Петька: Василий Иваныч, а ты армией командовать могешь?
Чапаев: Могу.
Петька: А фронтом?
Чапаев: Могу, Петька, могу.
Петька: А всеми вооруженными силами республики?
Чапаев: Малость подучиться — смогу и вооруженными силами.
Петька: Ну а в мировом масштабе, Василий Иваныч, совладаешь?
Чапаев: Нет, не сумею. Языков я не знаю.
Здесь показано четкое противопоставление знания Чапаева, о котором мы говорили выше, и его культурного (военного) багажа. Чапаев, как он сам говорит Петьке, не может командовать мировой армией из-за того, что не знает языков. Мы знаем, что это — единственная причина, по которой Чапаев отказывается командовать международными вооруженными силами, но тем не менее эта причина существует. Примечателен тот факт, что сам Чапаев понимает свои возможности и дает нам понять, что они не беспредельны. И это еще одна существенная черта его знания: обнаружить границы своих возможностей и в то же самое время сделать их незначительными. Он отвечает Канту: если «вещь-в-себе» и существует, то не где-то во внешнем мире, вне меня, а именно во мне самом. Чапаев остается самим собой, даже если «не знает языков», потому что требовать от него эти знания нерелевантно.
В фильме есть и другой эпизод, демонстрирующий слабое знание Чапаевым истории. Но здесь он берет верх над своим интеллектуальным соперником Фурмановым, который пытается обратить внимание на его скудные познания в культуре. Комиссар Фурманов бранит Чапаева за несправедливое отношение к двум врачам, служащим в его дивизии, которые отказались выполнить его неправильный приказ; он угрожал расстрелять их:
Фурманов: Александр Македонский тоже был великий полководец, а зачем же табуретки ломать?
Чапаев: Македонский? Полководец? Кто такой? Почему не знаю? Я всех великих полководцев знаю. Гарибальди, Наполеон, Суворов. А этот как? Македонский?
Фурманов: Да.
Чапаев: Кто такой? Почему не знаю?
Фурманов: Ну… Его мало кто знает. Он жил две тысячи лет тому назад.
Чапаев: Да… Ты-то вот знаешь, и я знать должен. Я ведь только два года как грамоте знаю. Слышь, комиссар, ты мне расскажи про Александра Македонского.
Фурманов: Рассказать? Могу.
Чапаев (напевает):
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе отроду двадцать лет
Полюбил девицу всей душою…
Фурманов: Слушай, ты, моряк, красивый сам собою…
Чапаев: А?
Фурманов: Я давно хотел тебе сказать. Ты бы подтянулся что ли малость? Ходишь вечно в таком затрапезном виде[395]. А ты ведь теперь командир регулярной Красной армии. Должен бойцам пример давать.
Чапаев: А что ж этот-то твой, Александр Македонский, в белых перчатках чтоль воевал, да?
Фурманов: Но и не ходил как босяк.
Чапаев: А ты почем знаешь? Две тысячи лет тому назад… Э?… гляди у меня…
Чапаев не знает, кто такой Александр Великий, но он задает правильный вопрос, на который у Фурманова нет ответа. Как и Чапаев, он не может знать, в каком виде греческий полководец появлялся перед своей армией и до какой степени его одежда была чистой и аккуратной. В этом диалоге Фурманов преподает Чапаеву урок истории. Чапаев, в свою очередь, показывает Фурманову: то, что он подает в качестве хорошего примера — ничто иное, как его собственная фантазия; это отнюдь не истинное знание. Важно не знание о том, кем был Александр Македонский, а поставить под сомнение знание истории оппонентом, и командир так и поступает. Фурманову в диалоге не удалось заманить Чапаева в ловушку его невежества и показать превосходство своего образования. Командир оказался умнее, чем мог предположить его собеседник; он показывает, что его историческая безграмотность — не дальше от истины, чем обращение его оппонента к примеру двухтысячелетней давности.
История, как мы помним, в качестве истории имеет значение только внутри Утопии — в противном случае она бессмысленна. Следовательно, предшествующие события, имена и отсылки к истории, не являющиеся частью утопической реальности, не могут всерьез восприниматься как должное. Фурманов и сам это понимает, их разговор заканчивается спокойным дружелюбным смехом. Чапаевское знание еще раз обнаруживает свою силу. Это позволяет ему признать, что он не знает, кем был Александр Македонский, но это ничего не меняет. Его друг, комиссар Фурманов, думает, что он знает что-то большее, поэтому часто ссылается на историю, но это он только так думает. В реальности комиссар ищет разговора с Чапаевым и, как и все остальные, нуждается в его наставлениях.
