Уезжая, старуха наклонилась к забору, шепнула псу:
— Извиняй, Мухтарушка. Мочи нет одной маяться. Молиться за тебя буду, просить у Господа постояльца на дом. Глядишь, и за тобой присмотрит. Негоже собаке без человека век вековать. А пока что оставила Тарасовне пенсию, она баба порядочная, без куска хлеба тебя не оставит.
Порядочная баба Тарасовна прибегала поутру. Выплескивала из закопченной кастрюльки смесь недоеденного вчерашнего ужина с собачьей колбасой и пшенкой. К полудню заглядывала через забор, справлялась — съел ли Мухтар свой суточный порцион. Насмехалась будто — как тут не съесть? Хозяин выделял порции раза в два больше.
— Схомячил, спиногрыз? Водицы налью, что ли?
Наливала, перевесив через забор ковшик. Расплескивала половину. Ближе подходить остерегалась, больно свирепый вид имел ошалевший от тоски и одиночества пес. И как тут не ошалеть — ни доброго слова, ни короткой прогулки по окрестностям (хозяин ежедневно давал Мухтару прогуляться), ни свежей травинки, ни сухой кочки. Правда, свобода была близка — стоило лишь выломать пару штакетин из забора. Но пес помнил о долге и исполнял его в меру своих сил и понятий. Людям бы так…
«… а все хорошее и есть мечта…» — доказывал равнодушному миру магнитофон на другом конце улицы.
Мухтар не слишком любил эту песню, но мечты уважал. И чужие, и свои. Своих-то почти не осталось. Вот раньше… Мухтар осторожно взобрался на относительно сухую поверхность будки, прилег фигурной скобкой, огибая злополучный люк. Кое-как устроился.
Да, были времена…
Из окна кухни доносился аромат варившегося борща, вызывавший у пса обильное слюноотделение. Мухтар носился из конца двора к колодцу и обратно, предвкушая сахарную косточку на ужин. Эх, скорее бы они со своим борщом покончили! И чего медлят?
За сахарную косточку он готов был отдать душу. Ну не совсем душу, но пожертвовать миской перловки мог. А чего жалеть? С косточкой он дружил дня три, вылизывал, выгрызал нечто самому неведомое, но оттого не менее аппетитное. Ворочал носом, двигал лапой туда-сюда. Ложился рядом, то и дело обнюхивая добычу. Вскакивал ночью, проверяя, не унес ли кто долгоиграющее сокровище. В приливе щедрости соображал, кого бы осчастливить. Снова грыз, вылизывал, обнюхивал…
Были в прежней жизни собаки и другие ценности. Прогулки с хозяином и без него. Забегавшие иногда друзья-приятели. Отношения с окрестными красотками. Любовь-морковь, как говорится. Лютики-цветочки, бабочки-стрекозки. Как же приятно бывало греться на жарком летнем солнышке, лениво напоминая о себе — да на посту я, недалеко ушел — редким вялым лаем. Или купаться в ручье после затяжного пляжного бдения…
Но если бы была у Мухтара возможность выбирать, он бы выбрал главное — позицию «намбер ванн», как любил повторять внук хозяина. Всеми возможными благами жизни он бы пожертвовал ради пары минут, проведенных в ногах у хозяина. Просто так, без поглаживания и почесывания (Мухтар теперь и в мечтах наглеть остерегался). Только бы чувствовать, что ты кому-то дорог. Или просто нужен…
— Или хотя бы кочку сухую под боком иметь, чтобы на этот курятник не чепериться, — вздыхал он, пытаясь удержаться на крыше хозяйского архитектурного экзерсиса.
«Но разведка доложила точно…» — в меру своих сил и способностей подпевал старик Митрич старой заезженной пластинке. В такт не попадал — еще до рождения наступил ему на ухо всем известный медведь. А петь Митрич любил с детства, изводя непереносимыми руладами родных и близких. Мать как-то терпела. А вот жена не стала. Собрала пластинки и кассеты и вынесла на помойку. Любимую, к счастью, не заметила. Думала, тихо в доме станет. Ну конечно! Так Митрич и позволил! В своем-то дому!
Нравом он крутым отличался. Еще с детства. Оттого лишь мать и терпела все его выверты и капризы. Оттого и отца выгнала. После первой же порки.
Терпела в одиночку. Ушла недавно совсем. Года не прошло. Уснула и не проснулась.
— И обо мне не подумала! — не уставал возмущаться Митрич. — Что теперь делать-то? Как жить? С моим-то здоровьем…
Великовозрастный — недавно семьдесят стукнуло — лоботряс привык к комфорту и заботе. Мать до девяноста лет нянчилась с ним как с дитем малым. Обстирывала, баловала домашними вкусностями, оплачивала коммунальные расходы, бегала по аптекам и магазинам. Порой пеняла на судьбу, а куда деваться — с единственным сыночком ни одна нормальная женщина ужиться не могла. Поразбежались одна за другой. И первая. И вторая. С детьми. До третьей дело не дошло.
К семидесяти Митрич оброс хворями. Ходил с тросточкой. Беспрерывно кашлял. Страдал от артроза и гипертонии.
— Надо же, — ворчал он, — мамаша едва до ста лет не дожила, а крепенькой была — огурец-огурцом, а тут…
— Не скажите, Константин Дмитриевич, — не соглашался участковый терапевт, выписывая пациенту рецепт, — у матушки вашей букет побогаче вашего имелся: и ревматизм, и стеноз, и астма.
