— И какую же роль в эксперименте играет пол?
— Парадокс в том, что чем глубже погружаешься в свой пол, тем лучше понимаешь другой. Мы говорили о женственности Маяковского, но именно поэтому в его стихах нет женщины. Его женщина — та "знакомая, саженей двух-трех, не разговаривает" из трагедии "Владимир Маяковский". А Пастернак — один из самых мужественных поэтов для меня — пишет "Детство Люверс". Вообще из глубины своего пола лучше видишь мир. Чем ниже (во всех смыслах), чем глубже опираешь дыхание на диафрагму (певцы меня поймут), тем более высокие ноты можешь взять. Наоборот, уходя от пола, неизбежно сужаешь свой диапазон.
— Ваше последнее сильное впечатление от стихов, написанных женщиной?
— Это подборка Инны Лиснянской в "Знамени". Она пишет о своей любви к девяностолетнему мужу, как она его моет и так далее. Потрясающие стихи. "Песнь Песней", написанная постаревшей Суламифью.
— Вам часто задают на выступлениях "женские вопросы"?
— Да. И у меня на эту тему есть домашняя заготовка, стихотворение: "М — Ж. / Мертв — Жив./ Ненужное зачеркнуть". В искусстве основное деление проходит не между мужским и женским, а между мертвым и живым.
— А что чаще всего звучит в критике по вашему поводу?
— Крайности. С одной стороны, меня считают Черубиной де Габриак, вымыслом группы мужчин. С другой, я у них мать сыра земля — роды, гинекология и никакой метафизики. И еще есть отзыв психоаналитика, который сказал, что мои стихи — яркий случай интерсексуальности.
— Это что за такое?
— Я — бегом в словарь, а там сказано: "Интерсекс. Организм, в котором отсутствуют четко выраженные признаки мужского или женского пола".
— Значит, вы и группа мужчин, и мать сыра земля, и половой ноль без палочки. И что из этого следует?
— Что никакой такой сугубо женской — как и мужской — поэзии не существует.
— А как вы вышли на "Захарова"?
— Предложение поступило от Захарова. Он человек азартный и решил, что соединение его репутации с моей может дать результат.
— Причем коммерческий.
— В первую очередь.
— И как результат?
— Книга разошлась тиражом четыре тысячи за год.
— Вы представляете свою аудиторию?
— Насколько я могу судить, мой читатель не только и не столько тот, кто к стихам приучен. Читают и те, кто не имел раньше привычки к чтению стихов. Выходит, что для них мои стихи — не совсем стихи. Как, впрочем, и для меня. Так что меня это очень радует.
— Вам ведь должны повально подражать…
— До меня в основном доходят пародии. И сочинения людей, которые прежде не писали, но, соблазненные моими "нестихами", начинают сочинять что-то в духе.
— Чаще "М" или чаще "Ж"?
— Поверите ли — чаще "М"! Может, я научила говорить мужчин?
— Значит, вы все-таки… "интерсекс"…
— Я так скажу: мои самые верные поклонники — это мужчины. А самые верные недоброжелатели — женщины.
— Мы говорили о голосах. Ваш любимый оперный голос?
— Мария Юинг… Каллас… но это как Пушкин… Из опер — прежде всего "Дон Жуан", потом "Свадьба Фигаро". Раньше я бы назвала "Пиковую даму", но теперь скажу: "Онегин". Очень люблю Дебюсси, его оперу "Пеллеас и Мелизанда".
— Да, сюжеты-то — гендерные. А слушаете ли вы Вагнера?
— Ну, если пойти в театр, это ж диковинка, когда дают Вагнера. А дома, нет, дома слушаю разве что оркестровые эпизоды. "Смерть Изольды" — музыка, под которую я хотела бы умирать.
— Вот и Оден говорил, что ему на похоронах подойдет траурный марш из "Зигфрида".
— Нет, это слишком помпезно. Я ограничусь медленной частью Ля-мажорного фортепианного концерта Моцарта.
— За какого композитора вы пошли бы замуж?
— Замуж я пошла бы за Генделя, самого мужественного композитора всех времен. И изменяла бы ему с Гайдном.
— А из поэтов?
— За Набокова.
— Гм-гм. А какие из поэтесс в жены годятся?
— Боюсь, что не нашлось бы. Хотя, может быть, Эмили Дикинсон?
— От женского и мужского уйти нам так и не удалось.
— Увы… Проще всего сказать, что деление по половому признаку — ерунда, но это не так. Мой опыт говорит о том, что даже память имеет ярко выраженную гендерную окраску. Перебирая эпизоды, которые сохранились в моей памяти — из детства, из юности, — я вижу, что все они связаны с осознанием себя как женщины. "Девичья память" — это не амнезия, это редактура в пользу пола, в пользу постижения себя в поле.
— То есть в конечном итоге бесполого голоса в поэзии не бывает?
— В поэзии бывает все и больше чем все. Я говорю только за себя. Для меня самое яркое, самое запоминающееся в жизни связано с прорастанием женского из бесполого детского. Для меня самосознание как таковое связано напрямую с осознанием себя как женщины. Может быть, это только первая ступень, но сейчас это так.
— В таком случае ваши стихи, они фиксируют или преодолевают это состояние?
— А разве это не одно и то же?
