Балашёв показывает партбилет комиссара, мобилизуя товарищей на решающий бой с белыми. В то же время солдаты в окопах продолжают бой, их командир Ян Драуден (О. Жаков) дает команду радисту исправить связь и попросить о помощи. Не в силах выполнить задание, озадаченный радист докладывает Драудену о своей неудаче, и командир говорит ему: «Не волнуйся, бывает, продолжай…». Помощь наконец приходит, белые отброшены, и в этот момент появляются матросы. Балашёв выполнил труднейшую задачу: он привел своих товарищей на поле боя, что и решило исход схватки.
Если посмотреть на фильм «Мы из Кронштадта», так сказать, геометрически, то мы увидим, что он состоит из двух почти равных частей. В первой все события происходят до казни матросов, во второй — все то, что произошло после нее. С точки зрения повествовательной линии, казнь и спасение Бала-шёва — центральный эпизод фильма; появление Балашёва и его обещание сказать «такое», что все постигнут — центральный эпизод с точки зрения сюжета. Все, что произошло после казни, начиная со спасения самого героя, значительно отличается от того, что происходило ранее; две части могут согласовываться между собой довольно формально, геометрично.
Начнем с реплики Балашёва «я такое скажу, что все постигнут». Фраза звучит очень эмоционально. Значение слова «такое» подготавливает слушателей к тому, что сейчас прозвучит откровение, что-то неожиданное и истинное, но этого открытия, «такого», не случается. Балашёв только обещает сказать «такое», но обещание остается невыполненным. Балашёв оказывается немым Христом. Хуже того, эта незавершенность усиливает драматическое ожидание невысказанного; оно приобретает дополнительное значение благодаря паузе, во время которой Балашёв идет вдоль рядов матросов и хранит молчание, пока они собираются вместе. Зрители инстинктивно хотят, чтобы «такое» было сказано, но вместо этого продолжается молчание. Обещанные слова, откровение заменены безмолвными действиями: Балашёв появляется перед матросами, его взгляд неподвижен, жесты механические, выражение лица жесткое[372].
Вторая часть фразы: «все постигнут» относится к безличному все, которые должны постичь что-то очень важное, такое, суть которого передается самим молчанием, мастерски введенным в сцену. Семантически эта фраза — глобальное обещание, которое на этом и заканчивается. Как мы отметили раньше, в Утопии ни одно обещание не может быть выполнено; обещание может быть только дано. Ожидание свершения является, наряду с другими признаками, состоянием, в котором неизменно пребывает утопический человек.
Граф Орлок (М. Шренк), «Носферату, симфония ужаса» (1922)
Граф Орлок
Тапёр
История тоже дана, но ее нужно ждать абсолютно всем. Ждать историю означает начинать ее с самого начала. Уже в немой картине (киноромане) «Предатель» (1926) Абрама Роома, следователю Соколову (В. Поддубный) поручают расследовать дело о провалившемся восстании 1905 года на пароходе «Саратов». Расследование начинается двадцать лет спустя, к этому моменту многие участники и свидетели тех событий постарели, как проститутка Ванда, штурман Нератов и Неизвестный матрос, который чуть было тогда не убил предателя, сорвавшего восстание, однако в тот момент он плохо запомнил его лицо. Теперь, в ходе расследования, правда была восстановлена, предатель узнан. История должна начаться такой, какой она имела место быть на самом деле — Утопия не терпит подлогов.
В «Предателе» есть очевидная цитата из хоррора Фридриха Вильгельма Мурнау «Носферату, симфония ужаса» (1922), снятого по роману Брэма Стокера, — тапёр в публичном доме, сыгранный Наумом Рогожиным — лысый, нос крючком, длинные кривые пальцы[373], — внешне едва ли отличим от вампира графа Орлока (М. Шренк), который охотится на жену своего агента по недвижимости Томаса Хуттера. Даже положение пальцев тапёра, ударяющих по клавишам пианино, точь-в-точь скопированы с Орлока, когда он, сидя за столом, рассматривает медальон с портретом жены Хуттера. Цитата едва ли случайна. Граф-вампир у Мурнау — аллегория тьмы, он боится солнечного света и предпочитает все время находиться в полутьме, тапёр в публичном доме — аллегория истории, которая не раскрыта, соответственно, прошлого, которое нужно прояснить и избавиться от него раз и навсегда[374].
История Утопии и в Утопии начинается с обещания, как в «Мы из Кронштадта»: сначала нечто «такое» произойдет в будущем, а затем придет к людям как истинное начало настоящей жизни. Балашёв хранит молчание, потому что ему нечего сказать матросам, он может только обещать. Он обещает новую историю, но понятия не имеет, что она из себя представляет и когда должна настать. Его обещание в некотором роде пророческое; он провозвещает новую эпоху, бесконечно более важную и желанную, однако менее определенную в рамках истории. Он обещает новое начало, в точности как делали большевики, но это начало будет бесконечно откладываться для того, чтобы остаться только обещанием — садистское действие, когда обещание не исполняется, а ожидание его исполнения само становится историей.
