.
– Заберите его от нас, – просит из темноты девочка. – Он нас пугает.
– Заберу-заберу, – быстро обещает Паша.
Выходят, прикрывают дверь, идут к третьему боксу. Дверь оказывается запертой изнутри. Чёрт, тихо ругается Нина и начинает деликатно стучать в тяжёлую железную дверь, за которой, очевидно, можно пересидеть третью мировую.
– Саш, – просит Нина, – открывай.
– Тяжело с ним? – спрашивает Паша, чтобы как-то её поддержать.
– Со всеми тяжело, – отвечает Нина. – И с ним тоже. Саш, к тебе здесь дядя пришёл. Дядя Паша, – добавляет она, чтобы не было никаких сомнений.
Сначала никто не откликается. Потом дверь тяжело гремит, открывается. На пороге стоит Саня – в спортивных трусах, в тёплом свитере, с бейсбольной битой в руках. Подрос, отмечает Паша.
– Пашка? – спрашивает удивлённо.
– Тренируешься? – вопросом на вопрос отвечает Паша. – Откуда это у тебя? – показывает на биту.
– Местные принесли, – объясняет Нина. – Вот он и забрал. Саш, – обращается она к мальчику, – я же просила не закрываться.
– Ты что тут делаешь? – игнорируя её, спрашивает Саша.
– Я за тобой, – говорит Паша.
– А, – соглашается Саша. – Давно пора.
Поворачивается, идёт в комнату.
– Я вам сейчас спальник принесу, – устало говорит Нина, оставляя его наедине с племянником. – Переночуете и идите.
– И пойдём, – говорит на это Паша. – И пойдём.
Заходит в бокс. Тёмный сухой подвал, вдоль стен тянутся трубы. Бетонный пол, бетонный потолок. Даже после ядерной атаки можно жить. Только недолго и безрадостно. В углу малой соорудил себе гнездо: на пол бросил маты, потом ватное одеяло, на него – спальник. Несколько подушек, кастрюли, тарелки, бутылки, недогрызенная лапша-мивина. Книжки. Паша подходит, рассматривает. Майн Рид, Конан Дойль. Все с библиотечными штампами. На Майн Риде – пачка сигарет, с фильтром. Паша удивлённо смотрит на сигареты, малой перехватывает его взгляд, дёргается даже, чтоб убрать пачку, но сдерживается, с независимым видом меряет Пашу взглядом с ног до головы.
– Поправился, – комментирует.
– Это куртка такая, – оправдывается Паша.
– Плохая куртка, – соглашается малой.
– Читаешь? – переводит разговор Паша.
– На раскурку взял, – издевается малой.
– Ясно, – не поддерживает темы Паша. – Я в детстве тоже читал эти книги. Сестре своей вслух читал. Ну маме твоей, – объясняет на всякий случай.
– Как она там? – малой перестаёт задираться и спрашивает на этот раз серьёзно.
– Да нормально, – неохотно отвечает Паша. – Работает.
– Ты как сюда доехал? – интересуется малой.
– На такси, – отвечает Паша. – Потом пешком.
– А назад? Тоже на такси собираешься?
– Посмотрим, – отвечает Паша.
– Ладно, – соглашается малой. – Посмотрим. Ложись спать.
– А ты?
– А я посижу, – смеётся малой. – Покурю.
Заходит Нина, приносит спальник. За ней идёт девочка лет двенадцати, чёрные смоляные волосы падают прямо на глаза, взгляд пытливый, хотя и недоверчивый. Несёт подушку и одеяло.
– Спите здесь, – говорит Нина. – Так всем будет спокойней. Поможете завтра воды принести.
– Хорошо, – соглашается Паша.
– Спокойной ночи, – Нина выходит, не глядя ни на него, ни на Сашу. Так, словно они её чем-то обидели. Девочка же смотрит с интересом на обоих. Но и она вынуждена уйти.
