Подивилась аппетиту ящера, но вспомнив, как быстро зажил ожог… Все имеет свою цену, хорошо, что в случае Брока она измерялась всего лишь килокалориями.
Я же, пролетев вперед, наткнулась на любопытный взгляд той самой девицы, которую так усердно совращал взглядом Йон. Думала, не стоит ли взлететь чуть выше, когда девушка решилась на вопрос:
— Госпожа ведьма, а это тяжело? — краснея от собственной смелости она смущенно посмотрела на меня.
— Что? — не поняла я.
— Летать на метле — девушка и вовсе грозила превратиться в переспелую ягоду, которую французы романтично именуют поме де амор, или плод любви.
А тут ещё сердитый взгляд сидевшего рядом купца… Но женское любопытство все же было в ней превыше смущения и страха перед колдовкой. Потому, комкая в руках ткань собственной рубахи она ждала ответа.
— Не очень, но сидеть на лавке всяко удобнее… — протянула я с намеком, кивнув на облучок.
Девушка намек поняла и, пододвинувшись, предложила:
— Так садитесь, госпожа ведьма…
Меня дважды просить не пришлось. Как выяснилось из разговора (к которому потом присоединился и отец девушки, купец Ротмин), причина девичьего любопытства была простой, как половица: отец вез дочку в стольную Шойбу — поглазеть на ярмарку и знаменитые на все кнесские уряды бои магов. На последних чародеи соревновались в своем умении колдовать.
Юная Ярика, которая на поверку вила из батюшки верёвки, непременно захотела себе в мужья взаправдашнего мага. Да не абы кого, а знаменитого Умара Ружримского — драконоборца и красавца, прославленного в сражениях последней войны. Этот самый Умар завсегда выступал в колдовских боях и выходил победителем.
Отец, конечно, посмеивался над дочерней блажью, но на ярмарку дитятю взял. Ярика же решила, что едва знаменитый драконоборец увидит ее, то сразу предложит зазнобе руку, сердце, голову и прочие органы своего доблестного чародейского организма, не забыв про самую важную запчасть — кошелек.
Ротмин, как мне чудилось, согласился взять дочь с одной единственной целью: чтобы та убедилась, как несбыточна ее мечта, и наконец — таки благосклонно взглянула на сына его давнего торгового партнера.
Меня же Ярика пригласила присесть, чтобы всего лишь побольше узнать о магах. Но эта наивная девушка и не подозревала, что проще присосавшегося клеща от кожи отодрать, чем узнать у журналистки то, что та рассказывать не намерена. Зато я умудрилась выцыганить из словоохотливой купеческой дочки прорву информации.
За насыщением пищей духовной настал черед отведать и обычной: наступил вечер, и вереница телег остановилась на ночлег.
Обозники перешучивались, разминались после долгого пути, вздыхали. Вокруг царствовала обычная походная суета.
Повозки установили полукругом, начали разжигать костры.
Я спешилась, ища взглядом Брока. Дракон, все такой же угрюмый, помогал другим воинам распрягать лошадей.
Словно почувствовав мой интерес, он обернулся и в упор посмотрел на меня. Я поежилась под его взглядом и зябко обхватила плечи. Брок же отвернулся, словно меня тут и вовсе не было.
Ну и ладно. Не больно-то и хотелось.
Вечер тек неспешно, но при этом разительно отличался от той картины, какую я видела, наткнувшись на стражников, охранявших клетку с Броком. Я чувствовала себя здесь … почти в безопасности. Или это от того, что и простые путники, и охрана обоза слегка побаивалась «госпожу ведьму»?
В котелках кипело варево, к которому меня благоразумно не допускали. А вдруг какого зелья подолью в еду? Зато миску с кашей мне поднесли одной из первых.
Я, присев рядом с оборотнем, жевала разварившееся зерно и думала об этой странности. А потом не выдержала и поделилась наблюдением. Йон тоже задумался, а потом выдал неожиданный ответ:
— Наверное, это потому, что они мирные. Война… Для торговца пряностями или крестьянина едино: сожжет ли его добро драконье пламя или съедят поборы кнесса на армию. Но вдвойне обидно бывает простому люду, когда его начинает грабить войско, на содержание которого и были отданы последние гроши из кошелей ремесленников, землепашцев, торговцев. Потому у обывателей нет той лютой ненависти к драконам, что у воевавших.
— А у тебя? У тебя эта ненависть есть? К людям.
— Знаешь, — шкура облизал ложку и положил ее в опустевшую миску. — Как ни странно, тоже нет.
— А с чего вообще началась эта самая война? — глядя на плясавшие в ночи языки костра, задала давно мучивший меня вопрос.
Йон открыл было рот, чтобы ответить, когда мне на плечо легла рука и чуть хриплый голос произнёс:
— А как ты думаешь, с чего начинаются войны?
Я вздрогнула.
Медленно повернула голову и увидела отрешенное лицо, испещрённое морщинами и отмеченное уродливым рубленым шрамом. Я заприметила этого старца еще тогда, когда летела на метелке вдоль обоза. Да и как не обратить внимания на седого, как лунь, слепца, что держал спину прямо, а видел с повязкой на глазах, казалось, больше, чем некоторые зрячие?
