Мой был в нескольких минутах ходьбы от Медико-биологического центра, но зачем-то за мной присылали – каждое утро! – машину, привозили в центр, в полдень – каждый день! – отвозили домой на ланч, который к этому времени там уже был готов, затем опять отвозили на работу, и где-то в пять привозили обратно домой, на ужин, который к этому времени был уже готов. «А как же завтрак?» – спросит любопытный читатель. А завтрак тоже был всегда готов и стол накрыт ко времени моего пробуждения. Я для себя там твердо решил, что такого у меня в жизни не только не было, но больше никогда не будет. Пожалуй, был прав.
Так вот, поскольку, как стало ясно, я постоянно выступал в роли пассажира, то добавлю, что это было часто сопряжено со стрессами. В первый же день я уяснил, что ритуалом номер один на Кубе является томный и продолжительный взгляд, который мужчины посылают в направлении женщин. Причем, что характерно, ВСЕ мужчины и в направлении ЛЮБЫХ женщин. Особенно когда мужчина за рулем, а женщина в одиночестве идет по тротуару. Теперь представьте картину: машина едет по дороге, я сижу рядом с водителем. Впереди вырисовывается женщина, цокающая навстречу нам по пешеходной дорожке. Вокруг ни души (пригород). Водитель выпрямляется, расправляет плечи и посылает ей томный, откровенный взгляд.
Продолжительный – это не то слово. Мы минуем даму, а водитель, плавно поворачивая корпус в направлении назад, продолжает свой неотрывный взгляд, как радарная установка, поймавшая цель. Но продолжает, заметьте, рулить. И машина, заметьте, продолжает движение! Я начинаю дергаться и хвататься за руль.
Водитель неохотно поворачивается и с недоумением смотрит на меня: поркé, мол, доктор, встреваете в столь священный момент?
Я на своем «испанском» поясняю, что мне странно, что это делается столь откровенно. Водитель приходит в полное изумление и интересуется: а что, в России мужчины на женщин не смотрят? При этом он оттягивает указательным пальцем кожу под выпученным глазом, показывая, как надо смотреть. Я уклончиво говорю, что, мол, смотрим, конечно, но так, чтобы они, женщины, не заметили.
Водитель бросает руль и в еще большем изумлении, смешанном с негодованием и возмущением, бьет себя по коленям.
– Несчастные женщины! – вскрикивает он («мизерабль мухер» – эта штука посильнее «Фауста» Гёте, когда ее выкрикивает мой водитель). – За что вы лишаете их такого удовольствия?
Крыть нечем. Нутром понимаю, что он прав… Но с трудом могу представить мой подобный взгляд на московской улице. Или, скажем, в Институте биохимии АН СССР.
Испанский я «одолел» за первую пару недель. Правда, слушая меня, экспансивные кубинцы и кубинки давились хохотом, но в целом понимали, что и требовалось доказать. То, что испанский будет учить даже интересно, я понял в первый же день, когда мой водитель с гордостью показал на свои «Жигули» и сказал: «Буэна карета». Я спросил его: «Поркé карета? Какая же это карета? Это автомобиль». Он показал пальцем на проезжающий грузовик и сказал «кара». Потом показал на свою машинку и сказал «карета», пе кенья кара, то есть маленькая кара. Тут меня этимологически осенило по части происхождения русского слова «карета». И тут же захотелось освоить испанский язык как ключ к русскому. Благо, возможности были, учи – не хочу. Почти никто на другом не говорил…
Поскольку два часа лекций в неделю было явно недостаточно для того, чтобы чувствовать себя «при деле», я объявил руководству, что хочу заняться экспериментальной работой в лаборатории. Тема – целлюлазы морских организмов. Целлюлазы – это ферменты, которые превращают целлюлозу в глюкозу. Сотни и тысячи микроорганизмов имеют в своем составе целлюлазы, и когда, скажем, дерево в лесу падает, то микрорганизмы разными путями оказываются на этом дереве, выбрасывают из себя целлюлазы, и те гидролизуют целлюлозу до глюкозы, которую грибки поедают, пока дерево не превратится в труху, которую, не торопясь, усваивают другие микробы – опять же с помощью ферментов. Круговорот в природе.
Так вот, некоторые морские организмы, в первую очередь моллюски (и в том числе, устрицы, мидии, гребешки, они же scallops), содержат в своей печени (а у кого ее нет – в так называемом хрусталике) уйму целлюлаз. Лежа на дне, моллюски, как насосы, прокачивают через себя окружающую воду, вылавливают ошметки водорослей и прочие растительные волокна, гидролизуют своими целлюлазами в глюкозу и тем живут. Хорошо устроились: никуда не надо за пищей бегать.
Эти целлюлазы морских организмов я изучал каждое лето на биостанции АН СССР на Японском море, в заливе Посьет Хасанского района. Сочетал приятное с полезным. К тому же кроме меня в мире всего буквально два-три человека изучали целлюлазы моря. На совершенно примитивном уровне, ничего не понимая в ферментах. Научный материал беспроигрышный. Между прочим, походя я сделал, по мнению наших гидробиологов, потрясающее открытие, поскольку обнаружил, что печень гигантского осьминога буквально нашпигована целлюлазами. Напомню, что осьминог – хищник, и ест исключительно (так всегда считалось) «мясо». Белки, точнее говоря. При чем здесь, казалось бы, целлюлазы? Думаю, что, когда мяса нет, то осьминогу деваться некуда и он лопает за милую душу водоросли. Когда никто не смотрит, разумеется. Вот ученые и просмотрели. Гидробиологи от такого моего предположения за голову хватаются – ересь, мол, но деваться некуда (так я считаю). А вот у ската целлюлаз не оказалось, как я выяснил. Чистый хищник, зараза[1]. Хорошая тема, но продолжать в тот раз я не стал – лето кончилось, домой пора.