Паша сбрасывает рюкзак, снимает ботинки, куртку. Ботинки тяжёлые, как мертвецы. И пахнут тоже – как мертвецы. Паша достаёт из рюкзака бутерброды.
– Будешь? – спрашивает малого.
– Сам готовил?
– Здесь всё свежее, – обиженно говорит Паша.
– Да нет, спасибо, – примирительно говорит малой. – Нас кормят. Спи давай.
– А в туалет вы куда ходите? – уже залезая в спальник, спрашивает Паша.
– А вон, бутылки, – показывает малой на батарею пустых бутылок. – Выбирай самую большую. Только пустую бери.
– А они что, – удивляется Паша. – Не все пустые?
– Спи давай, – отвечает ему на это малой.
Злится на меня, думает Паша, обижается. Обижается, что раньше не забрали, что не так часто звоним, что не приезжаем. Главное – обижается, что он тут. Паша не хотел, чтоб сестра его отдавала. Для чего? – говорил. Пусть живёт у нас, буду за ним в школе присматривать. Но сестра уже два года не разговаривает с отцом. Ссоры начались ещё с тех пор, когда она жила со своим Арамом, отдельно от Паши и отца. Потом, когда Арам свалил и они с Сашей остались вдвоём в своей однокомнатной в панельке, у них с отцом началась позиционная война. Малой к тому же учился плохо, вёл себя ещё хуже, всё это легко могло закончиться криминалом: папа в бегах, мама-проводница, он её почти не видит, мир, полный соблазнов и вызовов, как тут сдержаться? Он особенно и не сдерживался. К Пашиным советам не прислушивался, деда просто игнорировал. Всё как у людей, одним словом. Ну и болезнь. Паша вспоминает об этом и тут же жалеет, что вспомнил. Лучше не вспоминать. Но уж как есть. А как есть? Так, словно над малым давно стоит знак смерти. И сама смерть – лишь вопрос времени. Сестра просто сдала его сюда, не предупредив ни Пашу, ни отца. Отец после этого вообще перестал с ней разговаривать. Паше от него тоже доставалось, хотя Паша как раз ни при чём: тоже был против интерната, ссорился с сестрой, ходил к начальству, проводил беседы с малым. Но где-то не додавил, сдался, отступил. Малой это видел. Наверное, поэтому и держал на Пашу зло: мол, слабак, не сумел, не хватило терпения бороться со всем миром. Ну бывает. Завтра заберу его домой, отмою, откормлю. А назад не отдам. Майн Рида читать и дома можно. И в бутылки мочиться – тоже.
Хотя есть ещё одно, Паша это хорошо помнит. В прошлом году, весной, когда всё это начиналось, когда никто ещё ничего не понимал, они с малым как-то слишком жёстко поссорились. Малой всё допытывался у Паши, за кого он, что будет делать, в кого стрелять. Паша, как всегда, отвечал неохотно, говорил, что его это не касается, что его никто не устраивает и он ни за кого. На это малой довольно неожиданно выдал что-то типа того, что знать его не хочет, и что ему стыдно, и что его родной дядя – просто редкостный мудак. Паша сначала не понимал, в чём дело. Потом узнал, что, оказывается, у малого в классе у одного из ребят в первые же недели запытали отца. А Паша об этом не знал. А знать об этом стоило бы. Потом пробовал объяснить, что он на самом деле имел в виду, но малой, похоже, своего представления о нём менять не собирался, а Паша как-то не нашёл педагогических методов, чтобы в чём-то его переубедить. На том и разошлись. Продолжали общаться, но было заметно, что малой отстранился, отошёл, не доверял. Паша, конечно, переживал, но что он мог сделать? Что я действительно мог сделать, думал он, засыпая. Что я мог сделать? Что?
