– Ты дурак? Как раз перед первым уроком.
– А кто звонит?
– Ну как кто? – удивляется малой. – Сын. Или дочка. Ей же не сказали, наверное, что папы уже нет, вот она и звонит, как договаривались.
– С кем договаривались?
– С папой. Перед его отъездом.
Паша вспоминает, как каждое утро собирается в школу, бредёт по коридору, сидит на кухне, и ему становится так плохо от этих воспоминаний, словно это ему кто-то звонит, а он даже ответить не может.
– Что у него за сигнал такой? – говорит про телефон сапёра. – Не мог что-нибудь поинтереснее себе поставить?
– Та ладно, – отвечает на это малой. – У тебя тоже не государственный гимн записан. Хотя мог бы и поставить, ты же учитель. Бюджетник.
– Для чего? – не понимает Паша.
– Для патриотического воспитания, – смеётся малой. – Ты вообще слова гимна хоть знаешь?
– Слушай, – снова переводит разговор Паша. – Забрать бы его, – кивает он в сторону тумана. – Что он там лежит?
– Ты дурак? – снова спрашивает малой. – По минам пойдёшь? Придёт весна, сойдёт снег – приберут.
– Да нет здесь никакого снега, – говорит на это Паша.
– Нет, – соглашается малой.
Сигнал тем временем затихает. Снова слышно только взрывы. Стоять на ветру холодно, такое впечатление, что туман затекает в рукава и карманы.
– Давай назад, – коротко говорит малой, разворачивается и идёт по направлению к саду.
– Павел Иванович, вы обещали помочь с водой, – говорит Нина.
Стоит в коридоре, будто специально их ждёт. Поясница обвязана шерстяным платком. Похожа на вахтёршу общежития. Причём мужского. Умрёт, но не пропустит никого чужого. Малой, опустив голову, проскальзывает к подвалу, в нору. А Паша остаётся, стоит, прячет глаза.
– Где вы были? – спрашивает Нина. Пытается говорить строго, однако голос уставший, как у жены, что всю ночь ждала мужа, но вот дождалась, и надо бы поругаться, только очень хочется спать.
– Нигде, – отвечает Паша. – Что с водой?
– Идите на кухню, – Нина всё же решает не ругаться, – там Валера. Валерий Петрович. Физрук, – путается она окончательно. – Позавтракаете заодно, – добавляет.
Валера-физрук сидит в столовой возле растопленной буржуйки, пьёт чай, читает старые газеты. Паша заходит, коротко здоровается. Столовая большая, полутёмная, холодная. Туман стоит за оконным стеклом, заглядывает в окно, как дети в аквариум со змеями. В углу аккуратно сложены запасы продуктов: крупы, макароны, консервы. На плите нагревается чёрный обгоревший чайник, похожий на сожжённый рейхстаг. Валера кивком головы показывает: садись, мол, чего стоишь. Сам сидит в чёрном, аккуратном, хотя и поношенном пальто. На столе перед ним лежит ушанка, как будто ею Валера собирается закусывать. Волосы на голове прилизанные и давно не мытые. Взгляд твёрдый, хотя и какой-то притушенный, сломанный. Видно, что человек он уверенный, принципиальный, просто сейчас обстоятельства складываются не лучшим образом, так что и оснований для принципиальности становится всё меньше. Хотя если вымыть голову, то и твёрдость, глядишь, вернулась бы. И ещё усы – подстриженные, жёлтые, прокуренные.
Паша садится, берёт кружку с недопитым кофе, думает, куда бы вылить, в конце концов, махнув рукой, сыплет в кружку чёрный чай, заливает кипятком.
– Нина просила воды принести, – говорит Паша.
– Угу, – скептически отвечает Валера. Как будто хочет сказать: ну и что, что просила, без неё знаю.
Паше это не нравится. Нина тоже особенно тёплых чувств у него не вызывает, но этот физрук в пальто вызывает разве что отвращение. Паша смотрит ему в глаза. Валера не выдерживает, отводит взгляд, сидит, пьёт с независимым видом. Паша тоже глотает своё пойло, обжигает нёбо, решительно отставляет кружку.
– Давай, – говорит поднимаясь.
– Сейчас, – Валера старается говорить спокойно, – чай допью.
– Давай-давай, – не слушает его Паша.
Буду ещё этого мудака ждать, думает он и идёт в спортзал.
Валера недовольно подхватывает ушанку, поднимается следом. Идёт, выдерживая дистанцию, демонстрирует, так сказать, независимую позицию. Пашу он почему-то бесит. Возможно, демонстративным превосходством. Возможно, беспомощностью.
В спортзале они берут пустые бутылки из-под минеральной воды. Паша вешает на плечо одну связку: четыре шестилитровые посудины спереди, четыре – за спиной. Валера тоже забрасывает за плечо бутылки, первым выходит на улицу.
Минуя корпус, выходят в парк. Туман мгновенно охватывает чёрное пальто, синий пластик. Паша идёт следом – на звук пустых бутылок, гулко бьющихся друг о друга. Как пастух, не столько озабоченный выпасом скотины, сколько тем, чтоб самому держаться подле неё, боясь затеряться в густом спрессованном воздухе. Наконец, выходят к воротам. Физрук достаёт из кармана пальто ключ, отпирает замок, разматывает цепь. Ворота остаются открытыми, идут дальше. Асфальт разбитый, кое-где развороченный минами. Трава на обочине выгорела, поодаль лежит обгоревшая арматура. Неожиданно из тумана выныривает автобусная остановка. Точнее, то, что от неё осталось. Чёрная, обгоревшая стена, куча битого кирпича. На стене – нарисованный краской государственный флаг, тоже обгоревший. Из-под кирпича выглядывает надпись, белым на синем фоне: «Интернат». Валера останавливается. Ставит бутылки, достаёт сигареты.