— Но ведь она как-то справлялась. А я не могу…
Врач прекрасно понимал разницу. Но пререкаться с капризным пациентом не собирался: худой мир в его положении куда предпочтительней доброй ссоры. Константин Дмитриевич не раз озадачивал его начальницу жалобами на невнимательность доктора: то лекарство не то (на его взгляд) выписал, то в аптеку инвалида направил. Нет бы сам забежал по пути. Ни стыда ни совести!
Тяжело теперь приходилось Митричу — ни прикрикнуть, ни мнение свое высказать. Неблагодарные наследники носу не казали. Изгнанные из рая супруги и думать забыли. Социальные работники заглядывали нечасто. Разве что после очередного напоминания в вышестоящие органы.
Пионеры ограничивались перекопкой никому не нужных грядок и стишками с открыткой на праздники.
— Так и со скуки помереть недолго! — возмущался Митрич, беседуя с диктором теленовостей. — Да, очерствел наш народишко. Ни души, ни сердца. Одни мозги, да и те никудышные. И ведь помру: делать-то все одно нечего.
Впрочем, умирать он не собирался. Много приятностей имелось и в этой, лишенной привычных радостей, жизни. Теплое солнышко на подушке, свежее куриное яичко на завтрак, интересные передачи по телевизору. Да мало ли… Было бы желание. Да человечек удобный под боком. С последним пока не везло, оттого некогда уютный дом постепенно обрастал паутиной и пылью. В раковине собиралась немытая посуда, а в туалете — не вынесенный мусор.
— Нанять бы кого, да где денег взять, — вздыхал в сторону благополучного соседского подворья Митрич. — Ох, не заработал на домработницу за всю жизнь, хотя тридцать лет трудился в поте лица своего.
Лукавил — работник из Митрича был никакой. Начальство еле терпело сопутствующие его трудовому пути скандалы и дрязги. Вырабатывал свое строго по часам. Брака не допускал, но и шедевров тоже. Лишний шаг влево или вправо расценивал как подвиг, за что и требовал сполна: премии или отгулы. По карьерной лестнице с такой стратегией особенно не разгуляешься. Да он и не стремился особо:
— Пусть карьеристы вверх ползут! А нам, простым, скромным труженикам, и на месте неплохо, доживем как-нибудь до пенсии.
И дожил. Вот только радости это не принесло. Скука и однообразие, стоило ли стремиться?
— Да уж, прогадал так прогадал, — признавался тому же диктору Митрич. — Кто ж знал, что так будет? А ведь предлагали остаться.
И тут же пер поперек сказанного, несясь в потоке характерных течений:
— Не дождутся они у меня, дармоеды фиговы! За такие копейки пускай сами вкалывают! Мы уж как-нибудь без их подачек проживем! Хотя бы вишню с яблоками летом на рынок завезем. Или чеснок. Хрен опять же… Участок-то огромедный, руки приложи — тут и на поездку к морю можно за пару сезонов накопить.
Лукавил старик — за всю жизнь ни единой чесночины не вырастил. Матушка огородом занималась. И копейку с него имела. А сам Митрич разве воды в чаны накачать, да и то под настроение… Тот еще садовод-любитель…
«Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой совсем не та…» — мощные динамики магнитофона перекрывали скрипучий Митричев шлягер.
— Во паразиты! — грозил тот в сторону конкурирующей стороны скрюченным пальцем. — Дурять людям голову своими мечтами! Рази ж это песни! То ли дело моя… «Три танкиста, три веселых друга — экипаж машины боевой…»
Мечты, мечты… Даже отчаянному скептику Митричу они были не чужды. Когда-то он мечтал стать таким же бравым танкистом, как Николай Крючков, воспринимаемый им в образе военного на полном серьезе. Мечта серьезностью не отличалась, при первой же возможности Митрич от армии откосил. Спрятался за крепкое маманино плечо. Отсиделся.
Потом мечтал о поездке к морю. Или какому-нибудь подходящему озеру. О ночлеге у костра, о палатке на берегу. Об ушице на обед. Шуме леса, запахах хвои и полыни.
Чуточку, пока не надоело, мечтал о карьере. О почетных званиях и правительственных наградах.
Теперь же мечты сузились до тарелки наваристого борща и чистых окон в тесной его спаленке. О рукастой и не вредной домработнице. О пахнущих свежестью накрахмаленных простынях…
— Хорошо там тебе, — обращался он в небеса к покинувшей его так не вовремя матери, — лежишь себе, отдыхаешь. А я как проклятый — грязью оброс, одними кашами питаюсь…
«Три танкиста, три веселых друга…» — доносилось с одной стороны.
«А все хорошее и есть мечта…» — перекрывало с другой.
Ромка вертел головой то туда, то сюда, пытался ухватить смысл и мелодии. Кое-что удавалось, кое-что — нет. Парнишка не особенно унывал — и та и другая песни включались на улице ежедневно. В свое время он обязательно запомнит и одну, и другую. И даже споет. Маме с папой на радость. А пока получалось так себе. По объективным причинам. По малолетству — Ромке на днях исполнилось пять. И по задержке психического развития, как говорили умные люди на приемах, куда малыша нередко водили его родители.
Порой среди категорических заявлений встречались робкие замечания оппонентов по поводу особенностей восприятия и замкнутости ребенка.