Посмотрим еще раз на газету. Окажется, что стихотворение комсомольского вожака из Узбекистана или Тувы чудным образом соседствует с выступлениями политиков, судей, дипломатов. Без поэтических излишеств, просто, доходчиво поэты из народа сочиняли свои произведения, которые затем рассылались по редакциям центральной партийной печати. Вот выступление вождя: портрет, подпись, а вот и слова киргизского бетонщика, захотевшего поделиться своими чувствами со всеми, кто живет и трудится на свободной земле его родины. Или рядом с информацией об аресте еще одного японского шпиона публикуется письмо наркому Николаю Ежову от работниц текстильной фабрики в Иваново-Франковске, которые «от всего сердца» благодарят великого чекиста за его бдительность и непримиримость к врагам советской власти. Писатели, как правило входившие в канон, как Павленко, отписывали заметки о текущей политической жизни, где, по примеру того же Павленко, они злостно высмеивали жалкие попытки врагов «вставить палки в колеса» грандиозному движению страны на пути к коммунизму. Так организовывалось текстуальное пространство газеты, таким его воспринимали и прочитывали миллионы советских людей, безоговорочно доверявших ее авторам, веривших в справедливость и силу отстаиваемых в ней позиций.
Но речь, опять же, не о том. Другое интересно: размещение текстов, принадлежащих к совершенно разным регистрам, чье совмещение кажется немыслимым — доклад Сталина и письмо доярки, — создавало в газете видимую, но едва ли схватываемую сознанием территорию, территорию интима. На ней могли встретиться всяк и каждый, Сталин с дояркой или спортсменом, Ежов с текстильщицами, Каганович с железнодорожником или метростроевцем. Эта была территория полной, абсолютной возможности, где реализовывались потаенные фантазмы масс.
В эпоху победившего социализма не было человека, который не мечтал бы о встрече со Сталиным. Достаточно вспомнить бесчисленные стихи, повести, рассказы, более или менее крупные нарративы, где описывается сюжет встречи простого человека с вождем; симптоматично, что такая встреча, в большинстве случаев, происходит в неподходящий для человека момент, когда он ее совсем не ожидает или оказывается к ней не готов. И точно так же не было человека из числа простых смертных, кто надеялся на ее реальное осуществление. Сталин был любим, его хотели увидеть, с ним мечтали поговорить; однако, пребывая кормчим нового мира, он был слишком занят. Об этом помнили все. Советская пропаганда во всех ее формах постоянно внушала народу мысль о его чуть ли не круглосуточном рабочем дне (справедливости ради отметим, что вождь и впрямь работал по 12–14 часов в сутки), и понятно, что в этой ситуации никто не смел покушаться на его время для себя лично.
Появление письма в газете, где-нибудь справа, внизу или сбоку, напечатанного двумя колонками, после очередной направляющей статьи, нарушало (как бы) непроницаемой дискурс идеологии. Сталин становился вровень с пишущими ему доярками, шахтерами, колхозниками. Оставаясь физически недоступным, он возникал мнемотически, возникал близко, рядом; возникал, чтобы присутствовать вместе со всеми, существовать в поле их ближайшего зрения, быть им данным, визуальным, объектным. Интимность идеологии зарождалась именно там, в тех почти незаметных местах, где происходило мнемотическое заполнение отсутствующего объекта желания. Физическая отдаленность обожаемого вождя компенсировалась его полиграфическим присутствием, сказанным им словом, его жестом, воспроизведенным на фотографии, пространственной близостью опубликованной речи и присланного письма незнакомца.
Сегодня уже не удастся отследить того первого мастера, сумевшего открыть локусы идеологического интима, прятавшегося за каскадами газетных полос, голосами радиоприемников, экранами синематографов, массовыми парадами и всем прочим, что составляло каждодневную жизнь советских людей. Мы не узнаем, чей изобретательный ум впервые попытался сообщить разнузданному собственной агрессивностью официозу интимное содержание. Ясно только, что никакая другая сторона сталинистской идеологии не была так лихо отработана литературой, архитектурой, живописью, кино, праздниками как интимность, превратившаяся со временем в онтологическую доминанту.
Мы унаследовали несметное количество литературных произведений, полотен, фильмов, стихов, где Сталин или какой-либо другой персонаж из партийной элиты оказывается в кругу обыкновенных тружеников, простых солдат, женщин, детей. Он ведет с ними доверительную беседу, интересуется их жизнью, планами, трудностями. Исчезает он также внезапно, как и появился. Подобный разговор меняет судьбы героев; им становится легче жить, проще справляться с обязанностями, они лучше распознают добро и зло, становятся честнее и открытее.
