– Просто взял и не дал, – объясняет физрук. – Ну а потом пришла армия. А потом уже вот это началось, – Валера взмахивает рукой, словно показывает на туман. – Всё, пойдём. – Выбрасывает окурок в воду, подхватывает бутылки, идёт.
Нормальный чувак, думает Паша, подхватывая и свои бутылки. Что я психую?
В спортзале Пашу уже ждёт малой.
– Где ты ходишь? – выкрикивает. – Давай уже пойдём. – На полу в углу стоит рюкзак с его вещами. – Я готов. Сколько тебя ждать?
– Да-да, – соглашается Паша. – Сейчас пойдём.
Но тут к нему подходит Нина.
– Собираетесь идти? – спрашивает.
– Да-да, – Паша поправляет очки, сразу же начинает говорить сухо, как всегда говорит со школьниками.
– Ну, куда вы пойдёте? – нервничает Нина. – Послушайте, как бьёт. Подождите хотя бы до обеда. Они, как правило, замолкают после двенадцати.
Малой стоит рядом, ревниво прислушивается к разговору.
– Что? – кричит нетерпеливо. – Пошли уже!
Паша колеблется, не знает, что делать. С одной стороны, хочется поскорее отсюда уйти, с другой – Паша вспоминает, как добирался вчера от вокзала, и идти ему уже как-то не хочется.
– Подожди, – говорит он малому. – Давай маме твоей позвоню.
– Зачем? – не понимает тот.
– Спрошу, что там дома, какая ситуация, – объясняет Паша.
– Та ла-а-адно, – разочарованно тянет малой. – Какая там ситуация?
Но Паша не слушает. Отходит в угол, достаёт телефон. Малой и Нина стоят поодаль, ждут, время от времени бросают друг на друга короткие взгляды. Причём Нина смотрит на мальчика озабоченно, он на неё, наоборот, как-то зло, с неприкрытым раздражением.
Тянутся долгие гудки, Паша уже собирается сбросить звонок.
– Алло, – слышит вдруг голос сестры. Собственно, не голос, крик. Она привыкла кричать. На работе кричит, дома тоже. Думает, что так её лучше понимают.
– Да, Жень, – говорит Паша. – Ты дома? Что там у вас?
– Дома, – громко подтверждает сестра. – Тут пиздец просто. Армия из окружения выходит. Станция забита народом. Все уезжают. Боятся, что станцию будут бомбить…
– Я тут у Саши, – перебивает Паша. – Хочу его домой забрать.
– У Саши? – удивлённо кричит сестра. – Как ты туда попал?
– Я забрать его хочу, – объясняет Паша. Слышно плохо, поэтому он тоже переходит на крик.
– Та куда ты его заберёшь? – громко негодует сестра. – Здесь не пройдёшь. Военных полно. Пусть сидит в интернате. Там его хоть кормить будут.
– Он в подвале сидит, – кричит ей на это Паша.
– В подвале? – не понимает сестра. – Почему в подвале?
– Потому что стреляют, – объясняет Паша.
– Ну вот и пусть сидит, – кричит сестра. – Зато не голодный!
На этом связь обрывается, а набирать ещё раз Паша не хочет. О чём с ней говорить? Стоит спиной к Нине и к малому, напряжённо смотрит в чёрный телефон, тянет время, делает вид, что ждёт ответа.
– Ну что? – первым не выдерживает малой. – Собирайся давай.
– Павел Иванович? – вопросительной интонацией пробует вернуть его к реальности Нина.
– Значит, так, – Паша резко поворачивается и говорит, глядя как раз между Ниной и малым, то есть никому не глядя в глаза. – Значит, шо? На станцию не пропускают, посты заблокированы. Армия отсюда ушла, – кивает он на окно. – Эти, – снова кивает, – только заходят.
– Ну, вот и мы пойдём! – перебивает его малой. – Ты что, тут сидеть собрался? С физруком?
– Саша! – кричит на него Нина.
– Да пошли вы! – малой со злостью разворачивается, бежит в школьный коридор.