Только Чапаев может сделать чей-то ум частью пространства Утопии, только его диалектический метод может опровергнуть сегодняшнюю истину и авторитеты предшествующей истории, показав ее несостоятельность, потому что ей нет места в его мире. Основной посыл командира таков: нет ничего удивительного в том, что кто-то может не знать чего-то, что происходило в очень далеком промежутке истории, в этом нет ничего предосудительного. Но даже если бы можно было каким-то образом узнать о далеких событиях истории, это знание все равно следовало бы признать недействительным.
Чапаев в ссоре с Фурмановым
Фурманов рассказывает Чапаеву о Македонском
Утопия не может знать того, что произошло до того, как она появилась, или, точнее, до того, как она познала себя как таковую. Никто в утопической вселенной не знает, какой была реальность и история до тех пор, пока эта вселенная не была создана. В известном смысле утопическое сознание универсально, оно дано нам биологически, от природы. Границы Утопии — это границы понимания человеком событий, имевших место в истории до того, как она пришла. Знание, независимо от того, кому оно принадлежит — это утопическое состояние, позволяющее только проводить дистанции между событиями и отделять их на разных уровнях подобия.
Следующий любопытный эпизод включает диалог Чапаева с крестьянами, пришедшими в штаб поблагодарить его за защиту (мы описывали этот эпизод выше). Чапаев и Фурманов стоят на крыльце деревенского дома в окружении крестьян. Первый произносит речь о моральных качествах солдат Красной армии и о своих, в частности. В конце эпизода крестьянин обращается к командиру с вопросом касательно его политических взглядов:
Крестьянин: Так вот, Василий Иваныч, мужики сомневаются — ты за большевиков али за коммунистов?
Чапаев: Чего?
Крестьянин: Я спрашиваю: вы за большевиков али за коммунистов?
Чапаев: Я за Интернационал!
Можем считать, что крестьян удовлетворил ответ. Больше вопросов не последовало. Забавно, что ни Чапаев, ни крестьяне в действительности не понимали, что такое Интернационал. Фурманов, все время находящийся рядом с Чапаевым, не упускает возможности его поддеть:
Фурманов: Василий Иваныч…
Чапаев: А?
Фурманов: А ты за какой — за второй или за третий?
Чапаев: Чего за второй?
Фурманов: Интернационал.
Чапаев: Ну уж за который нужно, за тот и стою.
Фурманов: Ну а все-таки — за второй или за третий?
Чапаев: А Ленин в каком?
Фурманов: В третьем. Он его и создал — третий большевистский.
Чапаев: Ну и я за третий.
Фурманов лукаво поспешил пристыдить Чапаева за его политическую безграмотность, однако последний не так прост и умело обыгрывает комиссара. Они оба понимают, что «Интернационал» — не такой объект, значение которого можно исчерпать до дна. На деле это способ прийти к подсознательному соглашению с другими, подобными себе, и с ним, занимающим первое место среди равных, с Лениным. Такое слово, как «Интернационал», не имеет ничего общего со своим первоначальным значением, то есть не вызывает у Чапаева ассоциацию с политической организацией. Чапаев знает, что такое название уподобляет его лидеру большевиков, и это бесконечно важнее, чем то, что такое на самом деле Интернационал. Фурманов это тоже знает, и он прекращает свою игру с командиром.
В Утопии совокупность значений создается не так, как в других реальностях. Слово и название отсылают не к объекту, который они обозначают, а в первую очередь к расстоянию, лежащему между словом и названием и к тем, кому принадлежат объекты. В утопическом пространстве все предметы и вещи блекнут, если они не включены в систему подобий и не принадлежат к классу «не-объектов». Любой объект не имеет значения, предмет не существует не потому, что нет слова или названия, чтобы их обозначить, а потому что для утопического сознания связь между знаком и объектом несущественна. Недостаточно создать знак для определенного объекта или предмета; объект/вещь должны обрести место среди других объектов/предметов на расстоянии для того, чтобы они могли указать, до какой степени данный объект или предмет подобен другим. Это необходимое условие, чтобы обрести полную картину утопической геометрии и заставить последнюю правильно функционировать.
Подобие, возникающее благодаря распространению предметов (событий, людей и т. п.) на расстоянии, это субстанциальная категория, более субстанциальная, чем значение. Она превращает объекты в необъекты, она приводит предметы (события, людей и т. п.) в такое состояние, в котором ключевым параметром оказывается ожидание. Это тоже характерно для чапаевского знания: оно ожидает. «Чапаев» учит своих зрителей ждать и знать одновременно или ждать, как если бы они знали, и наоборот. Для утопической вселенной это состояние чрезвычайно важно. Никто никогда не может узнать что-либо, не проявив терпения, без которого истинное знание не приходит.
Подытожим: почти все в фильмах, которые мы обсуждали, находятся в состоянии ожидания кого-то или чего-то. В «Партийном билете» охваченная чувством вины Анна ждет случая доказать свою невиновность, она