ших в эпоху модернизма, заключалась в том, чтобы уничтожить в человеке инстинкт самосохранения. Человек не должен бояться ставить над собой эксперименты, не должен утаивать себя в профанном мире от тех высших сил, которым он служит par excellence.
В России, еще задолго до модернизма, улучшить состояние человечества, пожертвовав какой-то его частью, предложил Достоевский. В «Преступлении и наказании» (1866) студент говорит офицеру, что было бы неплохо без особых душевных терзаний убить никому ненужную старуху во благо многих нуждающихся: «убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству…»[19] Офицер возражает — ее жизнь определена природой; студент отвечает: «природу поправляют и направляют, без этого бы пришлось потонуть в предрассудках»[20]. Раскольников убивает Алену Ивановну, но проект сделать «тысячи добрых дел», о котором говорил студент, провалился. Жертву приносят не людям, а богам — Родион Раскольников это не учел; в жертву нельзя приносить то, что никому не нужно — в данном случае старую процентщицу, — жертвуют лучшим. В этом установленном некогда правиле есть свой смысл: только лучшее способно извлечь из смерти ее инобытие, порождающую силу, которая ведет человека к высшей реальности.
Будто перехватывая эту тему у Достоевского, с брошюрой «Право на смерть» (1895) выступил австрийский психолог Адольф Иост, на написание которой его, видимо, вдохновил отец, сведший в старости счеты с жизнью. Испытав влияние своего соотечественника, писателя-спиритуалиста и шо-пенгауэрианца Лазаря барона фон Хелленбаха (1827–1887), а также с явными отсылками к Юму, Иост определял ценность индивидуальной жизни в зависимости от ее отношения к радости и страданию. Он писал:
Ценность человеческой жизни не может быть просто нулевой, она становится отрицательной, когда боль так сильна, как это обычно бывает при неизлечимой болезни. Сама смерть представляет, так сказать, нулевую ценность и, следовательно, все же лучше, чем такая отрицательная ценность жизни[21].
Но если Иост своей брошюрой рефлексировал о насильственной смерти — от собственных рук или нет — по причине самоубийства своего отца, который и ему советовал так поступить в тех же обстоятельствах, то Хелленбах размышляет глобально. Что должно делать общество, памятуя о прогнозе Мальтуса относительно грядущего перенаселения планеты? Вывод, к которому он приходит в своем трехтомном труде «Предубеждения человечества» (1879), всего через каких-нибудь полвека станет «гуманистическим» трюизмом:
если государство из самых гуманных соображений по отношению к человечеству и к ребенку не позволит каждому новорожденному, пребывающему в бессознательном состоянии, прийти в себя в общем родильном доме с применением цианида, хлороформа, холода или любого другого вида газа, то такое действие (Vorgang) будет отличаться от иных мальтузианских препон (Hemmnissen) не чем иным, как своей человечностью <…> как и когда плод перестает быть материальным, окончательно еще не установлено <…> вопрос здесь только в том, следует ли брать процесс истребления в свои руки гуманно и разумно или оставить его борьбе за существование жестоким и пагубным образом[22].
Тут следует сделать оговорку: Хелленбах, как и Мальтус, на которого он ссылается, не разделял идей насильственного систематического сокращения людей даже ради какого-то абстрактного блага или более конкретного — процветания «высшей расы». Процитированное выше скорее вписывается в его теософскую концепцию, перекликающуюся с видениями мадам Блаватской[23], придуманную бароном примерно в то же время, когда писалась «Тайная доктрина» (1883). Хелленбах считал, что человеческая жизнь есть результат деятельности так называемого «метаорганизма», своеобразного психофизического расширения человека, которое находится где-то между физическим, осязаемым миром и истинным «я», высшей реальностью, которое, например, в индийской философии обозначается как Брахман. Благодаря этому «метаорганизму» люди могут иметь доступ к невидимым и плохо объяснимым явлениям, таким, как телепатия, ясновидение и т. д. С его точки зрения, природа человека делится на феноменальный уровень, или сознание, где запечатлены понятные события и факты жизни, и трансцендентальный, на котором происходит движение души (Seele) к своей истинной сущности. Душа играет роль навигатора к сокрытым замыслам, каковые сам человек может скорее всего не осознавать[24]. Следовательно, даже если государство по тем или иным причинам сочтет нужным умертвить новорожденного, то это коснется только одного аспекта человеческой природы, физического, метаорганизм не пострадает.