Обещание Балашёва остается невыполненным, однако приводит к немедленным действиям со стороны матросов, одерживающих полную победу над белыми.
Как мы упоминали в анализе «Клятвы», история Утопии и в Утопии имеет только одно направление: в будущее. Прошлого не существует и, следовательно, нет возможности увидеть прошлое. Нет и необходимости этого делать. Человек видит только то, что находится перед ним; он подготовлен к тому, чтобы смотреть вперед, но не назад. Цепляние за прошлое, отсталость в советской Утопии было официально объявлено чем-то несовместимым с новым образом жизни[375]. На это была и онтологическая причина. Хорошо известно, что советское государство особенно подчеркивало свое радикальное отличие или свою радикальную чуждость любой из форм государственного устройства предыдущих эпох. В прошлом нет истории, нет отсталой истории; существовал поток событий, который сейчас прервался. «Мы из Кронштадта» отлично иллюстрирует то, как разительно прошлое и новая история отличаются друг от друга.
В начале фильма Артем Балашёв, тогда еще матрос с анархическими взглядами, часто оглядывается, пытаясь разобраться, кто за ним стоит, и уберечься от встречи со злоумышленниками. Он никому не доверяет, ведет себя осторожно и всех подозревает. Балашёв боится времени и места, из которых он родом. Он знает свое прошлое, и это знание тянет его назад.
Но после казни и спасения матрос больше не оглядывается в испуге назад. Артем Балашёв строит новую историю для того, чтобы войти в нее вместе с другими. Его пророческое появление перед флотскими товарищами радикально меняет ход истории, отменяя прошлое и победоносно утверждая будущее, как геометрическое, так и историческое, к которому только и можно идти.
Примечателен эпизод с Драуденом. Посреди схватки с белыми радист пытается связаться со штабом и попросить срочную помощь; ситуация на поле боя катастрофическая. Все его попытки оказались напрасными, линия оборвалась, и соединение не удалось установить. Бедный солдат потерял надежду, но Драуден — нет. Сцена показывает две разные модели поведения. Радист молит о помощи, теряет надежду и веру в то, что помощь придет. Драуден, говоря ему, чтобы он продолжал попытки, не сомневается, что помощь обязательно придет и придет вовремя.
В отличие от радиста, Драуден обладает определенным знанием о том, что и каким образом нужно делать. Его знание подобно знанию жреца, чье дело даже в самых критических ситуациях — следить за тем, чтобы каждый делал то, что должен, и был там, где должен. Итак, Драуден говорит радисту, чтобы он продолжал попытки связаться со штабом; он также приказывает дирижеру собрать музыкантов, велит им взять инструменты и играть, не обращая внимания на свист пуль над головами. В отличие от других солдат, командир знает, что не нужно беспокоиться по поводу подмоги или из-за обрыва связи, а также, что не нужно торопить события.
Неработающая рация
Все будет так, как должно быть, утрата надежды и привычного порядка ничего не изменит. Драуден, красный жрец, абсолютно уверен в своих ожиданиях; и он оказался прав[376]. Стоя на пороге новой истории, Драуден знает, что каждое событие, в случае необходимости, будет иметь место, потому что он знает, что место для каждого события может быть еще не определено, но оно совершенно точно неизменно. Новая история приходит к хорошим людям из будущего, потому что оно существует, и такое будущее не является отправной точкой, а лишь аспектом этой существующей истории. Еще точнее: будущее берет начало в новой истории, и люди, живущие в Утопии, беспрерывно стремятся к нему.
Здесь есть две модальности знания. Первую демонстрирует Балашёв, который представляет свое знание в модальности обещания: все постигнут. Его знание обещано, но затем следует молчание. Вторая — это модальность Драудена; он знает по-другому. Если Балашёв знает «такое», что все постигнут, то Драуден знает, что и как все должны делать. Последний не обещает сказать что-то неизвестное, он приказывает своим солдатам не просить об этом. Молчаливое знание должно оставаться таковым, прежде чем оно станет историческим событием для тех, кто хорошо делал свое дело. Новая история не может наступить там, где люди ведут себя неправильно. Любой солдат должен делать свою работу, даже если что-то пойдет не так и нет надежды на улучшение. Проще говоря, знание Драудена — это своего рода ответ на молчание, происходящее от знания Балашёва. Драуден заставляет своих подчиненных хранить молчание и делать все правильно, чтобы позволить этой тишине когда-то уступить место новой истории, имплицитно существующей в таком знании, пусть еще и неопределенном.