— Но ведь в поэзии должен быть путь, вектор. Вы его видите? Чувствуете ли вы то женское, поэтическое, какое угодно пространство, в котором окажетесь вы и ваши стихи?
— Спросите меня об этом лет через десять. Тогда и посмотрим.
— Договорились.
2002-03-21
Книга о девственности поэтаВопросы задавал Игорь Шевелев
Вера Павлова выпустила "Интимный дневник отличницы". Это пятая книга поэта, лауреата премии Аполлона Григорьева за 2000 год. Издатель Игорь Захаров собирается издать ее тиражом в полмиллиона, подозревая, что она будет под подушкой у каждой школьницы. Пока же он ограничился пробным тиражом в 3000 экземпляров. Видимо, для отцов этих школьниц.
Скажу как специалист. Эротика — это или похабство, или мистика. Титул "самой эротической поэтессы" относит Веру Павлову именно к поэтам мистическим, к охотникам до несказуемого. Соответствующая сентенция даже вынесена на заднюю обложку: "Писать стихи стыдно. Не стыдно писать стихами только о том, о чем стыдно говорить иначе".
Таковы в большинстве своем стихи "Интимного дневника" с первого по десятый класс — вплоть до выпускного экзамена и выпускного вечера. Вот, к примеру, начало 4-го класса: "Зачем тебе этот купальник? / У тебя же ничего нет! — / Бабушка. Мама. Тетя. / Каждая по три раза — / достаточно, чтобы усвоить: / все — это грудь. Это груди. / И много пришлось сносить / лифчиков, чтобы открылось: / тогда у меня все было. / Только тогда. А теперь — / грудь со звездчатым шрамом / да страх за любимых. И только".
Мистика — это то, чего нет, но что почему-то важнее того, что есть, и даже того, что будет, когда это то, чего нет, станет тем, что есть. Любовь, по которой тоскует "девочка, девушка, женщина" (так назывался потайной бестселлер нашего гумберт-гумбертовского времени), — из числа именно этих неуловимых, мистических предметов. Издатель Захаров, как сказано в авторском предисловии, все приставал: "Это будет книга о развратности девственниц?" — "Нет, это будет книга о девственности развратницы, — ответила я".
Это книга девственно-стыдная. "и божемой / и ятебялюблю / сжимать губами / как портной булавки / ныряльщик трубку / а ворона сыр". То, о чем в ней говорится, нормальными словами не сказать. И даже стихами не сказать. Сказать можно только какими-то запредельно-сжатыми формулами. "Священный ужас, с которым в одиннадцать лет / кричишь, глотая слезы: Мама, ты дура! / потому что лучше нее никого нет, / а ее не будет. Все прочее — литература".
Что я как специалист могу ответить издателю Захарову на предполагаемый вопрос: "А будет ли эта книга Веры Павловой на самом деле у каждой школьницы под подушкой?" Не знаю. Это книга не только об эротическом пробуждении будущей женщины. Скорее, она — о душевном пробуждении человека, на которого надето девичье, женское тело. Одно с другим — душа и тело, человек и женщина — связано неразрывно. Тел, как стало известно науке совсем недавно, Бог создал гораздо больше, чем душ. Последних, если не ошибаюсь, сто сорок четыре тысячи с небольшим — на все про все. А русскоязычных еще меньше. Так что, Игорь Захаров, про полумиллионный тираж вы, возможно, и загнули. Но тогда тем более это книга о любви и одиночестве: очнулась, — никого. Одна. В лучшем случае — двое. "Одиночество это болезнь, / передающаяся половым путем. / Я не лезу, и ты не лезь. / Лучше просто побудем вдвоем, / поболтаем о том о сем, / ни о том ни о сем помолчим / и обнимемся, и поймем: / одинокий неизлечим".
В первой своей книжке, подаренной мне, Гумберту Гумберту, милейшая Вера Павлова, чей девичий портрет работы художника Константина Победина можно теперь увидеть на обложке "Интимного дневника отличницы", написала в чудесном посвящении: "Ложно беременна / ложным стыдом. / Временно временна. / Вечна потом". Не сомневаюсь, моя Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та.
Вера Павлова практически не дает интервью. Объясняется это, конечно, не ловким пиаром для привлечения к себе дополнительного внимания публики. Просто, привыкнув к окончательным и исчерпывающим формулировкам своих стихов, она поняла, что в устной речи никогда не достигнет похожего, а, стало быть, ее надо оставить для частной жизни. И тем не менее читатель всегда хочет больше узнать об авторе любимых книг. Поэтому перед вами почти уникальный случай — интервью Веры Павловой.
Русский Журнал: Вера, каким образом вы входите в мир ваших стихов?
Вера Павлова: Я вхожу в него, когда просыпаюсь. Правда, не сразу. Мне надо еще поваляться, выпить пару чашек кофе, тогда я более или менее нахожу туда дорогу. Иногда бывает, что не хватает и кофе. Тогда в ванную надо налить кипятка. Это уже действует наверняка. Поэтому практически все сочиненное написано в горячей ванной.
РЖ: Чистая физиология? А напрячься не удается?
В.П.: Нет, никогда. Я, как старый телевизор — пока не встряхнешь, не показывает. Но зато есть полная уверенность, что, как только стукнешь, — покажет. Механизм достаточно