Хелленбах считал себя социалистом, одновременно симпатизируя и либеральным идеям, при этом, в отличие от Маркса и многих его последователей, в том числе и в России, он не считал, что социализм должен быть навязан какими-либо политическими силами. Напротив, это то состояние общества, к которому следует прийти естественным образом, через эволюцию человеческих качеств. В новелле «Остров Меллонта» (1883), следуя традиции социалистических утопий[25], австрийский спиритуалист предложил свою:
по модели «Приключений Робинзона Крузо» (1719) Даниеля Дефо автор засылает своего героя, образованного аристократа Александера, на отдаленный остров в Индийском океане, где он оказывается после кораблекрушения. Путешественника спасают местные жители, они дают ему кров, и Александер начинает привыкать к новой жизни. Обитатели острова — потомки французских аристократов и их африканских жен, которые вели жизнь либертарианцев после Французской революции, подальше от европейской цивилизации. Софорон, местный гуру, которому поручено заниматься с Александером, берет его в небольшое путешествие по Меллонте, где он своими глазами смог увидеть рай на земле.
Кроме Дефо, Хелленбах, понятно, обязан сюжетом своей новеллы «Острову Фельсенбургу» (1731)[26] Иоанна Шнабеля и «Году 2440» (1770) Луи-Себастьяна Мерсье, который впервые отправил своего героя в путешествие в Париж далекого будущего, подальше от ненавистного ему классицизма, что принесло роману громадную популярность, как и сочинению Фридриха Леопольда Графа цу Штольберга «Остров» (1788). Однако в отличие от своих предшественников, в том числе философов, того же Фурье, Хелленбах критикует не столько цивилизацию in toto, сколько буржуа, пришедших к власти в результате революции 1789 года. И в отличие от английских и австро-немецких проектов по улучшению человеческого рода, которые начинают возникать в последней четверти XIX века, прежде всего в оккультной среде (вспомним авторов вокруг венского журнала «Остара»), у Хелленбаха нет акцента на неравенстве рас. На Меллонте царит дух свободы, в том числе сексуальной, нет и различий между европейцами и африканцами. Первые не лучше последних, скорее напротив: европейцы, проникшись идеей тотальной коммерциализации и выгоды, сделав войну самым удобным инструментом для получения экономической выгоды, сами себя посадили на вулкан, поэтому на Меллонте не живут купцы и ростовщики.
Во многом руссоистский мир Меллонты, где все обитатели живут одной семьей и их отношения не связаны долгом и буржуазной моралью, а только социальным контрактом, в чем-то откликается концепции соборности, которую развил Достоевский в «Записках из подполья» (1864). В эпизоде, когда проститутка Лиза говорит рассказчику о своем стремлении продвинуться по социальной лестнице (в борделе), то в ответ он ей указывает на ее наивную веру в справедливость принятых общественных схем и непонимание того, что людьми прежде всего двигают эгоистические мотивы.
Поклонник Достоевского, философ Борис Вышеславцев как-то заметил, что писатель «с поразительной проницательностью формулировал совершенно парадоксальный принцип христианской этики: индивидуум и всеобщность — равноценны»[27]. Это означает, что жертва, которую может — и, видимо, должен — принести индивид ради спасения социума в определенных исторических обстоятельствах, самопожертвование не во имя утопической идеи, а ради вполне конкретных окружающих людей, не должно восприниматься обществом как само собой разумеющееся. Наоборот, общество обязано создавать такие условия, в которых каждый индивид сможет на самом деле ощутить себя частью всеобщего, где он сумеет реализовать свой собственный проект, обладая для этого свободой, то есть чувством соборности, которое, как считал Достоевский, дает исключительно православная Церковь. Католицизм, религия пап, по его мнению, и в этом с ним солидаризировался идеолог славянофильства Алексей Хомяков, не способна дать человеку ощущение внутреннего братского единства, поскольку католическая вера устанавливает иерархию, уходящую в небо.
Папа — наместник Христа на земле, он — верховная власть, а не брат. Соборный человек Достоевского одновременно личностен, он наслаждается чувством индивидуальной свободы, и всеобщ, потому что объединен не только с живыми, но и с мертвыми. Поэтому Раскольников, убив двух невинных женщин, отнюдь не соборный человек, скорее он актор западной, католической рациональности, чья модель, по убеждению писателя, глубоко чужда российскому социуму. Дальнейшее преображение студента-убийцы в человека, понимающего свою вину, его вещие сны, в одном из которых есть прямая отсылка к 24 главе Евангелия от Матфея, где Иисус говорит ученикам о грядущей опасности и войнах между народами, следует понимать как метафору победы религии сердца, которой научает Родиона любящая его Соня Мармеладова, над религией разума.