Сегодня опять пробовал поговорить об этом с Беловым. И опять он от меня отмахнулся:
– Да какая разница? Попрут – будем отбивать! А что они там замышляют, так пусть у коменданта об этом голова болит. А наше дело – окопное: сидеть да отстреливаться.
По-моему, он сам понимает, что что-то здесь не так, но не хочет об этом задумываться. Не смотря на это, мое рвение он не только не осуждал, но и поощрял. Он был рад, что теперь ему прислали толкового офицера, который со всей ответственностью берется за дело.
А рвение мое объяснить очень просто: а хочу жить! Жить и побеждать. И побеждать не ради славы, а просто потому, что главный закон войны – кто проиграл, тот мертв. Про плен я даже и не задумывался никогда, потому, что знаю: там я умру точно. Поэтому я сделаю все от меня зависящее, чтобы победить! Прошло то время, когда я ради спасения своей шкуры был готов на все. Было это до того, как я побывал на фронте. Сейчас я понял, что шкура моя, в общем-то, и не нужна никому, кроме меня. Зато всем нужна победа. Ну и получайте ее в полной мере! Другого пути у меня нет, как у царя Леонида под Фермопилами: со щитом, или на щите. Не стану строить из себя великого патриота, просто я всегда, по мере сил, старался хорошо выполнять свою работу. А сейчас моя работа – бить врага, вот я и бью.
Дни тянутся как резина. До выхода на передовую осталось два дня, а я уже весь изнылся. Начинаю снова впадать в меланхолию. Даже перестаю интересоваться укреплениями, которые нам предстоит защищать.
Ни с кем не разговариваю, никуда не выхожу. Просто лежу и смотрю в потолок. Снова начали сниться кошмары. Стараюсь не спать.
Я где-то читал, что кошмары снятся лишь тем солдатам, которые стыдятся содеянного. Может это и так. Мне снятся все, кто был со мной, и кого больше нет. И снятся так, что кровь стынет в жилах.
Не сплю вторые сутки. Тяжело бороться со сном, но я не хочу вновь и вновь переживать ту атаку на гору в Карпатах или зачистку небольшой деревеньки неподалеку от Львова. Нет, там слишком страшно.
Сижу в темной комнате на полу, прислонившись спиной к стене. Взгляд не поднимаю: по комнате бродят тени. Ходят рядом, я их чувствую. Не шевелюсь – страх сковывает тело, его ледяная рука уже взяла меня за горло. Это даже не страх, это – первобытный ужас. Такой, наверное, испытывали наши предки, когда видели грозу или извержение вулкана.
Кажется, что это – концентрация всего страха, который я должен испытывать в окопе, но не испытываю. Он меня догоняет позже.
Я просто сижу, обняв свои колени и уткнувшись в них лицом. Сижу так уже несколько часов. Без единого звука, без единого движения. Дико хочу курить, но боюсь пошевелиться, пока эти тени здесь. Им плевать на мои желания, они просто бесшумно бродят по комнате и шепчутся о чем-то. Стараюсь разобрать их шепот, но тщетно. Они – воплощение ужаса и говорят совсем не на человеческом я зыке.
Они – моя кара за всех погибших по моей вине солдат. За слезы их матерей, которые я никогда не увижу, но которые всегда будут преследовать меня. Каждая слезинка отзывается во мне той маленькой частичкой ужаса, который охватывает меня сейчас. Каждая слезинка рождает новую тень, новый призрак прошлого, новый ночной кошмар. Это – мой крест, мое бремя. Бремя офицера. Когда-нибудь на меня прольется столько слез, что я не выплыву и утону в них. Тогда мне и придет конец. И я ничего не могу с этим сделать, да и не хочу. Я молчу и терпеливо переношу экзекуцию.
Слышу, как скрипнула дверь. Слышу чей-то шепот:
– Милютин, – потом громче и взволновано (очевидно, увидели меня) – ты в порядке, Милютин?
С трудом поднимаю глаза. В темноте не вижу ничего. Вижу лишь силуэт. Он медленно ко мне приближается. Человек садится рядом со мной. Молчу.
– Егор, это я – Белов, – пытаюсь ответить, но просто не могу шевелить губами, – Егор, мы меня слышишь?
Не получив ответа, он встал, подходит к столу и зажигает свечку. Потом берет в руки графин с водой и выливает ее мне на голову. Окончательно в себя я прихожу после легкой пощечины. Медленно встаю. Достаю из кармана папиросу, глубоко затягиваюсь.
– Спасибо, – говорю я, и, наконец, могу посмотреть в его лицо.
Лицо спокойное. Не похоже, что он меня осуждает или удивляется чему-то. Он все понимает, ну или делает вид, что понимает. Этого достаточно.
– Выпить хочешь, поручик?
– Хочу, – говорю я после очередной затяжки.
– Тогда – за мной.
Выходим на улицу. Ночь звездная, теплая. Светло, тихо и приятно. Лишь изредка с передовой доносятся выстрелы. Делаю глубокий вдох. Воздух теплый, чистый и свежий. Камень с груди падает.
– Нужно немного пройтись, – говорит Белов. – Так как насчет пройтись?
– Да без проблем. К твоему секретному тайнику с водкой? – пытаюсь пошутить я.
– Да откуда у нас – у пехоты? – весело отвечает капитан. – К артиллеристам пойдем. Они – ребята запасливые. Кстати, ты в карты играешь?
– Только не на деньги.
– Замечательно, – улыбнулся Белов.
Мы идем. Идем молча, о том, что произошло в комнате – ни слова. Белов все понимает. Прекрасно, обожаю, когда меня понимают.