В «Счастье» Павленко Сталина встречает узбекский солдат («солдатишко» — так у автора), когда растаскивает обмерзшие немецкие трупы. Приблизившись к солдату, вождь интересуется не наскучила ли ему эта работа. В разговоре выясняется, что солдата собираются лишить ордена за убийство немецкого военнопленного (он поклялся мстить за брата и не брать врага в плен). Сталин обещает походатайствовать за него перед командирами. Если верить роману Бубеннова «Белая береза», то Сталин часто лично знакомился с боевой обстановкой на фронтах. Во время одного из таких знакомств Верховный появляется в полевом госпитале, где общается с тяжело ранеными солдатами и офицерами. Склонившись над головой лейтенанта Матвея Юргина, Сталин обещает ему очень скорую победу над врагом, обещание же он дает в первые месяцы войны. Узнав от врачей, что лейтенант безнадежен, Сталин наставляет: «у вас должны быть надежды!»[311] Он требует от врачей того, чем обладает сам. В поэме Алексея Недогонова «Флаг над сельсоветом» (1949, перепечатка) Ксения Смирнова встречается со Сталиным, но уже во сне. Девушка рассказывает о сне подругам, общий вывод — сон к счастью. У Кетлинской в «Мужестве» Киров возникает на стройке, доверительно беседуя с молодым рабочим на разные важные темы. Прежние сложности кажутся теперь ему пустяками, он меняет жизнь. Уезжает на Дальний Восток строить новый город.
Принципиальной в этих текстах остается одна и та же мысль: вождь и его товарищи рядом с нами, они видны, осязаемы, доступны. Если тебе самому не удалось их повидать, то это удастся кому-то похожему на тебя, такому как ты сам. Интимное отношение с главными людьми страны, открытие и описание все новых локусов встречи с ними будет на долгие годы одной из основных, пусть не слишком осознаваемых, тем социалистического нарратива во всех его формах.
Отмечу для сравнения, что разбираемая нами интимность сталинистской идеологии не находит себя в своем аналоге/антиподе — идеологии нацистской Германии. Гитлер не находился так близко к своим гражданам, мечта о встрече с ним у немцев не была столь тотальной, его положение в качестве верховного чиновника Третьего Рейха была иным, чем положение Сталина в качестве главы партии и отца народа. Основное отличие, на мой взгляд, заключается в том, что Гитлер с самого начала своей государственной карьеры сам присвоил себе все способы собственного мнемотического распространения. Только он сам, если не брать в расчет его ближайших консультантов, был ответственен и осуществлял свои игровые контакты с массами, которые тем не менее не воспринимали его как фигуру, обладающую известным запасом интима. Гитлер работал с массами как шаман, его экстатические выступления, во время которых он чуть ли не терял рассудок (или артистично это имитировал) не располагали к интиму сталинского типа. Если Гитлер — это «триумф воли», то Сталин — триумф справедливости.
Не случайно, что у Гитлера не было семьи. Известен красноречивый эпизод с его личным фотографом Генрихом Гофманом, которому фюрер запретил публиковать свой снимок с белой собачонкой, отметив, что у лидера немецкой нации может быть только большая собака. Маленькая белая собачка, интим, расслабленность, домашний уют… Это все не для него. Таков Гитлер в «Интимном дневнике» своей подруги Евы Браун (заканчивается июлем 1944 года). Она в постоянном ожидании, Ади (как она его называет) весь в делах и заботах, он приходит уже за полночь, видятся они редко. В мемуарах Лени Рифеншталь обнаруживается другой Гитлер: элегантный острослов, которым восхищаются женщины; он в курсе светских событий, ему не претит непринужденный треп, легкий флирт, известная доля эстетства. Но об этом не знал никто, кроме близкого круга.
Выступление Гитлера перед Железными касками в Хельхайме, 1933 год
Выступление на заводе Круппа, 1935 год
Сталин и Ежов, 1937 год
Сталин на встрече с колхозниками на Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов (25 ноября, 1936 год)
Колхозница прильнула к товарищу Сталину (там же)
Доярка обнимает Сталина (там же)
Обратимся снова к советскому контексту. Распознанный или вновь изобретенный в сталинистском обществе интим возникает повсюду. Писатели работают с ним в своих текстах, художники изображают его на картинах, поэты — в стихах, архитекторы выстраивают интимные места в пространстве города, находят места его сборок, образований; кинематографисты снимают ленты, показывающие интимность в движении. Она появляется в разговорах, жестах, в домах, на коммунальных кухнях, в постели, в письмах, записках, посланиях, во всех индивидуальных и коллективных коммуникативных актах. Власть поняла — или так захотела — новому человеку интимность не чужда, она не противоречит его великим историческим задачам, она не станет помехой на его пути к мировому господству. Она сделает из него человека, способного к преодолению своей биологической конечности, человека, имеющего власть над прошлым. И вдобавок интимности предписывалась еще одна фундаментальная роль: она должна была создать реальность, не знающую потребности в возврате; в этой реальности должно жить сознание, не стремящееся постичь свой генезис.