– Вот так, – говорит Нина, стоя над ним. – Вот так.
Паша встряхивает головой, быстро встаёт.
– Идите на кухню, – говорит она Паше. – Возьмите что-нибудь себе в дорогу. Я поговорю с ним, – показывает она на дверь бокса.
– Я сам, – отвечает на это Паша. – Я сам поговорю.
– Поговорите, – соглашается Нина, – ещё поговорите. У вас ещё столько времени впереди.
Паша встаёт, поднимается по ступенькам. Идёт по коридору.
Физрук сидит возле окна, читает газеты. Туман за окном начинает распадаться на куски, и когда очередной кусок отламывается и относится ветром, помещение столовой освещается – и можно прочитать очередную страницу. Затем наползает новая масса вязкой влаги, и физрук откладывает газету, сидит, ждёт. Со стороны может показаться, что он обдумывает прочитанное. Вытянул ноги к растопленной печке-буржуйке, греется. Над буржуйкой повесил своё чёрное пальто, которое совсем отсырело на улице. Пальто накинуто на старую школьную швабру, рукава свисают пусто и безнадёжно. Оно похоже на разбойника, которого распяли на кресте году так в тридцать третьем от рождения Иисуса. Мокрая ушанка тоже висит рядом. На плите кипит чайник, время от времени физрук подливает кипяток в кружку с крепкой заваркой. Паша заходит, останавливается на пороге, не знает, вовремя ли зашёл, но физрук сразу же машет ему рукой: иди сюда, к огню. Паша подходит, улыбается ему, как давнему приятелю, опирается на какой-то перевёрнутый ящик. Сухо потрескивают дрова, бело зависает за окном туман – можно подумать, что они просто застряли где-то в горном отеле, теперь вот у них достаточно времени и дров, чтоб отогреться и успокоиться, прежде чем отправиться дальше. Вот только взрывы где-то там, за туманом, никак не умолкают. А повернув голову, попадаешь взглядом на гору немытой посуды, стоящей здесь неведомо с каких пор. Но если туда не смотреть и если не прислушиваться к работе артиллерии в городе, если смотреть, скажем, лишь на огонь – чувствуешь себя уютно и защищённо. Пугает разве что распятое пальто, чернеющее вверху. Смерть где-то рядом, она просто выжидает.
– Чай будешь? – спрашивает физрук.
Паша утвердительно кивает в ответ. Находит свою кружку с замёрзшей уже заваркой, наливает туда кипяток, обхватывает кружку руками – греется. Железо сразу же прогревается, ладони печёт, но Паша продолжает держать кружку, не хочет отпускать этот металлический сгусток тепла. Физрук приглаживает усы, как-то комично, как в кино, снова приглашает сесть. Паша предупредительно машет рукой: постою так, говори.
– Ты сам откуда? – спрашивает физрук. – Со станции?
Речь у него странная: как будто грамотная, русская, без примесей, но какая-то не своя. Так тут говорят бригадиры на шахтах, или парторги на собраниях, или менты в отделениях – язык не слишком образованных людей, которые ведут речь о важных государственных делах и, поскольку боятся сказать что-нибудь не то, говорят преимущественно цитатами. Паша привык к такой русской речи, он сам так умеет. У Валеры, тем не менее, даже этот казённый говор звучит симпатично: так генералы в отставке рассказывают внукам героические страницы собственной биографии, что-то беря из данных генерального штаба, что-то прибрёхивая от себя.
– Со станции, – говорит Паша. – Я со станции.
– А я тут родился, – удовлетворённо подхватывает Валера. – В районе поликлиники для работников местной железной дороги. Двадцать минут отсюда быстрым шагом по прямой. Помню, как этот интернат строили. Начало-середина семидесятых. Мы были учениками средних классов общеобразовательной школы. Прибегали сюда, строительные материалы воровали.
– Зачем? – не понимает Паша.
– Игрушек не было, – поясняет физрук.
На нём тёплый серый свитер с высоким воротом, чёрные парадные брюки, в которых он, очевидно, ходит на работу, из-под них выглядывают синие треники (в которых он, скорее всего, тоже ходит на работу). Резиновые сапоги снял, вместо них надел резиновые тапки. Жаль, что у нас такого физрука нет, думает Паша про свою школу. С физруком им действительно не повезло: мало того что женщина (всё то же самое – постоянно кричит, никогда не выслушает), так она ещё и сбежала прошлой осенью, когда город начали окружать. Паше даже пришлось несколько раз её подменять, хотя ничего хорошего из этого не вышло: на уроки физкультуры Паша приходил в тяжёлых зимних ботинках. Спортивной обуви у него не было. Старшеклассников это злило, Паша это чувствовал и однажды пошёл к директрисе, показал ей свою руку и прямо сказал, что будет жаловаться, что это неправильно, если его, инвалида, заставляют крутиться на турнике. Директриса испугалась. Собственно, не за Пашу, который с неживыми пальцами должен был рисковать жизнью на турнике, а за свою директорскую жопу, поскольку Паша действительно мог пожаловаться. Одно слово, жаль, что у нас такого физрука нет, думает теперь Паша, обжигая губы кипятком, не так противно было бы заходить в учительскую.
– Давно здесь? – спрашивает Паша.
– Сразу после окончания педагогического института, – говорит на это физрук. – Ветеран педагогической деятельности. Я тут всех пережил, – добавляет он от себя. – Ты же видишь, все разбежались. Разве что Нинка осталась. Передаю опыт молодым коллегам.
