Например, мы выпускаем десять миллионов акций и продаем их по начальной цене в два доллара за штуку. Значит, стартовая цена нашего коллективного интеллекта в компании – двадцать миллионов долларов. И те, кто эти акции у нас покупает, платя эти самые два доллара, согласны с такой начальной оценкой, но верят, что это – недооценка, и в будущем цена нашего интеллекта заметно повысится. И он, инвестор, продаст акции по значительно более высокой цене, и на этом выиграет. Например, мы создадим новое лекарство, и цена нашей компании вырастет до миллиарда долларов. Либо за счет продаж этого лекарства, либо за счет того, что нашу компанию купит с потрохами за эту (а то и за большую) сумму какой-нибудь фармацевтический гигант. Тогда, соответственно, акции могут стоить уже по сто долларов за штуку. И если инвестор ранее купил, скажем, 50 тысяч наших акций по два доллара, то есть на сто тысяч, то теперь может их продать уже по сто долларов, то есть за пять миллионов долларов. Так становятся миллионерами.
В этом – огромная движущая сила капитализма в отношении инвестирования новых разработок. В США это обычное дело – капиталист-инвестор приобретает впрок часть интеллектуальной собственности авторов разработок, под возможные будущие разработки. Продукта еще нет, но он уже куплен. Естественно, инвестор-капиталист принимает на себя риск, потому что идея может оказаться ложной, или неправильной, или переоцененной. Или, скажем, автор возможных разработок попросту скончается, не доживет до успеха. Все бывает. В этом случае инвестор деньги потерял. Но если риск оправдался, инвестор может оказаться в огромном выигрыше. И автор тоже. Во-первых, авторы получают финансирование под будущие разработки, что позволяет активно начать или продолжить работы. Во-вторых, авторы могут продать свои разработки будущего, впрок, а деньги получить сейчас.
Или получить скоро, задолго до завершения работ. Причем получить миллионы. Считайте, что авторы получают крупное авансовое вознаграждение за способность правильно формулировать идеи, за свои мозги. Но не надо забывать, что они не просто получают вознаграждение. Они получают вознаграждение от поверивших в них инвесторов. Это очень не просто – дойти до такой стадии доверия. Просто так не бывает.
В СССР так не было. Никто не обращался ко мне – мол, человек ты, похоже, толковый, что-нибудь путное, надеемся, сделаешь, так что вот тебе лично пара-тройка миллионов долларов, или хотя бы рублей, под будущие разработки. На обеспечение твоей семьи, пусть родные тебя ценят.
А в США было именно так. Дэвид Платт, обрисовав перспективы компании, которой еще не было и для создания которой он меня приглашал, сообщил, что моя доля в компании составит один миллион двести тысяч акций, и если компания станет «паблик», то стартовая цена акций составит, по его расчетам, три доллара за акцию. До этого, правда, еще дожить надо, но если доживем, то моя личная доля составит, соответственно, около четырех миллионов долларов. Причем это только стартовая цифра.
Надо сказать, что я так откровенно пишу о количестве своих акций по простой причине – это не секрет. Во-первых, это никогда не было секретом, поскольку по американским законам вся эта информация должна быть открыта общественности, и ее можно найти как в ежегодных отчетах компании, так и в Интернете. Во-вторых, год назад о нашей компании написала газета Бостон Глоб, и выложила в статье количество моих акций вкупе с текущей стоимостью их на рынке.
Забегая вперед, скажу, что наша компания стала «паблик» через год после ее открытия. Еще через некоторое время стоимость акций достигла шести долларов за штуку. Так что Дэвид свое дело знал. Нашу компанию мы назвали Pro-Pharmaceuticals.
Но возвращаемся в 2000 год, к нашему разговору с Дэвидом. Бросать свою родную компанию по композиционным материалам я наотрез отказался, и не оставил ее и до настоящего времени. И не планирую. Но, говорю, принять участие в образовании новой компании могу. Чем могу. Пусть будет моя вторая компания, для души. Все-таки я неравнодушен к изведению раковых опухолей в корень. И кое-что в этом деле понимаю. Дэвид тут же записал меня старшим вице-президентом и главным научным сотрудником новой компании, и мы ее официально открыли.
Поначалу это было вроде как баловство. Мы соорудили офис компании у Дэвида в гараже, и работа началась. Поскольку я был более чем занят с моими композиционными материалами на основном месте работы, то уделял новой компании немного времени, час-другой после работы, по вечерам, и некоторые выходные дни.
Наша идея состояла вот в чем. Поступает все больше и больше сведений, что на поверхности раковых клеток имеются особые рецепторы, специфичные к галактозе. Галактоза – это сахар, очень похожий на глюкозу, но по-другому повернутый в пространстве. А рецепторы – это белковые и поли-сахаридные образования, встроенные в клеточные мембраны, которые очень специфичны и взаимодействуют с веществами только определенной структуры. Рецепторы – это ворота внутрь клетки, в данном случае раковой, но ворота, закрытые на замок. Они открываются только тогда, когда узнают нужное вещество. А узнают его по двум признакам – оно должно прочно связаться с рецептором и должно иметь в своем составе химическую группу строго определенной структуры. Это как если бы мы могли открыть замок на двери, одновременно прилипнув к ней и вставив ключ в замок. А просто прилипнуть, без ключа, или вставить ключ без прилипания – дверь не откроется. Рецепторы, специфичные к галактозе, называются галектины.
