кто на своём месте. Смотрят тяжело, свирепо, но голоса не подают, выжидают.
– Пошли, – чуть слышно говорит Паша. – Не трогай их.
Поднимаются, идут, стараясь не показывать паники, не спешить. Первым не выдерживает Паша. Оборачивается, приседает. Собаки сразу же замирают, держа дистанцию. Паша поднимается, делает шаг назад. Собаки неохотно тоже отступают. Но как только он поворачивается, сразу же устремляются следом.
– Не реагируй на них, – советует малой. – Они чувствуют, что ты их боишься.
– Я их не боюсь.
– Да ладно, – тихо говорит малой. – Даже я чувствую, что ты их боишься. Я тоже боюсь. Кто их знает, чем они тут питаются. Иди спокойно.
Идут дальше, всё быстрее, всё нервнее, снова едва не переходят на бег. Но понимают: бежать нельзя ни в коем случае, это будет сигналом, будет знаком для тех, кто преследует. Паша от напряжения взмок, лихорадочно пытается что-нибудь придумать, нервничает, чувствует, как к горлу подкатывает паника. Как же так, думает. Что ж я вытащил сюда пацана? Как я его теперь смогу защитить? У малого при этом вид более уверенный. Хотя бы потому, что в руках у него бита. Но пальцы, которыми он эту биту сжимает, совсем побелели. Возможно, от холода. Паша замечает на дороге битый кирпич. Ну всё, думает, нужно что-то делать, убегать нет смысла. И он уже собирается подобрать кусок кирпича, как вдруг малой тихо, но отчётливо говорит:
– Смотри налево.
Паша смотрит налево. Видит открытую во двор калитку, покрашенную в зелёный. Не успевает понять, что к чему, как малой хватает его за рукав и тащит к калитке. Паша тяжело бьёт ботинками мокрый асфальт, мчит следом. Собаки тут-таки срываются за ними, оглашая окрестность лаем из десятка простуженных и голодных горл, голосят на весь мир – азартно и отчаянно, бросаются к ним, хватают зубами плотные куски воздуха. Малой заскакивает во двор, Паша вваливается следом за ним. Только бы она закрылась, думает про калитку, только бы она закрылась. Рвёт калитку изнутри. Та на какое-то мгновение – всего лишь на мгновение – застревает, зависает, но затем сдвигается и со стуком закрывается. Ближайший пёс, вожак, наваливается на неё передними лапами, но Паша успевает закрыться изнутри, и теперь ломись не ломись – они в безопасности. Собаки это понимают, разочарованно тычутся мордами в калитку, рычат, выгавкивают своё разочарование, пытаются пролезть под металлическими воротами.
– Быстрее, – кричит малой и бежит от ворот.
Паша – за ним. Двор заасфальтирован, в асфальт рыжей глиной влеплен след от грузовика – похоже, вывозили вещи. Свои или чужие. Замок на дверях, ведущих в дом, сбит, хотя сама дверь закрыта. За домом сразу же распахнутый гараж, внутри разбросанные бумажные коробки, инструменты и куски железа. За гаражом летний душ, сбитый бак для воды валяется в потемневшем и отсыревшем цветнике. Дальше забор, за ним город. Малой толкает покосившуюся калитку, бежит по размокшей дорожке. Паша чувствует, как земля налипает на ботинки, утяжеляя их, мешая бежать.
А бежать надо. Они бегут по чёрному неубранному огороду, мимо вымокших стеблей кукурузы, мимо тяжёлых, сгнивших на корню овощей. И выбегают прямо на выжженную поляну. Малой выскакивает первым и замирает заворожено и испуганно. Паша набегает следом и сразу же натыкается взглядом на кровавую кашу посреди выжженной травы: куски коровьей шкуры, кости, жилы вперемежку с землёй. Резали скотину, догадывается Паша, коптили туши. Малой не может сдвинуться с места.
– Не смотри! – кричит Паша. – Не смотри.
И прикрывает ему глаза ладонью. И малой вдруг становится безвольным, не сопротивляется, ничего не говорит, позволяет оттащить себя подальше от этой горы сгнивших кишок, несколько раз приостанавливается, запутавшись в густой траве, потом убирает Пашину руку, бежит дальше, не оглядываясь, не выдыхая. Тогда было так же, думает Паша, всё, как теперь: бледный, безвольный племяш после приступа, врачиха, стоящая над ним с заплаканными глазами и не знающая, что сказать. Лучше не вспоминать.
За городом грунтовая дорога, раздавленная танковыми траками. Перебираются по глубоким колеям, глина липнет к ботинкам вязким грузом, бегут по мокрому пастбищу в сторону бывшей фермы. Два разбитых коровника, в траве лежат железобетонные плиты, сбоку торчит заржавевшая водонапорная башня, над ней сквозь туман проглядывает низкое посеребрённое небо. Дверь коровника высажена. Само здание похоже на скелет большого животного, ну да – большой рогатой скотины: выбеленные дождями стены, провалившиеся от снега перекрытия, всё остальное давно растащено по норам и домам, ни одного окна, ни одной двери, только чёрные дыры и холодные сквозняки. Забегают внутрь. В углу два больших, сооружённых из соломы гнезда. Похоже, кто-то отлёживался. Гильз вокруг нет, значит, не стреляли, просто пересиживали. Скорее всего, раненые: в одном месте солома темнеет от впитавшейся в неё крови, в земляной пол втоптаны пустые ампулы, одноразовые шприцы, раскисшие бинты. Остро отдаёт мочой и мокрым грунтом. Паша подходит к выбитому окну, пробует хоть что-нибудь разглядеть в тумане. Скоро начнёт смеркаться. Туман мерцает и оседает под мелким дождём. За дождём чернеют крыши частного сектора, высокие деревья, тёмные ряды кукурузы. А дальше, справа, горизонт обрывается, и там, в долине, лежит город. Города не видно, но оттуда, где он лежит, поднимаются чёрные высокие дымы. Поднимаются ещё с вчера, словно где-то прорвало грунт – и из земли выходит что-то наихудшее, и как это наихудшее остановить, не знает никто, потому что никто не знает, как такое случилось, что грунты расступились, выпустили из себя всю эту черноту, расползающуюся теперь по январскому небу, забивающую собой все отверстия и щели. И кто будет тушить эти дымы? – думает Паша. Так же выгорит всё вокруг, как в средневековом городе: от дома к дому, с улицы на улицу, несколько дней – и ничего нет.