– Будешь? – протягивает Паше.
– Спасибо, нет, – отвечает тот.
– Месяц назад развалили, – говорит физрук. – Нинка как раз собиралась идти в город. Больше я её не выпускаю. И ключ от ворот у меня, – напоминает.
– Ясно, – говорит на это Паша. Но говорит как-то недоверчиво.
Физрук докуривает. Снова берут бутылки, идут дальше. Вскоре появляются дома. В тумане можно различить серые кровли, тёмные дымоходы. Частный сектор. Посечённый шифер заборов, чёрные выбоины окон, стволы постриженных минами деревьев. На перекрёстке магазин – большое одноэтажное помещение с металлической дверью. Перед ним – колодец. Колодец заботливо укутан одеялами и старыми фуфайками: чтобы ничего не попало внутрь. Подходят, осматриваются. Дома в тумане почти невидимы, словно проступают на фотобумаге нечёткими силуэтами. Валера привычно, хоть и осторожно, разворачивает одеяла, начинает доставать воду. Паша держит бутылки, физрук разливает из ведра. Держать неудобно, бутылки всё время выскальзывают из рук, Паша время от времени дышит теплом на затверделые пальцы, продолжает держать, не хочет, чтобы Валера заметил его увечье. Доливают воду в последнюю бутылку, заворачивают колодец одеялами. Стоят, дышат на сжатые ладони.
Вода студёная, проедает кожу, делает её мёртвой и бесчувственной. Валера пробует выбить из пачки сигарету, но пальцы не слушаются, сигареты сыплются кучей, летят в чёрную воду под ногами, идут на дно, как торпеды. Валера ругается, прячет пачку назад в карман пальто, подхватывает бутылки. Паша тоже закидывает бутылки на плечо, разворачивается, чтобы идти, но натыкается на физрука. Тот стоит и не двигается. Спина напряглась, и, похоже, не от груза. Паша нетерпеливо выглядывает из-за его спины. В тумане, в нескольких шагах от них, стоят трое. Или, может, даже четверо. Стоят, не подходят, так что не разглядишь, кто там. Валера медленно опускает бутылки на землю.
– Слышь, – говорит один. Говорит на русском, подчёркивая бранные слова, чтобы было убедительней. – Мы тебе, блядь, говорили про воду?
– Слышь, блядь, – в тон ему отвечает Валера. – Тебе воды мало?
– Да хуй тебя, блядь, знает, кто ты! – аргументирует кто- то из них.
– Из интерната я, – объясняет Валера.
– Да поебать, – говорят на это. – Вас давно разбомбить надо.
– Поебать так поебать, – отвечает на это Валера, подхватывает бутылки и идёт прямо на голоса.
Паша спешит за ним, идёт за его спиной, обвешанной тяжёлой ношей. Те, в тумане, как ни странно, расступаются. Паша, проскальзывая мимо них, успевает почувствовать запах табака и запах машинного масла – будто масло они ели, а табаком натирали волосы. Больше ничего почувствовать он не успевает. И увидеть тоже – ничего не успевает. А когда уже отходят и магазин с колодцем полностью растворяется в тумане, оттуда доносится:
– Слышь, ты, из интерната!
Валера замирает, останавливается. Паша снова наталкивается на него.
– Пиздец вам, короче, – кричат ему в спину.
Но Валера уже не слушает, в тумане слышно только, как он хлюпает по холодной воде луж высокими резиновыми сапогами.
Идут молча. В парке туманом застелило всё, такое чувство, будто проходишь сквозь стену, оставляя за собой мир живых, и продвигаешься на ощупь, пока не упрёшься во что- то ужасное. Паша идёт, слушает доносящееся спереди мягкое постукивание бутылки о бутылку и неожиданно для себя понимает, что так хорошо и спокойно ему не было уже очень давно. Собственно, что значит хорошо? Не хорошо, конечно же. Что ж хорошего брести по парку, в котором, вполне возможно, в последние месяцы закапывали трупы да и, вполне возможно, будут закапывать ещё. Но всё равно идёшь в этом тумане, несёшь воду, хоть какое-то занятие, хоть какой-то во всём этом смысл. Пока идёшь – не сомневаешься, знаешь, что воду нужно донести. А потом снова нужно будет идти с пустыми бутылками, чтобы ещё принести воды.
Валера идёт впереди, горбится. Слышны его шаги, слышно покашливание. А самого его не видно. Будто это мертвец идёт возле тебя. Паша убыстряет шаг, догоняет его.
– Знаешь их? – спрашивает Паша, показывая назад головой, хотя Валера этого всё равно не видит.
– Знаю, – коротко отвечает физрук, не останавливаясь.
– Местные?
– Местные, – подтверждает физрук.
– И что хотят?
– Да ничего не хотят, – физрук зло сплёвывает, ставит бутылки на землю, достаёт сигареты. Паша тоже с облегчением ставит бутылки на мокрый раскисший грунт. Плечи ноют. Паша тяжело отдышивается, ловя ртом густой туман. – Они тут все на Нину злятся. Прошлым летом, когда всё началось, хотели сдать её в комендатуру. Я не дал.
– Как не дал? – интересуется Паша.