отчаянии, и её вот зачем-то с собой прихватил. Прошлой зимой стало вообще плохо. Что-то изменилось в воздухе, он словно наэлектризовался, все как с ума посходили: говорили только про политику, смотрели новости, обсуждали их. Паша не смотрел, но тоже говорил. Только неубедительно. От этого Марина бесилась и злилась. Что-то сломалось в самой речи, треснуло, как льдина на водохранилище в марте, и вот-вот должно было распасться на бессчётное множество тяжёлых колючих осколков. Паша даже не пытался что-либо исправить: как можно исправить льдину, разламывающуюся и тающую в холодной воде? Жаль, конечно, думал он, но что же поделаешь. Он продолжал ложиться спать с ней рядом. Просто выдерживал всё большую паузу, давая ей возможность заснуть. И спал в спортивной одежде, чтобы не чувствовать её тепла.
Утром просыпался и долго лежал, не двигаясь. Чтобы она ни в коем случае не поняла, что он уже проснулся, чтобы ни в коем случае не попыталась что-либо у него спросить, чтобы случайно не коснулась его, а он бы, в свою очередь, не коснулся её. Он вообще привык просыпаться и долго лежать, не двигаясь, вырывая таким образом у жизни дополнительные минуты покоя, когда ни с кем не нужно говорить, когда не приходится никого слушать. Вот как сейчас. Достаёт телефон, смотрит, который час, пока экран не погас, разглядывает бетонный пол. Ботинки стоят рядом со спальником – тяжёлые и большие, как гири. Семь часов утра, экран гаснет, снова становится темно, в темноте влажно пахнет дымом и вчерашним дождём его не просохшая за ночь зимняя куртка. В запахе мокрой одежды Паша улавливает также дух извёстки и битого кирпича, мёрзлой щебёнки и густой травы, из которой пришлось выбираться, и весь вчерашний день с его запахами, вспышками и голосами наваливается на него, встряхивает им, словно ночной трамвай последним пассажиром, и Паша поднимается на локте, вслушивается в темноту, трёт лицо онемевшей ладонью.
– Сколько можно спать? – слышит в темноте.
Снова достаёт телефон, включает фонарик, осматривается. Малой сидит на одеялах, словно Будда, спокойный и немного осоловелый от одиночества. Свитер с высоким горлом, натянутым до носа, тренировочные штаны, вязаные женские носки. Смертник в одиночной камере.
– А ты что не спишь? – Паша вылезает из спальника и чувствует, как по телу сразу же начинает подниматься холод. Во сне температура не чувствуется, но стоит только вылезти – и становится так холодно, будто подходишь к невидимой студёной воде.
– С тобой поспишь, – спокойно говорит малой. – Ты же сам с собой разговариваешь. Понятно, почему от тебя Марина ушла.
– Никто от меня не ушёл, – с несколько излишней резкостью отвечает на это Паша, роется в спальнике, находит очки, насаживает их на нос, поправляет мёртвыми пальцами. – Мы были не женаты, – добавляет на всякий случай.
– Ну понятно, – говорит малой с такой интонацией, что Пашу всего аж передёргивает.
– Холодно как, – говорит Паша, находит джинсы, пробует натянуть, путается в них ногами, балансирует. – Что хоть говорил? – спрашивает осторожно, чтоб и выпытать, но и чтобы малой не подумал, что ему уж так интересно.
– Что-то про собрание, – говорит малой.
– Какое собрание? – не понимает Паша.
– Родительское, – добавляет мальчик. – Да ладно, – не выдерживает, – Анну ты какую-то звал. Кто такая Анна? – спрашивает.
– Официантка.
– Хе-хе, – смеётся малой. – Значит, ты звал официантку. Ты когда в последний раз ел?
Когда я ел, спрашивает сам себя Паша, даже застывает на одной ноге, как журавль, стоит, думает. Затем молча натягивает джинсы, свитер, поднимает тяжёлую и мокрую, как непросохшая рыбачья сеть, куртку, тоже надевает. Когда я ел, повторяет сам с собой.
– Пошли, – говорит на это малой.
Поднимается, находит взрослые резиновые сапоги, из одного достаёт большой нож, из другого – фонарик, набрасывает на плечи зелёную куртку, первым выходит в коридор. Паша долго зашнуровывает ботинки, поспешно сворачивает спальник, выбегает за малым. Тот стоит в конце коридора, смотрит на Пашу с укором.
– Ботинки, – объясняет Паша.
– Угу, – говорит на это малой. – Воняют, я знаю.
Паша хочет ответить, но малой уже идёт впереди, поворачивает за угол, так что Паша решает просто не продолжать этот странный разговор.
Поднимаются на первый этаж. Малой оборачивается к Паше.
– Хочешь, сапёра покажу? – спрашивает.
– Какого сапёра? – не понимает Паша.
– Мёртвого, – коротко объясняет малой и идёт вперёд.
Поднимаются на второй, между этажами малой открывает окно, вылезает на подоконник. В открытое окно сразу врывается мокрый ветер, а за ним отдалённый звук взрывов и автоматных очередей, особенно тревожный в утреннем разреженном воздухе. Паша продолжает стоять – не понимает, где стреляют, откуда опасность, но малой успокаивающе протягивает ему руку.
– Давай, – говорит, – через спортзал всё равно не выйдем. Там Нина. Не пустит.
