егче. Именно такие обороняли Севастополь и Порт-Артур, такие выигрывают сражения и войны.
Я начал получать удовольствие не только оттого, что я на фронте, но еще оттого, что я именно здесь. Я не ошибся, когда решил продолжать службу именно в Осовце.
Четвертое августа. Я на передовой уже почти неделю. И хоть сейчас военные действия неактивны, все, что я здесь видел, придает мне уверенности и сил. Тут спокойно. Спокойно настолько, насколько это возможно на войне. Правда, длилось это спокойствие до предзакатных часов. Сейчас я впервые попал под обстрел в Осовце.
Нас обстреливают из легких орудий и минометов. Я выскочил из блиндажа. Солдаты лежат на дне траншеи, прикрывая головы от летящих комьев земли. Снаряды ложатся с недолетом. Но это пока. Скоро немцы пристреляются, и будут бить по траншее.
Стою в полный рост, покуриваю. На душе спокойно. Нет страха. Просто курю и смотрю на разрывы снарядов. Не дело такому лихому парню, как я, забиваться в угол под обстрелом из такой мелочи. Совсем не дело.
Одна мина впилась в бруствер справа, засыпав меня комьями земли. Я лишь стряхнул ее с фуражки, не двигаясь с места. И не сдвинусь, пока не докурю.
Я заметил одну вещь: когда люди видят спокойно стоящего под обстрелом человека, они стараются оказаться как можно ближе к нему. Им кажется, что рядом с ним ничего не случится. Тупицы. Как можно не понимать, что жив я до сих пор только благодаря фантастическому везению. Удивительно, но до фронта я везением не отличался. Странные штуки Вы с нами вытворяете, госпожа Война. Может, это – как в математике, умножение минуса на минус? Ведь здесь, на фронте, люди, которые до войны и двух слов связать не могли, пишут в письмах домой пронзительные и нежные стихи; легкомысленные субъекты становятся гениальными полководцами, а неудачники, вроде меня, приобретают просто пугающее везение.
Правы те, кто говорит, что война забирает в первую очередь хороших людей. И опять как в математике: они, либо первыми бросаясь в атаку, не выживают физически, либо гибнут морально, возвращаясь, домой озлобленными сумасшедшими обрубками, потерявшими все жизненные ориентиры. С плохими людьми война поступает иначе: либо они остаются такими, какими и были, либо в них отрываются ранее никем не замечаемые глубины души, и они возвращаются – заменить тех, озлобленных.
К какой категории отношусь я? Да черт его знает. Пусть судят люди со стороны. Меня давно перестало интересовать мое Я. Просто я делаю что должен, испытываю от этого удовлетворение, а на остальное наплевать. Должен убивать – буду, должен страдать за тех, кого убил – буду, должен буду умереть – умру не задумываясь, без оглядки на прошлое, без сожаления и эмоций. Когда меня не станет, кто-то из вежливости всплакнет над моей могилой, если она у меня, конечно, будет. Самое обидное, что мне на это наплевать. Я не помню, стал я таким до войны или это случилось уже на фронте. Да это и неважно. Важен обстрел, который становится прицельнее. А еще важно, что я уже докурил. Нужно посмотреть в бинокль на немецкие позиции. Из-за пыли, поднятой обстрелом, видно плохо, но я сумел разглядеть шевеление в немецких окопах. Противник готовится перейти в атаку. Почему молчит наша артиллерия?
Ах нет, не молчит. Батареи Зареченского форта открыли огонь по немецким позициям. Вот она – злая ирония: мы все прижаты к земле. Немцы начинают обстрел наших позиций, мы обстреливаем немецкие, в итоге никто в атаку не поднимается, артиллерия замолкает и остается кучка трупов, которые погибли просто ни за что.
Обстрел длится уже около пяти минут. Солдаты по-прежнему лежат, я по-прежнему стою. Ничего не меняется, немцы в атаку не идут, и, судя потому, что я видел, уже и не пойдут. Артиллерийская перестрелка продолжается еще минут 10, а потом немцы прекращают обстрел. Наши, для острастки, делают еще несколько залпов по траншеям противника, и тоже замолкают. Все. Черт, такого я еще не видел. Вот так вот просто постреляли, постреляли, и все? Зачем??? Не понимаю. Ни атаки, ничего. Все просто взяло и закончилось. В воздухе пронеслось эхо взрывов, и наступила гробовая тишина.
И разве это обстрел? Я всего одну сигарету и выкурить-то успел. Обидно, а главное не понятно, зачем все это надо было. Я уже хотел было уходить в блиндаж, но увидел то, чего под обстрелом разглядеть никак не мог – две ползущие фигурки. Они ползли в сторону немцев. До них было не больше 30 метров.
– Поиграем? – говорю я и вытряхиваю из револьвера четыре пули. – Ждите меня здесь, – говорю я солдатам и выскакиваю из окопа.
На бегу, проворачиваю барабан на проверку удачи. Враги меня увидели, уже когда я уже почти подбежал к ним. Из земли выросла фигура немецкого офицера, но я был быстрее: наган щелкнул и немец замертво упал на землю. Навожу револьвер на второго и жму на курок. Следующее гнездо пусто. И я кидаю револьвер во врага. Немец стреляет, но промахивается, пока он передергивает затвор винтовки, я выхватываю из сапога нож и в два шага преодолеваю расстояние до него. Я полоснул ножом по шее солдата, теплая кровь из разорванных артерий забрызгала мне лицо. Он с хрипом упал. Я видел его глаза. В них был испуг и удивление. А лицо такое молодое, просто лицо мальчишки, посланного на бойню!