Йон замер. Я же, отчего-то оробев, сглотнула и предельно честно ответила:
— Причина любой войны — желание.
Старик крякнул, помотал седой головой и присел рядом.
— Интересно… — задумчиво протянул он, словно сомневаясь.
— Ну да, — я решила пояснить: — желания богатств, земель, мести, любви, власти…
— Слишком разумные мысли для дурной девичьей головы, — по-своему понял нежданный собеседник, которого никто не приглашал. — Хотя, если эта голова принадлежит ведьме, то в нее может прийти все, что угодно…
— Так война между драконами и людьми началась по иной причине? — провокационно, в истинно журналистском тоне задала я вопрос.
Слепец усмехнулся, но крючок заглотил.
То, что перед нами природный и исключительный оратор, стало ясно хотя бы по мягкому, но сильному голосу, уверенности в правоте своих слов. Да и сама история оказалась весьма познавательной. Все началось пару лет назад: драконы напали на несколько кнесских урядов. Вернее, сначала один, вожак, спалил дотла бриталь.
Когда же местные маги ощетинились боевыми заклинаниями и начали жалить пульсарами вероломного ящера, знатно пересчитав чародейскими хуками его бока и едва не завалив, крылатый унесся ввысь. А через день драконы полили огнем уже пять окрестных деревень, и вспыхнула война.
Сражения в воздухе и на земле шли с переменным успехом. Драконы были сильнее, но людей — больше. Под натиском небесного племени стенали и равнинники, и лесные жители, и болотники, и хижнане, и бутинты, и житноши, и везиры… Сыны парящих твердынь не разбирали границ кнесских урядов.
Лишь уряд стража Верхнего предела драконы не тронули. Вернее, попытались, но встретили препону. Будто кто длань простер над горянами.
Сопредельники, видя такое, решили, что лучше примкнуть к сумевшему дать отпор драконам соседу. Кнессы поклонились владыке Верхнего предела, попросились под защиту, тем самым избегнув участи быть сожженными до голого пепелища.
В знак покорности правитель предгорий затребовал печати. Кнессы покорились.
Диктофон, который я умудрилась включить украдкой (хоть и не с самого начала речи слепца), старательно укладывал в свою цифровую память сведения о новейшей истории этого мира.
У меня же рождались все новые и новые вопросы. Они зудели на кончике языка, роились в голове, щекотали подушечки пальцев. Но я молчала. Порою кусала щеку с внутренней стороны, иногда впивалась ногтями в кожу так, что на ней оставались полумесяцы с алыми каплями, и сидела безмолвно, пытаясь понять…
Печати. Чем они так ценны?
Почему дракон напал ни с того ни с сего. Обезумел? Тогда бы за него не мстили сородичи.
— Энпарс сумел объединить под своей дланью почти половину кнесских урядов и дал отпор драконам, — меж тем продолжал свой рассказ старик, — в битве под Льдистыми пиками страж Верхнего предела не победил, но выиграл больше. Мы знатно тогда помяли крылья драконам. Настолько, что те пожелали заключить мир и даже заплатили дань полновесным золотом… Вот только каждая монета из тех мешков, что отдали драконы, была оплачена кровью тех людей, кто погиб в этой треклятой войне.
Когда рассказчик закончил, и я машинально выключила диктофон, мне отчего-то расхотелось задавать свои вопросы. Не здесь и не сейчас. И не этому слепцу. Слишком он убежденно рассказывал о правоте людей. Через край восхвалял силу и мудрость кнесса Энпарса. За сиянием его речи не было видно и тени правды. Или, может, в незрячем говорило отчаяние? Наверняка свои глаза он потерял, сражаясь с крылатыми ящерами. И нынешнему слепцу хотелось бы верить, что оставил он свое зрение на поле брани не зря, а отстаивая правое дело.
Мне нужно было что-то сказать нежданному собеседнику, который решил скоротать вечер, поведав о былом. Вот только рассказ о времени, что ещё недавно было настоящим и не успело покрыться пылью веков, вышел безрадостным.
Журналистская выучка требовала, вопила: поблагодари, заверь, что прониклась и уверовала именно в его правду об этой войне. Но с языка сорвались другие слова:
Не ищите вы вздорного вымысла
В тех речах, что так громко звучат.
Ложь не бывает бессмысленной,
Когда обмануть хотят.
Правда — палач нечаянный.
Ее тяжело снести.
За нее умирают отчаянно.
Или к ней не находят пути.
Но расплата за ложь ядовитую,
Как и за правду порой
Звенит кровавой монетою
Только кто стоит за ценой?
Едва прозвучали последние слова, я уже жалела, что не дала взятку — обещание собственной совести. Ну что мне мешало покивать китайским болванчиком, будто я во все верю? Может то, что в глубине души понимала: таким образом я предаю Брока. Наверняка у него на эту самую войну тоже есть своя правда.
— Ведьма, — то ли сказал, то ли плюнул слепец и поднялся, чтобы уйти.
Его ни я, ни Йон не стали окликать. Но и сидеть вот так, в тишине, под пристальным взглядом оборотня, не хотелось. Потому я, заприметив, чт