Интимный жест: улыбка, поцелуй, любовная игра, проч., или переживание интимной ситуации, места, взгляда, слова, — ничто из этого не возвращается, не подлежит компенсации. Практика интимности является отдачей без ответа, дарением без возврата. Под взаимностью в любви, скажем, следует понимать не отдавание одним того (или большего) объема любви и внимания, которые ему достались от другого, а то, что они вместе совершают нечто, что никогда не возвращается.
Идеология социалистического мира нацеливала человека на то, что ему незачем и некуда возвращаться; родившись в советской стране, он уже оказывался поверх истории, чьи законы он мог с легкостью игнорировать. По ходу жизни он убеждался, что не он подчиняется этим законам, а они ему. А раз так, то он обязан следовать своему предназначению: отдавать без остатка. На этой отдаче, интимной по своей природе, строились практически все связи, выстраивались любые отношения, — от самых серьезных до самых пустячных. Сталин отдавал народу свое время, мудрость, стратегический гений для того, чтобы поскорее вместе со своим народом достичь желанной победы; рабочий отдавал народу свой труд, колхозник отдавал труд и зерно, интеллигент — свои знания, писатель — талант, тексты; зарплата, получаемая всеми этими людьми (колхозники не в счет) не рассматривалась в качестве компенсации за отдачу, она была неким промежуточным средством, с которым приходилось мириться пока создавался мир абсолютной справедливости.
Алексей Стаханов решил отдавать гораздо больше, чем это делали до него, — он стал героем. Принципы непомерной отдачи, придуманные Стахановым, были хороши тем, что не оставляли человеку право отдавать размеренно, равновеликими порциями. Каждая последующая отдача в стахановском движении покрывала предыдущую, уничтожая тем самым саму идею возврата. В картине «Светлый путь» (1940) Григория Александрова уборщица Таня Морозова (Л. Орлова), которая сначала моет полы на ткацкой фабрике, а затем становится ткачихой-ударницей, следящей сразу за ста пятьюдесятью пятью станками. Благодаря тому, что Таня стала стахановкой решается и ее личная жизнь: после получения ею ордена Ленина, она открывает свое сердце молодому инженеру Алексею Лебедеву, в которого давно тайно влюблена.
Нельзя сегодня отдать меньше, чем ты отдавал вчера. Этот соцреалистический титан представил, несомненно, один из эффективных способов борьбы с прошлым (историей), но в тоже время он был интимен. Свои отдачи Стаханов делал под землей. Отбирая богатства природы, он проникал в ее скрытое бытие, своим отбойным молотком образовывал там пустоты, до этого природе неизвестные. Так возникло не только генеративное дарение, но и хтоническая архитектура — интимные места природы были освоены, отныне они не представляли опасности своей прежней непринадлежностью человеку. Сталинистская интимность безопасна, так как ничего не скрывает. Примерно на год опережая возникновение стахановского бума, в стране выходит закон «Об уголовной ответственности за мужеложество» принятый ЦИК СССР в 1934 году.
Редкий момент: говоря о грядущей победе коммунизма, Сталин поднимает обе руки, сжимая кулаки. Речь на Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов, 1936 год
Гомосексуальная близость была запрещена, мужчины (о лесбиянках вопрос не ставился) не могли пользоваться интимностью без последующей отдачи. Пенис, направленный в анус, нарушает принятую архитектонику интима; такая его позиция вносит разлад в установленное расположение фигур интимности, направленных на отдачу, сверхотдачу, на создание или раскрытие неизвестных интимных пространств, а не на их скрытие и тайную передачу. Половой член советского мужчины мог рассматриваться в описываемую эпоху как метафора стахановского отбойного молотка, как его мнемотический дубликат. Это лежит на поверхности. Но если такое замещение действительно возникало в головах пуритански
Колхозники слушают выступление агитатора по случаюрасстрела членов «Право-троцкистского блока», 1938 год. Агитатор называет Сталина «нашим, всеми любимым», а наркома НКВД Н. И. Ежова — «лучшим руководителем, лучшим соратником Иосифа Виссарионовича Сталина».[312]
воспитанных граждан (трудно представить, что никакой муж или никакая жена тихо не поделились друг с другом своим открытием, разглядывая многочисленные снимки Стаханова с молотком на плече), тогда и сам член без отдачи воспринимался не иначе как излишество, курьез или даже уродство.
В 1936 году последовал запрет на аборт. Самая интимная ситуация, зачатие ребенка, не должна была оставаться без мнемотической прорисовки. Женщина с большим животом, беременность — желанная или случайная, опыт любви, это уже не только твое личное, ты не имеешь права спрятать найденный и занятый тобой локус. Как и мужской член, женский организм создан для отдачи. Он не должен стесняться самого себя, препятствовать социальному раскрепощению своего биологического предназначения. Как бы парадоксально это ни звучало, закон об абортах был направлен против стеснения интима. Замечу, по ходу, что при всей порнографической свободе современных медиа, при всей ее беспрецедентной навязчивости, она не сделала человека менее стеснительным и неуверенным во всем, что касается вопросов секса. Эффект противоположный: секс превратился в предмет, нежелательный для дискуссии.