Паша стоит какое-то время, не зная, что делать, потом бросается следом. Пробегает по коридору, поворачивает, бежит вдоль пустых, как холодильники в отеле, классных комнат. Добегает до конца коридора, спускается по ступенькам вниз, тяжело стучит ботинками по цементному полу подвала. Подбегает к боксу, тянет дверь на себя. Малой, понятное дело, заперся. Паша начинает колотить ладонью по железной двери. Только бы, думает, с ним всё было в порядке, только бы не началось. Только не сейчас. На шум из первого бокса выбегает целая компания. Но Паша нервничает, переживает за малого, хочет, чтобы тот открыл, поэтому продолжает греметь металлической дверью, колотит, стрясывая десятилетнюю ржавчину, оседающую в коридорном сумраке. Пошли вы, повторяет за малым, пошли вы все. Что повылезали из нор? Что, никогда не видели, как в больших дружных семьях выясняют отношения? Ну да, откуда вам знать? Когда вы вообще своих родителей видели? Сидите здесь, как крысы в трюме, дожидаясь, когда вас выкурят ядовитым дымом, и какое вам дело до нормальной семьи, пытающейся жить нормальной жизнью? Что вы вообще знаете о нормальной жизни, кричит про себя Паша, оборачивается и вдруг видит их всех. Всех троих. Старшую, лет двенадцати, он вчера уже видел, это она вечером приходила с Ниной, приносила спальник. Узнал её по волосам, падающим прямо на глаза. И по взгляду – недоверчивому, цепкому За прошедшую ночь недоверия в глазах стало, кажется, ещё больше. И страха тоже. Стоит в линялом розовом пуховике, прячет руки в карманах. На ногах вязаные носки и тёплые домашние тапки. Тапки ей велики, похоже, с чужой ноги. Та, что выглядывает у неё из-за плеча, на вид младше, лет десяти, тоже недоверчивая, тоже испугана: светлые волосы собраны в узел, несколько мальчишеских свитеров, натянутых один на другой, блеклые джинсы, заношенные кроссовки. В руках держит пластиковую кружку с чем-то горячим: не захотела, видно, оставлять её в боксе, когда выбегала в коридор. Кто его знает, когда вернёшься. А горячее остывает, поэтому лучше держать его при себе, на всякий случай. И ещё третья стоит. Выглядывает из-за порога, не выходит в коридор. Волосы коротко стрижены, как будто она только что из больницы вышла. Но боится, что её туда снова вернут. И каждая смотрит таким тяжёлым взглядом. И тени под глазами такие чёрные, глубокие. И Паша сначала не понимает, в чём дело, как вдруг до него доходит: они все трое накрашены. Ярко, вызывающе, как здесь красятся взрослые женщины. Паша сначала удивляется, потом понимает: ну а чем им ещё заниматься в подвале? Сидят, красят друг друга, чтобы не так страшно было. Хотя всё равно страшно. Я же их и напугал, думает Паша, сам и напугал. Однако смотрит на них, смотрит на краску у них под глазами, на страх, который они пытаются этой краской замазать, и понимает, что нет, он тут совсем ни при чём, страх у них слишком глубокий, постоянный, они с ним так и живут. И Паша их вовсе не испугал. Они и без Паши напуганы. Паша здесь, в подвале, оказался скорее таким же мудаком, как и все вокруг, как и их родители, которые бросили их, как кроликов в запертых клетках: живите, сколько сможете. И как сможете. Стоят, смотрят на Пашу, молчат. У той, что с узлом на голове, медленно текут слёзы, размывают краску, оставляют чёткие бороздки. И всё это выглядит так странно здесь, в подвальном коридоре: Паша с его мёртвыми пальцами, малой, закрывшийся от всего мира в бомбоубежище, эти девочки со странным, клоунским каким-то гримом, стоящие здесь и начинающие реветь. Словно юные клоуны пришли к старому клоуну жаловаться на трудности профессии. А старый клоун сам готов расплакаться и не плачет только потому, что ему стыдно плакать перед раскрашенными детьми. Поэтому он просто садится на цементный пол, подпирает спиной металлическую дверь, снимает очки и начинает устало тереть глаза, слезящиеся от пыли и отчаяния.
