Ну надо в город — значит, надо. Не век же лежать той Муське в углу. Если поправится приемыш, есть шанс, что поселит ее хозяин на зиму в коровнике — все теплее, чем в конуре. И выпадет ей, Дуське, счастье. Давненько рядом с ней никто ночами не сопел. Вдвоем ночевать как-то сподручней. Да и гулять втроем веселее.
Утром третьего дня Семеныч проснулся раньше обычного. Согрел воды, побрился. Внимательно рассмотрел себя в зеркало, волосы пригладил:
— Так-то лучше. Вроде и не старый еще, а запустил себя — стыдно людям показаться. Бородищу отрастил, как у батюшки местного, волосы не чесаны. Непорядок! Сам-то матросов за меньшие провинности гонял, мичман, называется! Эх…
Он придирчиво и долго перебирал давно не ношенные костюмы и джемперы. Остановился на сером шерстяном свитере и синих брюках. Надел. Снова подошел к зеркалу.
— Ну и неплохо. Прямо кавалер. Еще бы постричься у нормального мастера, тогда бы все окрестные бабы проходу не дали. Силком бы под венец поволокли. А че? Дело житейское. Для гулен самое время. До восьмидесяти еще свистеть и свистеть. Шучу. Будет время — в городскую парикмахерскую сгоняю. Как в лучшие времена. Че скажешь, недотепа?
Муська нервно стукнула хвостом по полу. Чувствовала, что суета касается ее. Боялась и подумать о последствиях. Да и не до дум было — голова и лапы гудели. В глазах двоилось, а то и темнело. В горле комом застряла боль, перемешанная с горечью лекарства. По всему выходило, что готовиться надо к худшему. А не хотелось — только-только коснулось ее крылом капризное собачье счастье — и на тебе. Болезнь заметно активизировалась. А тут еще спаситель непонятно чему радуется.
Жизнь вертелась кругом все быстрее. Вот хозяин, непривычно пахнущий новой одеждой и одеколоном, заворачивает ее в мягкое одеяло. Вот выносит на крыльцо, бережно поглаживая по спине. Шепчет в ухо что-то щекотно-приятное. Несет за ворота.
Беззвучно подъезжает к дому блестящая машина. Муську кладут на заднее сиденье. Рядом усаживается Семеныч. Машина мягко катится по заснеженной дороге. Водитель заводит с Семенычем разговор. Рука хозяина скользит по Муськиной спине. Тепло разливается по телу, обманывая боль. Плавно качает машина своих пассажиров. Муська засыпает…
— Успел? — заглянул Семеныч в кабинет врача.
— Еще немножко, — улыбается тот, оценивая произошедшие с мужчиной перемены, — нам вот тоже пришлось с прической повозиться. Шикарная у Вашего пса шуба. То бишь ее остатки. Грумера даже приглашали. Благо далеко бежать не пришлось.
— Почему пса? — удивляется Семеныч, пропуская подробности о грумере. — Она ж у меня Муська.
— Скорее, Мусь, причем даже очень Мусь, — смеется симпатичная молоденькая медсестричка, снимая с лежащей на столе собаки простыню. — Как это вы сами не разглядели. Впрочем, под шерстью даже лап толком было не видать. Зато теперь другое дело. Принимайте в лучшем виде.
Доктор протянул Семенычу рецепт:
— Ну до лучшего вида придется потерпеть. Надеюсь, что кости срастутся без проблем. Следите за тем, чтобы шины не срывал. Две недели щадящего режима. Хорошее питание, укольчики, микстурка — и станет ваш Мусь роскошным кобелем. Завидный кавалер получился. Ничем не хуже породистых. Мастеру спасибо скажите, он у нас в соседнем кабинете работает.
— Вот спасибо! Сколько с меня?
— Это в кассу. Вот список услуг. Будет время — привезите на контрольный прием. Недельки через три. Если осложнение — привозите сразу. Но это вряд ли, дворяне у нас — порода живучая. Будьте здоровы!
— Спасибо! Лечу в кассу!
Семеныч выскочил из кабинета и рванул к запримеченному при входе окошку. На его счастье, очереди не было. Расплачивалась единственная клиентка, опрятная женщина лет шестидесяти.
— Везет так везет! — потер ладони Семеныч.
— Вы это мне? — женщина развернулась и округлила глаза: — Сашка?
— Не Вам, — смутился Семеныч, пожимая плечами. Не хватало, чтобы его сочли вышедшим из ума собачником. Нашел чему радоваться — бесхозной псине шины наложили на переломы. Но радость оказалась сильнее смущения. Да и женщина у кассы попалась настырная. Чего-то пялилась на него. Тормошила за рукав. Те еще нравы у местных кумушек!
— Сашка? Ну Сашка же!
Семеныч дернулся в сторону: может, сумасшедшая какая. Обернулся — не иначе дружка своего кличет. С двумя придется повозиться, сразу не одолеть. Да и не драться же посреди поликлиники!
— Женщина, Вы чего? Вы того… Вы этого… — он вжался в угол, пытаясь урезонить тетку мирным путем. Вот только ничего путного на ум не шло, отвык он с дамами общаться. Сноровку потерял. Пыкал и мыкал, утопая в сиренево-синем взгляде.
В голове складывались и рассыпались давно забытые картинки из молодости. То ли танцульки в клубе, то ли концерт какой. Что-то пестро-расплывчатое. Но приятное. Волнующее. И, кажется, тоже васильково-синее…
— Только не говори, что ты не Сашка, — наступала между тем на отставного мичмана настырная обладательница васильково-синих глаз. — Я еще не выжила из ума. Ты ведь? Ты?
— Ну я, — согласился Семеныч, идя на перемирие. И ошалел, поймав, наконец, ускользающую суть картинок-перевертышей. — Ты?! Тонька, че ли?