Короче, надо было найти такое вещество, которое (а) имело бы в своем составе галактозный остаток, чтобы могло «открывать» галектины, (б) имело четкую структуру и легко описывалось строгими химическими формулами, поскольку FDA признает в качестве лекарств только такие, а неопределенные по составу смеси, коктейли и прочие бальзамы FDA без разговора отвергает,
(в) было легко растворимо в воде, (г) было нетоксично, (д) было бы доступно для масштабного промышленного производства в случае успеха, (е) чтобы его еще никто не испытывал в качестве лекарства, и (ж) чтобы его можно было запатентовать, если оно действительно окажется эффективным. Пункты (е) и
(ж), впрочем, достаточно взаимосвязаны, если не считать некоторых важных нюансов юридического характера.
Поначалу такая задача выглядела почти нерешаемой. Это – найти иголку в стоге сена, при том, что сам стог еще поискать надо среди других стогов.
Такое вещество мы нашли. Помогло то, что моя лаборатория углеводов в Институте биохимии АН СССР работала, в частности, с некоторыми галактоманнанами растительного происхождения. Но они все выделялись из экзотических растений, так что речи об их промышленном использовании просто быть не могло. Помимо этого, природные галактоманнаны – огромные молекулы, и в воде нерастворимы. Тем не менее, отталкиваясь от их структуры и произведя простые химические модификации, нам удалось получить водорастворимый галактоманнан, который отвечал всем пунктам, сформулированным выше.
Более того, оказалось, что если этот галактоманнан смешать с известным химиотерапевтическим лекарством, то есть антираковым препаратом химический природы, 5-фтороурацилом (5-ФУ), и внутривенно ввести лабораторным животным, то токсичность 5-ФУ резко падает.
Здесь надо сказать, что 5-ФУ, как и все известные химиотерапевтические лекарства, обладает жуткой токсичностью. Дело в том, что антираковое действие всех известных химиотерапевтических препаратов основано на том, что они проникают в раковую клетку и уничтожают ставшую смертоносной ДНК этой самой клетки. Раковая клетка погибает. К сожалению, химиотерапевтические препараты неспецифичны к раковым клеткам, и точно так же проникают во все нормальные клетки и уничтожают их ДНК. Нормальные клетки погибают таким же образом. Разница только в том, что погибает значительно больше раковых клеток, потому что они образуются гораздо быстрее. Иначе говоря, в случае успеха погибают все раковые клетки, но также и значительная часть здоровых клеток, и «выздоравливает» практически полуживой человек. На самом деле во многих случаях раковые больные, принимающие химиотерапевтические препараты, не выздоравливают. Просто время смерти несколько отодвигается. Слишком велика токсичность препарата, слишком велики побочные эффекты химиотерапевтических препаратов.
Я могу дать несколько примеров, насколько далеки от ожидаемых результаты применения даже самых новейших противораковых препаратов. В одной из своих историй из «Заметок научного сотрудника» я рассказывал об ангиогенезе (кровоснабжении) раковой опухоли и Джуде Фолкмане, национальной знаменитости и крупнейшем специалисте в этой области. Он создавал новое лекарство, действие которого должно было быть направлено на подавление этого самого кровоснабжения и на последующее голодание и отмирание опухоли. Эта работа начиналась при мне и с моим более чем скромным участием еще в 1974 году, поглотила не одну сотню миллионов долларов, и только в 2004 году, по прошествии 30 лет, Фолкман (а точнее, компания Дженентек) наконец-то получил «добро» от FDA на свое лекарство под названием «Авастин». FDA утвердило его в феврале 2004 года в качестве первого лекарства для подавления ангиогенеза раковой опухоли. Практический результат? Среднее время (точнее, медиана) жизни раковых больных продлилось на пять недель по сравнению с контролем. Понятно, это значительно лучше, чем ничего, но назвать это достижением мечты человечества пока рановато.
Вот еще некоторые данные, взятые из совсем свежего информационно-медицинского бюллетеня. Описываются результаты испытания того же Авастина в комбинации с известными противораковыми препаратами (5-FU + оксалиплатин). Испытания проведены на 829 больных (рак прямой кишки). Средняя (медианная) продолжительность жизни больных в контрольной группе, после лечения только традиционной смесью 5-FU +оксалиплатин, составила 10,7 месяцев, а если к этой смеси добавить Авастин – срок жизни больных продляется на 1,8 месяца, до 12,5 месяцев. Бюллетень сухо указывает: «улучшение – 17 %». Отмечается, что параллельные испытания по применению только одного Авастина были прекращены по простой причине – выживаемость больных была ниже по сравнению с указанной выше контрольной группой, на традиционных лекарствах.