Где она оставила свою одежду? Где её дом? Когда она туда попадёт? У половины из них нет дома: разбрелись по окрестным городам, уехали отсюда в бесконечных вагонах, растерялись по миру. Сколько времени теперь нужно, чтоб они вернулись? А когда вернутся – узнают ли свои дома? Ведь раньше всё это выглядело иначе. Теперь здесь трудно что-либо узнать: жилища без голосов, улицы без света, площади без птиц. На холмах стоит серое тяжёлое здание. Окна забиты фанерой. На фанере какие-то знаки и предупреждения – о том, что уже совершено, о том, что будет совершено. И что будет всем, кто тут живёт, за то, что случилось и случится. И что будет тем, кто никогда здесь не был. Небо над зданием низкое и туманное, кажется, что туман вытягивается прямо из окон, вздымается вверх, закручивается в узлы и петли, тащится ветром на юг, к морю. Вокруг здания стоят чёрные яблони, давно уже не родящие плодов, но стоящие там, где поставили. Жёлтая мокрая трава, тёмная липкая глина, влажный воздух отдаёт палёной резиной. Из-за деревьев к зданию выходят бездомные псы, трое – худые и настороженные. С такими отчаянными и безнадёжными глазами, будто последние дни питались трупами. И знают, что хуже уже быть не может, хуже уже не будет, и вообще – никак уже не будет. Осталось лишь прятаться в этой траве, греться между камней в надежде, что всё закончится быстро и безболезненно. Бредут по траве, выбредают на ломаный асфальт перед зданием, принюхиваются к голосам внутри, принюхиваются к запаху беспомощности. Подходят ещё ближе, тычут свои собачьи морды в дырки в фанере. Вдруг замечают внутри ещё один запах, новый, необычный. Запах чужого. Замечают, что запах этот совсем иной, что в нём, кроме усталости и равнодушия, проступает что-то угрожающее, что их по-настоящему пугает. Возможно, запах силы. Возможно, запах любви. И от этого запаха им чем дальше, тем неспокойнее. Аж начинают подвывать, тяжело втягивают мокрый воздух, выдыхают тёплый пар из своих пастей. Не выдерживают, разворачиваются, бегут назад – в траву, между камней.
Где-то под утро город начинает по-настоящему гореть.
День второй
Они даже не ссорились. Когда ей что-то не нравилось, она просто замолкала. А когда его что-то не устраивало, он просто выходил из дома. Потом возвращался. Сидели на кухне, как будто ничего и не было. Паша подчёркнуто медленно проверял домашние задания. Марина без конца писала короткие сообщения, будто проходила какой-то бесконечный тест. Ложились спать по очереди. Сначала она, потом – выдержав паузу, чтоб она могла заснуть, – он. Ложился осторожно, чтоб не разбудить её. Она, понятно, не спала. Он, ясное дело, об этом знал.
Два года назад, после долгих-долгих месяцев знакомства и разговоров, после пауз в общении и наплывов взаимной нежности, Паша предложил ей пожениться. Марина обиделась. Но осталась жить у него. Так они и жили дальше – с этой скрытой и непонятной обидой. Выходить за него замуж Марина не хотела, а выгонять её Паша как- то не решался: сам же пригласил, что ж теперь выгонять. Вот и спали в одной кровати. Хуже всего, что Паша больше ничего не мог от неё скрыть, она смотрела на него вблизи, она всё очень хорошо видела. Видела утром его тело, его лицо, кожу, которая теряла упругость, тускнела, выгорала, как газетная бумага на солнце. Видела, как он относится к отцу, как не может с ним договориться о простейших вещах. Видела, как он боится сестры. Видела, как он прячется от племянника. Как тихо ненавидит свою директрису, как игнорирует своих учеников. Видела, что он просто не знает, как быть с ней, как с ней говорить, как с ней спать. Жил так, будто совершал тяжкое преступление на глазах потенциального свидетеля, который будет потом свидетельствовать безжалостно и хладнокровно, не забыв ни одной детали, не пропустив ни одного эпизода. Я сам себя загнал в ловушку, думал иногда Паша в