Взбираемся на холм. Отсюда видно траншеи. Вот они. Мой дом – моя крепость! Отсюда отчетливо слышна передовая. Вот щелкнула трехлинейка, а вот очередь из пулемета. Солдаты вяло постреливают друг в друга, а в небо взлетают осветительные ракеты.
– Мы на Скобелевой горе, – говорит Белов, – тут наша самая мощная артиллерия. Сейчас я тебя кое с кем познакомлю.
Я его почти не слышу. Все мое внимание приковано к позициям русских. Я сейчас не могу анализировать позицию, хотя желательно, у меня эйфория. Я как морфинист, который долго себя сдерживал и вот, наконец, получил дозу. Сердце бешено бьется, и, кажется, сейчас выскочит из груди. Ноги несут меня за Беловым, но все мое нутро – в окопе.
Заходим в небольшой бункер. За столом сидят два человека.
– Знакомьтесь, поручик! Это штабс-капитан Мартынов – командир батареи.
– Милютин, – жму ему руку.
– А вот это – наша достопримечательность. Мичман Соболев. Почему достопримечательность, думаю объяснять не нужно.
Гляжу на мичмана и расплываюсь в улыбке. Соболев – мой частый собутыльник в Одессе! Я бы даже сказал, друг.
– Соболь! Рожа водоплавающая, чего ты здесь забыл?!– радости моей нет предела. Это же надо, встретить здесь кого-то из старой жизни!
Мы обнимаемся, жмем друг другу руки и снова обнимаемся. Старый закадычный друг – и здесь, на фронте! О присутствии других офицеров мы и думать забыли.
– Каким ветром тебя сюда занесло, ты же моряк?
– Так получилось – орудия из Кронштадта передали, а расчетов не хватает. Вот и дернули меня с нагретого места! А ты как здесь оказался?
– Я – пехотный, мое дело грязь в окопах месить да вшей давить. Ты ж меня знаешь – где жарко, там и я.
– Ну, жарко здесь, это точно. Господин штабс-капитан, позвольте Вам представить еще раз Милютина Егора – самого везучего сукина сына во всех траншеях этой проклятой войны!
В руках у Мартынова были карты, на столе лежала уже расчерченная пуля. Эх, люблю карты, я жутко азартный человек, но на деньги играть зарекся еще в юности. Так уж вышло. Но пульку когда-никогда расписать я не против.
– Рад знакомству, господин штабс-капитан! Я о Вас читал. Кажется, это Ваша батарея одну «Берту» раздолбала?
– Да, и, если быть до конца точным, этот бравый мичман!
– Он? Не знаю, как сейчас, но раньше он в мишень попадал, если только её забить в дуло!
– Поручик, со всей ответственностью заявляю: идите вы к черту! – мы все посмеялись и стали играть.
***
Бункер мы покинули под утро. Захмелевшие и веселые. От того, что было со мной ночью, и следа не осталось. Я не знаю, водка ли так благотворно подействовала или хорошая компания, но чувствовал я себя просто отлично.
– Егор, – окликнул меня Соболев, – ты завтра что делаешь?
– На передовую ухожу, а что?
– Пообщаться бы! Жаль!
– Извини, дружище, в другой раз. Удачи тебе, снайпер криворукий!
– И тебе, крыса окопная!
Я ушел. Пообщаться…. Нет, Соболь, прости! Я был рад тебя увидеть, но говорить…. О чем? О бесконечных пьянках, драках и разбитых кулаках? Об Анне? Нет, нет и нет! Я от этого всего сбежал на фронт. Я придал своей жизни новый смысл. Я сделал это, а ты нет. Ты – все тот же Сашка Соболь, а я уже не тот Егор. Я дугой. Совсем другой. Нет у нас больше ничего общего, кроме фронта и водки, которую мы сейчас пили. Это – последняя нить, которая нас связывает. И от этого мне стало грустно.
***
Наконец передовая. Под Осовцом я увидел то, чего еще не видел на Юго-Западном фронте – хорошие укрепления, устоявшийся быт солдат. Была в этом непривычная, пугающая стабильность. С такой войной я еще не встречался. В Галиции мы успевали окопаться максимум по пояс, а то и на неукрепленном плоскогорье встречали противника. Там мы либо наступали за валом артиллерии, либо отступали по лесам. Бывало, в пылу наступления, я терял командование ротой просто потому, что немцы нас раскидывали по высоткам. Не было там ничего постоянного. Сегодня мы опрокидываем австрийский фронт, а завтра они опрокидывают нас…
Под Осовцом все по-другому. Это крепость. Тут каждый солдат знает, что он должен делать – оборонять свою траншею, и больше никаких задач перед ним не стоит. Все гениально и просто.
Видно, даже новобранцы прониклись духом Осовца, а ведь они на передовой впервые. Но я уверен, что уже пообщались с ветеранами и теперь они скорее умрут, чем отдадут хоть пядь своей земли. Новобранцы плохо обучены, неопытны, но они мужественны и решительны. Солдаты готовы защищать крепость до конца.
Больше всего меня поразило отсутствие трупов на ничейной земле. Белов сказал, что здесь с этим строго. Похоронные команды работают отлично, тем более сейчас, когда затишье.
Да, Осовец – не Карпаты. Тут война позиционная. За последние три недели – ни одной атаки немцев. Только вялые перестрелки. Линия фронта здесь не менялась уже пять месяцев и все верят, что уже не изменится. «Силенок у них не хватит нас отсюда выкурить!» – говорят солдаты. Они уверены в своих силах, и это хорошо…. с такими бойцами л