И тут приходит Нина. Видит всё это, но молчит, сразу же сгребает девочек и вместе с ними заходит в бокс, но дверь за собой не закрывает, так что Паше всё слышно. Слышно, как Нина кому-то вытирает слёзы, как смывает тушь с лиц, как даёт кому-то сахар к чаю, как просит кого-то принести влажные салфетки. Рассказывает про свою сестру. Младшую, более уверенную в себе, более успешную. Рассказывает, как та постоянно донашивала одежду за всеми своими старшими сёстрами, подружками и кузинами. За ней, Ниной, тоже. И столько было у неё этой чужой одежды, и так она ей оказывалась к лицу, что ей все завидовали. Даже те, чью одежду она донашивала, тоже завидовали. Поскольку, говорит Нина, дело не в одежде, а в чувстве собственного достоинства. И в отсутствии страха. Ну этого она, понятно, не говорит, но Паша понимает её слова именно так. Так и есть, думает он, всё правильно: дело не в одежде, дело не в том, что на тебе. Мы же тут все, если подумать, живём, как в интернате. Брошенные всеми, но накрашенные. Кому что перепадёт – то и носим. Другое дело, что это ничего не меняет. Можно ходить в краденом секонде и чувствовать себя королём мира, а можно иметь хорошую тёплую куртку и быть толстым, никому не нужным мудаком, думает он о своём. И почему, думает, я со своими учениками никогда об этом не говорю. Надиктовываю им все эти мудацкие диктанты, вбиваю в головы трудные и непонятные примеры, обучаю правилам, которые им никогда не пригодятся. Учу говорить без ошибок. А вот просто разговаривать, разговаривать так, чтобы тебя слышали и понимали, – не учу. Да и сам не умею.
И ещё, думает Паша, почему они её слушают, почему перестают плакать? Почему их страх отступает от её слов? Может, потому, что у неё тихий и спокойный голос. Таким голосом не угрожают. Таким голосом даже не защищаются. Таким голосом как раз и говорят о том, что бояться не обязательно. Просто все остальные здесь кричат. Постоянно. Дома. На улице. В общественных местах. В местах массового отдыха. Вот моя сестра, скажем. Да, сестра. Паша вспоминает недавний разговор по телефону – и во рту становится горько, будто он сосал металлическую ложку. Вспоминает, как он последний раз ехал с ней в одном вагоне, в позапрошлую зиму, два года назад, ещё до всего. Оказывается, это не очень-то удобно, когда твоя сестра проводница. Причём, твоя проводница, проводница, с которой ты едешь. Когда она проверяет у тебя билеты, потом приносит тебе постель, закрывает перед твоим носом дверь туалета. Ну, у него она билеты, конечно, не проверяла. Да и ехал он без билета, в одном с ней купе. Но во всём остальном путешествие оказалось бесконечным и изнурительным. Ещё на перроне, на станции, сестра начала кричать. И кричала всю дорогу: на Пашу, на проводницу из соседнего вагона, на милицейский наряд, на начальника поезда. Что уж говорить про пассажиров, которые даже не сопротивлялись. Более того, кое-кому это даже нравится. Некоторым вообще нравятся женщины, которые кричат. Некоторые принимают их истеричность за темперамент. Она даже ночью несколько раз вскрикивала, будто испугавшись собственного молчания. Спали они сидя, на нижней полке: на верхнюю сестра запустила какого-то безбилетного пассажира, заработав на нём скупые, но живые копейки. Сидели до утра, смотрели, как за окном в свете пристанционных фонарей пролетают золотые снега, время от времени сестра измучено впадала в сон, клонила голову на мягкое плечо брата. Паша сидел, стараясь не потревожить, но на очередном перегоне вагон встряхивало, сестра вскрикивала и вопила что-то сквозь сон, пугая простуженного пассажира на верхней полке. Хотя наутро, когда уже переехали на правый берег и подъезжали к киевскому вокзалу, Паша безмятежно спал, свернувшись на одеялах, а сестра, успевшая растолкать всех граждан пассажиров и выгнать в коридор простуженного обитателя верхней полки, вернулась к нему в купе и, склонившись, тихо, по-сестрински, тронула за плечо. А когда Паша открыл глаза и узнал её, спокойно сказала: вот так.