Короче, решил я на Кубе морскими целлюлазами заняться, сравнить карибских с япономорскими. Дали мне лабораторную комнату, спектрофотометр довоенного образца и двух лаборанток-мулаточек впридачу. Двадцати трех и двадцати пяти лет. О них ниже.
Открытия следовали за открытиями. Оказалось, что кубинцы крайне плохо переносят жару. Особенно когда влажно. И особенно негры. В силу какого-то своеобразия моего организма я жару практически не замечаю и влажность тоже. Поэтому оставалось наблюдать за страдальцами. Пока солнце не вывалило, часов еще в восемь утра, кубинцы еще ничего. К десяти уже неработоспособны. Лежат поперек стола: «Calor, mucho calor». Мочат голову под краном, а там тоже за тридцать. Кондиционеров в нашем корпусе не было.
На второй день смотрю – опять маются от жары мои мулатки, как и вчера. Ну, думаю, надо их пожалеть. Не изверг же. Мне-то в такой жаре все равно, даже неудобно перед ними. Собрал их, построил и командую: «Мучачас, – говорю, – идем на плайя». На пляж, значит.
Они говорят: «Импоси́бль. У нас нет трусо».
Как потом выяснилось, трусо – это купальник по-испански. Ну, я примерно так и догадался. Очень даже, говорю, посибль. У меня тоже трусо нет, но я же не жалуюсь. И начинаю им про экватор гнуть.
– Нет, – они говорят, – импосибль. Без трусо на плайя не ходят.
Я, цепляясь за уходящую надежду, пытаюсь на своем свежеприобретенном испанском поделиться с ними про пляжи Франции, Италии, а также советской стороны Японского моря. Они смеются, но ни в какую не верят. Пальчиками грозят, что я, мол, все придумываю, потому что такого в принципе быть не может. Импосибль.
Вышел я в соседнюю лабораторию и привел француза, который там работал. Он моим мулаткам на их родном языке и рассказал, что к чему. Про свой личный опыт на пляжах Франции и Италии. Подтвердил то, что я пытался рассказать. Тут мои лаборантки устроили детский крик на лужайке, выбежали, собрали половину департамента, и потребовали, чтобы мы теперь уже всем про это рассказали. Мы рассказали.
Когда крики утихли, вышел старый мудрый кубинец и задал ключевой вопрос: «А когда там, на пляже, женщины с вами рядом практически голые, а вы-то что делаете? Так, равнодушно, и загораете?» – «Да, – пожали плечами мы с французом. – Так и загораем». – «И никак-никак не реагируете?» – «Нет, – говорим, – никак не реагируем». – «Несчастные ваши женщины, – резюмировал мудрый старый кубинец под одобрительные кивки аудитории. – Они голые, а вы не реагируете. И вы не мужчины, и женщины ваши несчастные».
И тут до меня дошло, почему «голых» пляжей на Кубе в принципе нет. Их не может быть по определению. Потому что кубинцы считают себя «мачо», крутыми мужчинами. А мачо обнаженную – даже частично – женщину не имеет право рядом с собой увидеть, должным образом «не отреагировав». Вы представите «голые» пляжи, скажем, в Грузии? То-то. Джигит такой концепции не вынесет. Убей, а не вынесет. На то он и джигит. Так и кубинец.
На другой день подходят ко мне мои лаборантки и, переминаясь с ноги на ногу, заводят разговор, что может ли доктор разрешить им принести в лабораторию радиоприемник. Иногда играют хорошую музыку, и под нее лучше работается. «Ну ладно, – говорю, – буэно, несите». А про себя соображаю: «А то подумают, что монстр какой, музыку слушать не позволяет». Это была, как оказалась, моя большая ошибка. Принесли. «А можно, – говорят, – когда музыка уж особенно хорошая, мы под нее танцевать будем?» – «Ну, танцуйте», говорю.
Это была моя еще бóльшая ошибка. Как оказалось, хорошая музыка была всегда. В итоге я в углу часами экстрагировал целлюлазы из моллюсков и проводил серийные измерения на своем спектрофотометре, в то время как мои две мучачас на остальной территории лаборатории самозабвенно отбивали самбы, румбы и прочие фламенко. Правда, в то недолгое время, когда они действительно находились в лаборатории, но об этом потом.
Хуже то, что проходящие по коридору сотрудники других лабораторий, заслышав музыку, вбегали к нам и тоже присоединялись к танцующим. А я, как папа Карло, живым укором (так я думал, понимая всю слабость своей внутренней аргументации) продолжал работать, остервенело тряся склянками и хлопая дверью спектрофотометра и его блиндажной крышкой.
Спустя еще несколько дней я в точности знал стиль работы моих лаборанток. Он, впрочем, был довольно типичным для тех мест. Они приходили к восьми утра и тут же исчезали в туалетной комнате, смежной с лабораторной. Там они приводили себя в порядок –