Паша решается и тоже встаёт на подоконник, оставляя за собой тяжёлые чёрные следы, похожие на канцелярские печати. Малой прямо с подоконника ступает на козырёк кровли, оттуда на мешки с песком, которыми обложен чёрный вход, потом спрыгивает вниз, в густой утренний туман. Паша прыгает следом. В тумане ярким зелёным сгустком вспыхивает куртка малого. За ней Паша и идёт.
Шагают по асфальтовой дорожке за корпус интерната, выходят в сад. В тумане жёлто светится неубранная листва, когда ступаешь на неё, мокро пружинит, так и кажется, что со следующим шагом увязнешь, провалишься по пояс, попадёшь в яму или в открытый люк. Потом дорожка вообще исчезает, но малой знает, куда идёт, уверенно ориентируется между стволами, обходит железную арматуру, торчащую из травы, переступает через бетонный столб, лежащий между яблонями, уворачивается от мокрых тугих ветвей. Паша быстро начинает задыхаться, но не показывает этого, не хочет, чтобы малой заметил, как ему тяжело бегать утром среди мокрых яблонь.
– Далеко ещё? – спрашивает, стараясь держать дыхание.
Но малой не отвечает. Или отвечает, просто Паша не слышит. Внезапно они упираются в металлический забор. Как в зоопарке, думает Паша. У них в школе такой же. Малой находит разогнутые прутья, протискивается через них, выскальзывает по ту сторону яблоневого сада. У Паши на всё это уходит времени немного больше: сначала он тоже пытается протиснуться, застревает, паникует, лезет назад, сбрасывает куртку, лишь после этого протискивается. Малого нигде нет.
– Сань! – кричит Паша в густой туман. – Сань, ты где?
Снимает очки, протирает их, снова нацепляет, хотя это мало что меняет. Надевает куртку, пробует согреться. Дождь ночью кончился, а вот туман осел, словно снег с гор сошёл в долину. Делает шаг вперед, останавливается. Потом ещё шаг. В тумане набредает на малого. Тот стоит над обрывом, вытягивая худую шею подростка, настороженно всматриваясь во что-то внизу. Там туман такой же густой, только под ногами, в рваных проёмах, открывается долина, видно пожухлую траву, видно мокрые кусты, за которые цепляется туман, наматываясь на них, как паутина, а дальше снова сплошной молочный фон, тускло-серебряный, бесконечный. И где-то там, в этом сплошном молоке, всё время гремит и вспыхивает жёлтыми огнями, трещат изматывающие автоматные очереди, рвутся мины, рвутся часто, вчера так не рвались, но ничего не видно, поэтому и чувство такое, будто рвётся не здесь, не в этой жизни, не рядом с ними. Из долины тянет дымом, дым вплетается в туман, как тёмная прядь в седые волосы покойника, и сразу же возвращается ощущение страха и опасности.
– Аккуратно, – говорит Паша, – отойди.
– Боишься? – спрашивает малой, не оборачиваясь. Смотрит завороженно вниз, в туман.
– Где это рвётся? – переводит Паша на другое неприятный для себя разговор.
– Это – по направлению к окружной, – говорит малой, прислушиваясь. – А это уже в районе вокзала, – добавляет после паузы.
– Как в районе вокзала? – удивляется Паша. – Там же одни женщины. Я был там вчера, – объясняет.
– К бабам ходил? – интересуется малой. – Откуда они знают, кто там? Может, думают, силовики сидят. Вот и валят.
– Да всё они знают, – выпаливает Паша. – Вчера заезжали туда эти, – он подбирает слова, не находит. – Военные, – объясняет. – Я же с ними разговаривал.
– Ого, – издевается малой. – С военными разговаривал…
– Ну всё, всё, – злится Паша. – Зачем мы сюда пришли?
– Сейчас, – отвечает на это малой. – Подожди.
Они стоят над обрывом, слушают, что происходит в тумане. Паша понимает, что там город, тысячи домов, тысячи деревьев, тысячи нор и подвалов, в которых прямо сейчас прячутся тысячи жителей этого города. И попробуй их там найди в таком тумане, попробуй вычисли. Ни дыхания не слышно, ни сердцебиения, ничего. Только этот густой туман, наполняющий собой разбитые подъезды и изуродованные канализационные люки. И ничем ты тут не поможешь, думает Паша, даже если бы хотел их отсюда вывести – попробуй собери их в этом вареве. Остаётся стоять и слушать, как всё вокруг уничтожается и умирает.
– Без десяти восемь, – говорит вдруг малой. – Слушай.
Паша достаёт мобильник. Действительно – без десяти восемь. Прислушивается и какое-то время не слышит ничего, кроме автоматного треска и утробных миномётных взрывов. Но вскоре откуда-то из тумана, поначалу еле слышно, затем всё настойчивее начинает звучать сухое металлическое гудение, ритмичные упрямые сигналы, бесконечные, безнадёжные.
– Что это? – не понимает Паша.
– Телефон, – объясняет малой.
– Чей?
– Сапёра.
– А откуда тут сапёр? – пытается понять Паша. Сигнал тем временем не пропадает, кто-то упрямо хочет дозвониться до этого сапёра.
– Короче, – рассказывает малой, – тут всё заминировано, – показывает в туман. – Силовики хотели технику вытащить, чтоб из города выйти. Послали сапёров. Одного разорвало. Дней пять назад. Где-то там, – показывает перед собой. – И ему каждое утро звонят. Без десяти восемь.
– Почему без десяти восемь? – не понимает Паша.