– Ясно, – говорит на это Паша одобрительно. – Дети у вас хорошие.
– Хороший контингент, – соглашается с ним физрук. – Неблагополучные семьи, криминальный элемент, влияние улицы. Алкоголизм среди родителей, неблагоприятные социальные условия. Они же никому не нужны, – снова добавляет Валера от себя. – Их сюда, как щенят, в приют свозят. Перекладывают ответственность на педагогический коллектив, – добавляет ещё раз на всякий случай.
– Можно подумать, это только у вас, – подхватывает Паша. – Да в любой школе то же самое: никто никому не нужен. Кто ими занимается – неизвестно, зачем рожали – никто не знает.
– Рожали для продолжения рода, – произносит физрук. – А вот воспитательный процесс остаётся на низком уровне. Нам хорошо было, – говорит он, подумав. – Вот, скажем, когда нас взяли тогда, в семидесятые, за кражу народной собственности.
Паша смотрит на него с непониманием. Какой собственности?
– Я про стройматериалы, – уточняет физрук. – Нам устроили товарищеский суд. На оптовой базе, в актовом зале. Привлекли родителей, пришли учителя, партийное начальство. И давай нас песочить. Без поблажек. С угрозами, шантажом, предложениями засадить нас по полной. Мы ведь уже не маленькие были. Проблемы переходного возраста, адаптация к требованиям социума. А мы не боялись. Удивительно: вспоминаю сейчас свои тогдашние настроения – совсем не боялись. Знали: ничего нам не будет. Попу- гают-попугают – и отпустят. Потому что за нами стояла целая страна. С фабриками, заводами, шахтами и партийной программой. И нас никто не сдаст. А это очень важно. Особенно в подростковом возрасте. Правда же?
– Правда, – соглашается Паша.
– Вот, – подхватывает физрук. – Нам всем просто повезло. У нас была нормальная страна, нормальное детство.
– А игрушки? – напоминает Паша.
– Игрушек не было, – соглашается физрук. – Но страна была. Нормальная страна. Не самая плохая. Детей, по крайней мере, выращивала. Вот меня, скажем, вырастили. И я ничего не боялся. Здесь вырос. Вернулся сюда после окончания педагогического института, – напоминает физрук. – Передаю опыт молодым коллегам. Я, чтоб ты знал, никуда отсюда не пойду. Меня так воспитали. В той, другой стране. Вот все разбежались, а я остался.
– Нина тоже осталась, – напоминает Паша.
– Да, – соглашается физрук, но говорит о своём. – Вот почему я остался, не сбежал? Потому что мне нечего бояться. Я никогда никуда не лез. Я просто делал свою работу. Чего мне бояться? Согласен?
Паша молча кивает. Ясное дело, что согласен. Известно, согласен. Сам такой. Так же всегда делал свою работу, не сбегал. Чего мне бояться, спрашивает сам себя Паша. Бояться нечего, я ни в чём не виноват, отвечает он сам себе. Я никого сюда не звал, я никого не выгонял. Я просто делаю свою работу. Я просто учу детей правильно писать. По-моему, занятие более важное, чем стояние на блокпостах. Блокпосты снесут, а правила грамматики останутся. Так что ко мне никаких претензий. Да и к нему вот тоже, думает Паша про физрука. Хороший он всё-таки мужик, простой и беспонтовый. Все сбежали, а он остался. И дальше останется, можно не сомневаться. Правда, всех переживёт. Будет жить вечно. Люблю таких. Паша окончательно расчувствовался, горячий чай и уютный печной огонь делают его сентиментальным. Давно ему не было так спокойно.
Заходит Нина. Зябко кутается в плед, суёт свой острый нос в тарелки и в кружки, пересчитывает консервы, после чего подходит ближе к буржуйке, протягивает руки, греет красные ладони. Валера замечает её, но не особо обращает внимание, так, словно её тут нет. Да и она ничего не говорит, даже, кажется, совсем их не слушает. Думает о чём-то своём, греет ладони. Когда Валера замолкает, отчётливее звучат взрывы и автоматная трескотня за окном, сразу же становится неспокойно, будто кто-то из тёплого сонного купе открывает дверь в шумный коридор вагона. И Валера торопится продолжать:
– Главное – кто за всё это будет отвечать? – показывает он рукой вокруг себя. – Никто не будет. Вот увидишь, виноватых не найдут.
– Нас сделают виноватыми, – допускает Паша.
– Не сделают, – уверенно возражает физрук. – Ещё чего. Отвечать должны те, кто всё это начал. Я лично посмотрю, как они будут выкручиваться. Мне просто интересно, – повторяет он, – как они выкручиваться начнут.
– Им не впервой, – поддерживает разговор Паша.
– Не впервой, – соглашается физрук, достаёт из пальто сигареты, прикуривает от огня, резко наклонившись и чуть не опалив себе ресницы. – Хотя ты прав. Ясно, попробуют всё повесить на нас, на тех, кто тут остался. Так и будет, точно. Только чёрта с два они на меня что-либо повесят! – начинает горячиться Валера и моментально исчезает вся его бронебойная лексика из методичек. – Не выйдет! Я ко всему этому не имею никакого отношения! И они не имеют! – показывает он пальцем куда-то за Пашину спину. Паша даже оглядывается, хотя там, разумеется, никого: сумрак коридора, крашенные синей краской стены столовой. Но понятно, что физрук говорит про воспитанников – про тех, которые разбежались, и тех, что остались. – Они тоже не имеют к этому всему отношения. Жалко их, Паш. Веришь?