Культура сталинизма стремилась к сохранению интима, предоставляя ему все возможности для максимального распространения. На первый взгляд в этом есть немалое противоречие, решаемое, однако, при более вдумчивом подходе к проблеме. Возьмем, к примеру, город. Как устраивалась интимность внутри его архитектуры? Очевидно, что через серии локальностей, в которых она могла разместиться. В советском городе обязательно существовали парки, проспекты, центральные улицы, периферийные улочки, важные учреждения, жилые дома, школы, больницы, детские сады и многое другое. Все эти места или, как мы их называем, локальности были сделаны и содержались таким образом, чтобы сам человек открывал, переоткрывал, натыкался на искомую им интимность.
Люди договариваются о встрече у входа в парк (там же продают мороженое, пирожки, надувные шарики). Они идут по аллеям парка, подыскивая уединенный уголок, скамейку или дерево, где можно остаться незамеченными. Желание спрятаться не мешает им находиться вместе со всеми, стремление уединиться не заставляет их покинуть многолюдный парк (нахождение в парке такого квазиодиночества делает его мозаичным, составленным из множества микропространств, каждое из которых принадлежит конкретному персонажу). Мозаика парка накладывается на его базисную архитектуру: прямые асфальтированные аллеи, расставленные с равными промежутками скамьи, статуи, изображающие отважных летчиков, пионеров-героев, гимнастов. Где-то неподалеку играет оркестр; вальс, знакомая песня, тысячу раз слышанные по радио или в кино. Все знакомо, все, как всегда, как везде. В этом суть.
Интим соцреалистического парка выстраивался на узнавании всего во всем, на нахождении одиночества и уединенности во встрече со всеми, и в том, что мой открытый интимный уголок является моим только потому, что я открыл его, когда узнал знакомую мелодию, пробежал перед статуей героя-летчика или любимого спортсмена, посмотрел на проходящего офицера НКВД, расслышал окончание новостей, переданных по громкоговорителю, узнал новых героев труда, съел крем-брюле в вафельном стакане. Парк, как и весь сталинистский мир, состоял из узнаваемых мне-мотических фигур, переносивших интимность этого мира от одного человека к другому, сотворявшихся одним сознанием для другого.
Люди жили в домах, в квартирах, еще точнее — в коммунальных квартирах. Коммуналка — несмотря на всю уникальность, ее опыт и по сей день остается неисследованным — представляла собой некое подобие парка; как и парк, она в своей основе была мозаичной и слагалась из ряда узнаваемых ритуальных деталей.
Будний день, утро, все спешат на работу, каждый стремится первым заскочить в туалет и ванную (в ванную можно даже вдвоем, в туалет — никак). Потом встреча на кухне, дети путаются под ногами, мать, сторожащая молоко на плите, кричит:
— Сереж, ну скоро ты там…?
— Щас, ма, пенал куда-то задевал, ты не брала?
— А я вчера Сережку с Ленкой видела, — вставляет младшая сестра, уличив нужный момент.
— Ничего, в армию пойдет, там его порядку обучат, — реплекует дядя Степан, сосед, получивший после демобилизации комнату в нашей квартире.
— Теть Маш, ну чего Ваш чайник-то все кипит и кипит, а Вы не идете, — обращается Сережина мать к престарелой соседке, одинокой медсестре.
— Елизавета Леопольдовна, помните наш спор, так вот, Вы были все-таки тогда не правы, Шиллер оставил последнее письмо Гёльдерлина без ответа.
— Ах, Господи, какая же у Вас память, Павел… Вас наверняка сразу возьмут в аспирантуру[313].
Коммунальная кухня была местом постоянно повторяющихся конфликтов, чья форма и содержание во многом оставались неизменными. С годами они теряли свое значение как конфликты, становясь средством мнемотического построения повседневности.
Не правы те, кто склонен рассматривать советскую коммуналку как полную противоположность интимности, как уничтожение последней. Вне сомнений, это чудовище советской власти явилось причиной гигантского числа страданий, инфарктов, ссор, разводов, взаимной ненависти и т. д. (тонны написанных друг на друга доносов с целью получить соседскую жилплощадь). Все это так. При этом коммунальная квартира не была лишена, если не сказать была полна, интима человеческих отношений. Интим коммуналки был тем же, что и парка, улицы, города, всей страны, — он строился и удерживался в неосознаваемых, желаемых, пересекающихся пространствах подобий, в которых встречались желания, помыслы, надежды, устремления людей той эпохи.
В данном очерке я не описываю механизм работы этих подобий (это вполне захватывающая тема для будущих