В момент смерти, — поясняет платоновский врач, — в теле человека открывается последний шлюз, не выясненный нами. За этим шлюзом, в каком-то темном ущелье организма скупо и верно хранится последний заряд жизни. Ничто, кроме смерти, не открывает этого источника, этого резервуара жизни — он запечатан наглухо до самой гибели… Но я найду эту цистерну бессмертия…[63]
В таких псевдофольклорных терминах (жанр сказок о тридевятом царстве) описывается похождение героя во внутрь человеческого тела, его отчет об увиденном и поиск драгоценного вещества. Путешествие по трупу превращается в гносеологическое приключение; необходимо не только проникнуть в глубину хтонического мира и обозреть его изнутри, но и вырвать у этого мира его самую большую ценность. «Природа, — оправдывает свою идею Самбикин, — хорошо страхует свои мероприятия», но ее секреты не должны оставаться невидимыми для нового человека. Его цель — предъявить телесное нутро на всеобщее обозрение с тем, чтобы сама смерть открыла для его глаза бесконечность.
Но сделать человека бессмертным можно не столько обнаружением истока смерти, сколько лишением ее места внутри человеческого тела, ее смещением к наружному пространству существования. Там, снаружи, где любая глубина мира является поверхностью, — онтологически минимальной, но максимальной визуально, — смерть перестает быть негативностью, служившей старой истории для оправдания скрытых и невидимых, существовавших внутри нее, пустот. Вызванная изнутри и лишенная своего места, смерть возвращает сознанию отобранную у него реальность, реальность пустого пространства, которое можно присваивать, преодолевая конечность мирских объектов.
Пустота сохраняет свою мощь до тех пор, пока она способна заполнять себя предметами внешнего мира, пока материальная величина этих вещей, их физическое наличие согласуется с местом, отведенном для него в пустоте. Туда, рано или поздно, попадает любой физический объект, по крайней мере, именно так было во всей предшествующей истории. Но пустота — это не небытие, она также обладает бытием, которое нужно распознать; пустота поддается если не переплавке, то освоению, так как скрывает в себе присутствие собственной негативности. И ведь не случайно, что это стало понятным не кому-то другому, а тем, кто принадлежал сталинистской пастве, чье визуальное превосходство над всеми остальными превращало пустоту в видимое.
Смерть, — сообщает платоновский хирург, — когда она несется по телу, срывает печать с запасной жизни и она раздается внутри человека в последний раз, как безуспешный выстрел, и оставляет неясные следы на его мертвом сердце…[64]
Подобно самому миру, который он строил, сталинистский человек был настолько неуязвим, что мог стать даже следопытом смерти, настигая ее в опасный момент ее столкновения с присутствием, с жизнью, уносимой ею вовнутрь неведомого. Для Самбикина драгоценное вещество, «цистерна бессмертия», которое он ищет, является, если оставаться в рамках нашего предположения, желаемым, скрытым в реальности смерти, с которой он, человек новой истории, ведет непримиримую борьбу. Вещество в качестве желаемого Самбикина должно быть возвращено или даже доставлено не столько ему самому, сколько тому миру, который, победив все старое, гнилое и отжившее, предназначен для вечности. В нем это вещество станет нормой жизни, элементом повседневности, указывающим, как бы между прочим, на тождество массового сознания и трансцендентности, и, более того — на господство первого над вторым.
Пустота, впрочем, есть тоже определенная форма трансцендентного, которая, пусть и не существует в непосредственной близости с реальностью, но все же коммуницирует с ней через опасность смерти, таящейся в ней для конечных предметов мира, для человеческой жизни в частности. Но ее трансцендентность особого рода, она не находится наверху, не занимает верхние этажи символической иерархии, а как бы сбита вниз, опущена и помещена, — видимо, в силу своей изначальной природы, — внутрь хтонического пространства человеческого тела, как в нашем случае. Смысл самбикинского путешествия по телесным пустотам определяется еще и тем, что эта «пустота в кишках» трупа скрывает, или скрывая, представляет, желаемое не как нечто трансцендентное, а как посюстороннее, поэтому доступное и видимое, пусть не в данный момент, но уж наверняка в недалеком будущем. Это будущее приближает хирург Самбикин, он работает над его скорейшим возвращением в присутствие[65], над этим же работает вся страна, все, кому дороги «зияющие пустоты», все новые люди в государстве, руководимые «самым мудрым из людей» (Ильенков).
Становится понятным отношение Самбикина к своим трупам. Оно отнюдь не исчерпывается отношением экспериментатора к объекту своего исследования; хирург относится к трупам бережно, заботливо, нежно, с предельным вниманием к индивидуальности каждого, интересуясь прежде всего их внутренним миром. Порой Самбикин позволяет себе влюбляться.
— Она хороша, — неопределенно произнес хирург; у него прошла мысль о возможности жениться на этой мертвой — более красивой, верной и одинокой, чем многие живые, и он заботливо обвязал ей бинтом разрушенную грудь[66].
Это важная фраза платоновского романа. Воображая себя любовником наполовину расчлененного им трупа, хирург, делающий свое желаемое видимой данностью, одновременно с этим становится классическим садистом. Подвергнув желаемое визуализации, он осознает тот факт, что оно — это открытое желаемое, — ему конкретно уже не принадлежит.
Садизм, в отличие от мазохизма, — коллективная практика, он всегда требует глаза другого. Садист никогда не наслаждается своим объектом в одиночку, так как знает, что этот объект не является его личной собственностью. Мысль Самбикина жениться на изуродованном женском теле только усиливает конфликт между садистским субъектом и его жертвой; жениться — значит приблизить ее к себе, сделать ее больше своим собственным достоянием. Но это невозможно, и садист призывает свидетеля, способного подтвердить его власть над чужой телесностью.
А сейчас мы увидим общую причину жизни. Самбикин вскрыл сальную оболочку живота и затем повел ножом по ходу кишок, показывая, что в них есть: в них лежала сплошная колонка еще не обработанной пищи, но вскоре пища окончилась и кишки стали пустые. Самбикин медленно миновал участок пустоты и дошел до начавшегося кала, там он остановился вовсе. — Видишь! — сказал Самбикин, разверзая получше участок между пищей и калом. — Эта пустота в кишках всасывает в себя все человечество и движет всемирную историю. Это душа — нюхай![67]
Садистское желание может удерживаться только с помощью большого количества описываемых деталей; чем детальнее описан объект, тем больше желание им обладать, тем дольше сохраняется фантазм личной над ним власти. Поэтому детальное описание должно заместить сам садистский объект, ускользающий от субъекта всякий раз, когда он обнаруживается и видится, то есть когда он превращается именно в объект садизма. Получается, что возвратить желаемое можно только будучи садистом: во-первых, возвращенное должно быть засвидетельствовано, иначе сам возврат не имеет смысла; во-вторых, чтобы такое свидетельство состоялось, возвращенное желаемое обязательно должно стать предметом коллективной визуальной собственности.
Московские процессы 1930-х, превращенные Сталиным в полностью обозреваемое театральное действо, в котором должны были участвовать не только обвиняемые и обвинители, но и весь советский народ, потоки разоблачительных передовиц и общественных проклятий в адрес врагов были, пожалуй, триумфом садистской визуальности над возвращенным желаемым. Враг, тем более, если это враг народа, мог стать врагом только при условии его тотальной обозреваемости. Как и герой, враг создается и существует снаружи мира, которому он вредит. Поджоги, срывы производственных процессов, пущенные под откос поезда и т. п. являются акциями, происходящими на поверхности реальности; враги расходуют визуальный запас предметного мира в отличие от героев, которые его создают. Враг борется с видимым, герой — с невидимым. При этом они не представляют строго фиксированных структур, геройское прошлое не страхует от попадания в лагерь врагов, попадание врага в герои, хотя случалось и такое, факт гораздо более редкий. И в том, и в другом случае прошлое не есть абсолютная доминанта над настоящей человеческой жизнью: приложив максимум старания, его можно исправить.
В детективном романе Веры Кетлинской «Мужество» (1938) Клара Каплан, дочь сбежавших антисоветских элементов, честно работает на одной из дальневосточных строек, у нее хорошие отношения с окружающими ее людьми. В результате любовных и производственных перипетий выясняется прошлое Каплан, о котором ей предстоит честно рассказать на товарищеском суде стройки. Собрание ждет от Каплан полного саморазоблачения. Ничего не утаивая, Клара рассказывает свою прошлую жизнь, она настаивает на том, что не имеет к своему прошлому никакого отношения, она — не враг, и партийный билет носит по праву. После долгого разбирательства с участием работника НКВД Каплан признается невиновной. Затем находится и настоящий враг, замаскировавшийся под героя.
Интересно, что при существовании жесткой идеологической конъюнктуры, сталинистский мир подвижен, в нем существуют свои правила трансформации, свои физические закономерности, но основное движение в этом мире происходит вокруг оси видимое/невидимое. Положение героя и врага зависит от степени их приближенности к одной из этих противоположностей и, что важно, в настоящий момент. В «Солнечном городе» (1935) Василия Ильенкова старый подпольщик инженер Бородин умышленно допускает обвал на стройке и, несмотря на свое революционное прошлое, ст