Из немецкого окопа им на выручку встает несколько человек, но, получив по несколько пуль из пулемета, падают обратно. Я подбираю револьвер и короткими перебежками направляюсь в нашу траншею. Мне стреляют в спину, но я прячусь за кочками или ныряю в воронки от взрывов.
Запрыгнув в траншею, вижу восхищенные лица солдат. Они смотрят на меня с таким уважением, которое, наверное, испытывают посетители цирка, когда видят канатоходца. А я лишь усмехаюсь им в ответ.
– Ух, хорошо, – говорю я и вытираю кровь с лица.
Потом, я встаю, закуриваю и подхожу к пулеметчику.
– Спасибо тебе, солдат, – я отдаю ему честь и пожимаю руку.
– Рад стараться, ваш благородие!
Ко мне подбегает вестовой:
– Ваш благородие, вас к себе командир батальона вызывает.
– Хорошо, голубчик, свободен.
Я еще раз жму руку пулеметчику и направляюсь к Белову. Сердце все еще колотится в бешеном ритме, руки трясутся от возбуждения. Я счастлив. Мне хорошо, я получил дозу! Ноздри приятно щекочет запах свежей крови, а грязь на лице как щит, скрывающий меня от всего мира. И выражение лица у меня не злое, в моих глазах нет ненависти. Они светятся счастьем. Такие глаза бывают лишь у человека, который получил то, к чему давно стремился: у юноши, впервые познавшего женщину, у ученого, совершившего открытие, у женщины, получившей предложение руки и сердца от любимого мужчины.
Я захожу в блиндаж Белова.
– Поручик Милютин по вашему приказанию прибыл! – козырнул я.
– Да, садись, – говорит мне капитан. – Что за представление ты только что устроил?
– Двоих немецких лазутчиков убил, а что? – стараюсь изобразить искреннее удивление тому, что мне задали такой вопрос.
– Ладно, черт с тобой, твоя жизнь, не моя. Как ты думаешь, что это все значит?
– Думаю, это была разведка боем. А те двое, которых я положил – наносили на карты наши позиции. И думаю, они были не единственные.
– Правильно, я тоже так думаю. Им нужно было уточнить свои расчеты. Думаю, завтра начнется штурм, – говорит капитан и закуривает.
– Скорее послезавтра, до утра могут не успеть перепроверить все данные.
– Поверь мне, наши позиции практически не изменились с прошлого штурма. Это было последнее уточнение. Я знаю немцев, завтра все начнется. Потери в роте есть?
– Пока не считали. Не думаю, что больше чем у немцев, – улыбнулся я.
– Ох уж мне эти немцы, с их любовью к точности….
– Сколько немцев сегодня погибло из любви к точности. Мне нравится, когда умирают за любовь. Это так банально! – я уже просто смеюсь.
– Ты считаешь, что за любовь умирать банально?
– А нет? – ухмыляюсь я.
– А, по-моему, умереть за любовь, это достойно, – сказал Белов, – за любовь к женщине, за любовь к Отчизне. Это и есть то, что отличает человека от животного. Бред то, что говорят люди про язык, наличие души и прочее. Человека от животного отличает именно способность пойти на смерть ради каких либо идеалов, в том числе и ради любви.
Я закурил. У меня возникло противоречивое чувство. С одной стороны я хотел встать и выйти из блиндажа, а с другой мне так хотелось буквально исповедоваться этому человеку. Белов был из тех людей, которые не просто располагают к себе, он был из тех, кому хочется открыться. Тебе кажется, что ему можно доверить любую тайну, и он никак это против тебя не использует. Ну, ведь правда, стоит просто посмотреть в это простое, как курок револьвера, лицо. Я совсем недоверчивый человек, но ему я верю. Не знаю почему, но верю. Это то, что не надо объяснять, даже для себя. Я просто ему верю. Как ребенок верит матери, рассказывая ей самое сокровенное.
– Ох, господин капитан, – тяжело вздохнул я. – А не кажется ли вам, что умирать за любовь это глупо? С любовью надо жить, умереть-то каждый может. Это то, что отличает сильных от слабых.
– Егор, вот тебе сколько лет?
– 24, – говорю я.
– Ну вот, что ты в этом можешь понимать? – он добродушно смеется. – Ведь ты еще мальчишка, наверное, и не любил-то никогда. Если вы с Соболевым друзьями были, то значит и ты такой же бесшабашный, дикий и не обузданный. И любовь с такими, как вы не вяжется совсем.
– Да. Тут ты прав, не вяжется…. Знаешь, там – в Одессе, у меня было все. Все о чем может мечтать мужчина в моем возрасте. У меня была карьера – я стал самым молодым командиром роты в нашем полку. У меня были деньги и положение в обществе. Были друзья… и была невеста.
Служба – для статуса, деньги – на девок и водку, друзья – для компании, невеста – для самолюбия.… И ты думаешь, что я был счастлив? Да черта с два! Я не знал, что с этим всем делать и не понимал, зачем оно мне нужно.
А потом началась война. Сначала исчезли друзья. Нет, они меня не предали, просто так получилось, что кто на фронт, а кто – от него подальше. Потом исчезли деньги. Потом не стало и невесты. И вот тогда мне стало по-настоящему плохо. Я лишился всего, что имело для меня значение. Всего того, с чем я не умел обращаться, но так к этому привык.