– Склады горят, – говорит малой.
– Какие склады? – не понимает Паша.
– Железнодорожные, – объясняет малой. – Вон там, видишь?
Он показывает куда-то в дождь. Паша приглядывается: за кукурузой и дождём можно разглядеть серый дым, – тяжело оседающий, осаживаемый дождём, он не может подняться вверх.
– Представляешь, сколько там всего сгорит? – с каким-то воодушевлением говорит малой.
– Представляю, – говорит на это Паша. – Давай отдохнём. Ты голодный?
– Нет, – отвечает малой. – После этих кишок и есть не хочется.
– Нина ваша, – говорит Паша, помолчав, – такая резкая.
– Нормальная, – не соглашается малой.
– Что она всех поучает? Как в школе.
– Так она и есть в школе, – напоминает малой. – Какой ей ещё быть? Она так всегда говорит. Её за это и не любят. За то, что учит всех, – уточняет.
– Ну меня учить не нужно, – обиженно говорит Паша. – Без неё разберусь.
– И сильно ты разобрался? – спрашивает малой.
Паша молчит. Вспоминает Нину, злиться на себя: почему не ответил ей, почему промолчал?
– Ей, похоже, никого не жалко.
– А кого должно быть жалко? – интересуется малой. – Физрука? Или тебя?
– Ну я тут ни при чём. – Паша старается говорить проще. – Просто нельзя всех винить. Все разные.
– Да? – недоверчиво говорит на это малой. – А мне кажется, вы все одинаковые. – Знаешь, как у нас флаг срывали?
– Ну? – не понимает его Паша.
– Короче, они хотели сорвать, а Нина не давала. А все стояли и смотрели.
– И шо? – опять не понимает Паша.
– Ну, короче, тех, кто срывал, было всего двое. И одна Нина. А все остальные просто стояли и смотрели. И ничего не делали. Человек сто – смотрели, ничего не делали. Все одинаковые. Никого не жалко.
– Ладно, – говорит на это Паша. – Давай пошли.
– Давай, – соглашается малой.
Выходят под дождь. Идут, ёжатся от холода, вязнут в мокрой земле. За фермой тянется пустырь, дальше видна лесополоса. Идут к ней. Время совсем не ощущается. Идти тяжело с самого начала и не становится ни легче, ни труднее. Механически переставляют тяжёлые от налипшей грязи ноги, зябко прячут руки в карманы, малой делает это по очереди: пока одну руку отогревает, другая – с битой – успевает промёрзнуть. Добредают до лесополосы. Паша продирается сквозь колючие ветки, малой тащится следом. Выходят на открытое пространство. Прямо перед ними обрывается глубокая котловина, овраг, забитый туманом, как подушка перьями. Такое впечатление, будто весь туман стянут вниз, будто он стёк туда, спрятался на какое-то время.
– Обойдём? – спрашивает Паша.
– Не выйдет, – отвечает малой. – Крюк в пару километров делать.
Стоят и недоверчиво смотрят вниз. Овраг широкий. Дна не видно. Только белая жуть заливает край, подступает под ноги. Шагнёшь туда – выйдешь по ту сторону жизни. Но обходить тоже не хочется.
– Давай? – Паша делает несколько шагов вперёд.
Малой держит его за руку, идёт за ним след в след. Грунт обрывается, Паша скользит вниз, хватается свободной рукой за острые стебли тёрна и шиповника, ранит руку, проступает кровь, но вытирать её нет времени: нужно крепко держаться, чтоб не съехать прямо в ад. Паша злится, но молчит, не хочет, чтоб малой пугался. Тянет его за собой, чувствует тепло его руки. Разглядеть малого уже почти невозможно, хотя вот он, тут – слышно его дыхание, слышно шуршание земли под его кроссовками, но самого его не видно. Осторожно, осторожно, только и повторяет Паша, смотри под ноги. А что смотреть, если ничего не видно? Хватаются руками друг за друга, за мокрую траву, за колючий тёрн, сдирают кожу, проваливаются по колена в прошлогодний, декабрьский снег. Здесь, внизу, холоднее, снег лежит, не тает. Паша прикладывает к его поверхности разодранную ладонь с мёртвыми пальцами, остужает кровь, стекающую по запястью. Малой падает в снег, лицом вверх, бросив рюкзак рядом с собой. Лежит, отдышивается. Паша набирает в ладонь колючего снега, начинает глотать.
– Вкусно? – спрашивает малой.
– Холодно, – отвечает Паша.
– Смотри не простудись, – говорит малой. Говорит чуть ли не впервые без раздражения, даже с какой-то заботой в голосе. Хотя, может, Паше показалось.