И больше оглядываться не стал, вспомнив, что он самый и есть упоминаемый женщиной Сашка. То есть Александр. Даже уже Александр Семенович Петрушевич, записной танцор и гуляка всего Щучинского района. Правда, давнишнего пошива. Лет уж пятьдесят как оттанцевался. Да и она, эта самая Тонька… Стоп! Это что же выходит? Тонька его ровесница? Главная колхозная певунья и насмешница, за которой чуть ли не полколхоза кавалеров ухлестывало…
— Офонареть! — крякнул Семеныч, нащупывая рукой скамейку.
Тяжело осел. Вытер невесть откуда взявшийся пот. Потряс головой. Наваждение? Да нет, реальность! Вот она — Тонька. Моложавая еще. Аппетитненькая. И бабкой не назовешь, не то, что некоторых.
Он поправил съехавший на сторону шарф, пригладил волосы. Хорошо хоть постричься успел, а то бы стыдно было в глаза старой знакомой смотреть. Она-то вон какая ладная. А пела-то как!
— Не признал, что ли? — присела Тонька рядом. — А я сразу. Как только увидала. Эх, Сашка, Сашка! Где ж тебя жизнь мотала? Я ж когда-то надеялась, что заметишь. На танец пригласишь. Ну и все такое. Десятку сватов отказала, все ждала. А ты пропал куда-то. Да понятно куда — в армию. Ну подождала еще, а тебя нету и нету. Потом замуж по глупости выскочила. Потом еще раз. Так всю жизнь мимо жизни и проскакала.
Женщина подняла руку и погладила Семенычеву щеку. Нежно. Ласково. Сто лет его никто так не гладил! Да и вообще не гладил Семеныча никто лет сорок. И по имени не называл. И вообще…
Он растерянно посмотрел на непонятно откуда взявшееся в руках одеяло, на снующих туда-сюда людей. На собак и кошек, дожидающихся чего-то.
— Сашка… — пропела старая знакомая. — Сашка…
Кто бы мог подумать, что его имя способно звучать песней!
— Ты-то поешь когда? — спросил он.
И разозлился на себя: в кои-то веки встретил приятного человека, а начал разговор с глупости.
— Пою, — смутилась Тонька. — Когда наливочки глоток приму. На трезвую голову стесняюсь.
Эх-х-х! Семеныч бы все свои стратегические запасы отдал за одну ее песню. Чтобы вот так сидела рядом, сияла своими синими глазами-фонариками и пела: «Снова замерло все до рассвета…» Или: «У суботу Янка ехау ля рак!..» Или «Лявониху», или… — да не важно что! Лишь бы сидела и пела. И смотрела. И ладошкой шершавой по щеке гладила.
— Ты-то что здесь?
— Я-то? Да кошку привезла. Лапы отморозила. Жалко. Вожу на процедуры. Делать-то все одно нечего. Зима на дворе. Одна живу. Хозяйства не держу. Только что куры да кошка.
— Почему не держишь? Здоровья нету?
— А не для кого стараться. Дети в городе. Внуки тоже.
— А сама чего?
— Мне в городе тесно. Дома большие пугают. Душа на простор рвется. Ноги на землю. Дура, должно быть. Эх, Сашка, Сашка! Был бы посмелее, иначе бы все сложилось.
Семеныч вздохнул, вспоминая, был ли у Тоньки шанс. Больно много девчат вокруг него вилось в ту пору. Да и жизнь только начиналась, спешить некуда было. И потом — о море мечтал тогда Сашка. Не до девок, когда море каждую ночь снится. Такая вот любовь…
Вот только море кончилось давно. Отоснилось. Откачало Семеныча на своих волнах. Отбаюкало.
— Мужчина, Вы ко мне? — из окошка кассы показалась серебристая копна кудряшек. — Через десять минут на обед ухожу. Платить-то будете?
— Платить? А… Я сейчас…
— Ой, — спохватилась Тонька, — я ж тоже опаздываю! Автобус у меня скоро. Я бы до вечернего подождала, но кошку таскать по морозу боязно. Саш, ты бы заехал когда. Я в Малинниках живу. Третья хата от леса. Вспомнили бы молодость. Побалакали не торопясь. Не пропадай теперь, коль нашелся.
— Заеду, а как же, — кивнул Семеныч. И вдруг выдвинул встречное предложение: — А если ты ко мне? Хата просторная. Крепкая. Так, по мелочи подбить надо.
— Ну как-то неудобно бабе к мужику в гости ездить, — покраснела Тонька. — А то я бы с радостью.
— Зачем в гости? Ты жить приезжай. Ну… насовсем…
— Ой, — захихикала в варежку Тонька, — надо же, решительный какой. Прям как раньше.
— А то, — хмыкнул Семеныч. — Чего теряться? Ты одна — я один. Сколько той жизни осталось!
— Антонина Петровна, — выглянула из кабинета молоденькая докторша, — можете забирать свою красавицу. До вечера не кормить и не выгуливать.
— Иду, иду, милая, — засуетилась ставшая вдруг Антониной Петровной Тонька.
Торопливо поднялась, собрала сумки. Оглянулась у кабинета:
— Насчет насовсем — не скажу, а в гости ждать буду. Ты не пропадай только, Сашка.
— Не пропаду, — прохрипел Семеныч.
Сунул счет и деньги в кассу. У него тоже времени в обрез. Пока Муся заберет, пока до автобуса доковыляет. Да и подумать на досуге следовало бы, не поторопился ли он, предлагая давно забытой подруге совместное проживание.
Забрал бушлат из гардероба. Остановился у зеркала. Приосанился. Расправил плечи. Смахнул невидимую пылинку с видавшего виды воротника. Пожалел, что не надел приличную куртку: