[102] и дети; последние без особых препятствий расстаются с референтом своего «я», который и так у них не фиксирован и не может быть за ними закреплен в силу возраста. Если у «я» забирается референт — садизм языка служит социальному садизму, — то оно («я») превращается в собственность того, кто этот референт находит.
Власть всегда принадлежит тем, в чьих руках находится система референциальной дистрибуции и установка эквивалентов. В сталинистском обществе это было монополией режима, который никому, кроме специальных институций, не позволял заполнять пустоты детского «я», неустанно заботясь о его бессубъектном бытии. Забота о детях, игра с ними оказались хорошо продуманы во многих отношениях. Дети должны быть визуализированы, их поведение должно быть контролируемо и просматриваемо отовсюду, в каких бы местах они ни находились в данный момент (школа, дом, пионерский лагерь и т. п.).
Маргарет Мид и Елена Калас, исследовавшие воспитательные принципы в советском государстве, пишут:
<…> в принципе мы можем наблюдать одинаковую тенденцию, касающуюся призыва индивида к ответственности, товарищескому осуждению, что также распространяется и на детей. Взрослые обязаны следить и призывать к порядку не только своих собственных детей, но и чужих, любой детский коллектив[103].
Дети не могли оставаться одни. И дело не в том, что существовала боязнь их плохого поведения и возможного непослушания. Садистский глаз, уже пришедший к власти к концу 1920-х — началу 1930-х и занявший привилегированную позицию, нуждался в постоянном наблюдении за своими жертвами, объектами, которые были носителями ценности садистского универсума в целом. Ребенок был объектом оптического контроля, для него создавалась специальная система знаков, дополнительных функций, успешно осуществлявшая его вторичную (дополнительную) идентификацию. Он был октябренком, пионером, комсомольцем, членом ячейки; носил соответствующие значки, пионерский галстук, пилотку; отдавал салют, имел обычную школьную и парадную пионерскую форму, учился ходить строем и жить в коллективе ему подобных. Его регистрировали, вносили в списки, давали звания. Его распределяли по всем созданным для него институциям, существовавшим тогда, с всегда заполненными пространствами и прозрачными стенами.
В весьма любопытном документе эпохи, «Книге вожатого» (1954), являющемся на самом деле целым кодексом правил и предписаний по надзору за детьми, имеется следующая запись:
<…> предоставьте ребятам в эти часы [часы свободного времени] полную самостоятельность. Это не значит, конечно, что они могут оставаться без надзора со стороны руководителей[104].
Надзор над пионерами тотальный, их время расписано, в лагере должна соблюдаться иерархия и похожая на армейскую дисциплина. Есть «старший дежурный», который обладает некоторыми полномочиями и исполняет обязанности ответственного лица. Он «в любое время должен знать, сколько у него налицо пионеров, есть ли больные, кто из ребят находится вне лагеря и где именно»[105]. Старший дежурный «следит за точным соблюдением распорядка дня. В его распоряжении находится горнист, подающий установленные сигналы»[106]. Есть также и «новый дежурный», который «получает от старшего вожатого лагеря или от председателя совета дружины сводный план работы для всех отрядов на следующий день»[107]. Никто не может пребывать в праздности или отклоняться от плана[108], он — необходимость, которую нужно принимать всем, вне зависимости от места, занимаемого пионером внутри лагерной иерархии. Принципы и способы подчинения были продуманы, описаны и смоделированы по определенным правилам.
Советская педагогика разработала и классифицировала подчинения по типам и видам, что должно было соответствовать этапам формирования «нового субъекта», его превращению в объект желания и приобретению им новых эквивалентов и дополнительных тождеств. В этом отношении для нас интересна книга полузабытого педагога и психолога Николая Гончарова «Педагогика» (написанная им в соавторстве с известным педагогом Борисом Есиповым), где авторы конструируют сознание ребенка по разработанным типам подчинения и дисциплины. Процитирую из этой книги следующий пассаж:
во-первых, это дисциплина сознательная, т. е. дисциплина, основанная на внутренней убежденности воспитанников в необходимости следовать определенным правилам и требованиям в своем поведении, основанная на понимании смысла и значения этих требований;
во-вторых, дисциплина инициативная, т. е. дисциплина не просто послушания, а дисциплина, связанная со стремлением как можно лучше выполнить полученное приказание, распоряжение, поручение и, даже более того, связанная с готовностью всегда выполнить свой долг, не ожидая распоряжения или напоминания, а проявляя инициативу;
в-третьих, дисциплина твердая, т. е. дисциплина беспрекословного повиновения и подчинения руководителю, воспитателю, организатору; без этого дисциплины нет; обязательность подчинения воле руководителя — необходимый и существенный признак дисциплины;
в-четвертых, дисциплина организованности, т. е. дисциплина, побуждающая и приучающая к четкой организации индивидуального труда и труда в коллективе (а также к организованности в игре и быту);
в-пятых, дисциплина товарищеская, т. е. основанная на взаимоуважении членов коллектива;
в-шестых, дисциплина преодоления трудностей, побуждающая доводить всякое дело до конца, подчинять свое поведение высоким мотивам, побеждать мотивы низменного характера[109].
Работа Гончарова и Есипова не прошла даром. Составленный ими список дисциплин, описание их отличий, целей и способов применения был необходим для общества, заявившего свои права на присвоение инфантильного сознания и использование его бытия. Гончаров и Есипов — не Линней, но их классификация типов подчинения и повиновения пользовалась, надо полагать, ничуть не меньшим успехом, чем зоологическая система последнего. Иерархия дисциплин заполняла все без исключения социальное пространство, где находился или мог находиться ребенок. Он размещался внутри этой иерархии, в ее просматриваемом нутре; он находился внутри, но оставался снаружи того бытия, которое сам создавал и отдавал как ему еще ненужное, маркируя себя на каждом этапе своего превращения в несубъект. Отдавая и отдаваясь, ребенок неизбежно приближается к желанию садистского мира взрослых, который желает его еще до того момента, как он рождается.
Авдеенко, чья утопия отнимала у его будущего сына мать, — прекрасный пример садистского отношения к еще не появившемуся человеку; сын писателя становится садистским объектом до того, как он должен был появиться в реальности.
Культура сталинизма, которая за счет этой энергии жила, не могла допустить ее утечку. Этой энергии должно быть как можно больше, она не может ни пропадать, ни тратиться впустую. Поэтому забота верховной власти о своем «привилегированном классе» очень часто приобретала характер попечения строгих, но любящих всех своих детей без исключения родителей. Власть одновременно делила функции матери и отца, эти родители были важнее естественных, которые могли часто пропадать, превращаться во врагов народа, пасть в бою, предательски покинуть родину и просто быть не в состоянии воспитывать подрастающее поколение (например, семьи алкоголиков, калек, деклассированных элементов и т. п. «<…> со словом «отец», — написано в «Педагогике», — у нас обращаются к великому Сталину, выражая ему чувства сыновней близости, любви и уважения»[110]). Словом, никто из детей не мог, да и не следовало им, полностью полагаться на свою малую семью, с которой многое что могло приключиться. В повести Валентина Катаева «Сын полка» (1944) разведчик Биденко так наставляет Ваню Солнцева перед его отъездом на учебу:
— Ты был хорошим сыном у своего родного отца с матерью. Ты был хорошим сыном у разведчиков и орудийцев. Ты был достойным сыном капитана Енакиева — хорошим, храбрым, исполнительным. И теперь весь наш артиллерийский полк считает тебя своим сыном. Помни это. Теперь ты едешь учиться, и я надеюсь, ты не посрамишь своего родного полка. Я уверен, что ты будешь прекрасным воспитанником, а потом прекрасным офицером. Но имей в виду: всегда и везде, прежде всего и после всего ты должен быть верным сыном своей матери-родины[111].
Родина-мать важнее биологической матери, семья-государство важнее природной семьи. В ее стабильности никто не сомневается, она никогда не откажется от тех девочек и мальчиков, ответственность за которых она на себя берет, пусть даже не все из них хорошо учатся, прилежно себя ведут и не всегда оправдывают надежды отца и матери. Ведь несмотря ни на что, у таких родителей не может иссякнуть ни ласка, ни забота, ни любовь, проникавшие в сердца всех детей через институты надзора, педагогические предписания, дисциплинарные требования, кодексы чести, клятвы верности, взаимное доносительство, стыд и страх перед возможным исключением из системы.
С раннего возраста ребенок должен знать, что его любят, и отплачивать тем же.
В дошкольном возрасте <…> воспитываются любовь к нашей родине, к коммунистической партии, к вождям народа, воспитываются любовь и уважение к Советской Армии <…> Еще на заре сознания детям следует объяснить то, как заботится о каждом советском человеке товарищ Сталин[112].
И что немаловажно, жизнь всех этих институций оплачивалась за счет самих детей, они содержали эти институции энергией своей бессубъектности, расход которой ничем не ограничивался. Дети были поставлены в такие условия, чтобы их детская садистская энергия получала нужные режиму институциональные формы, которые в дальнейшем использовались как способы контроля над самими же детьми.