если вопрос [о приеме в пионеры] решен положительно, то на этом же сборе перед знаменем дружины, перед всеми пионерами вступающий дает торжественное обещание юного пионера[416].
По сценарию, после того как «торжественное обещание» принято, ребенок проделывает всем известный жест салюта со словами «всегда готов!».
Формула сама по себе очень любопытна. Несубъект, в которого пионер превращается, на глазах у всех свидетельствует об отказе от своего «я», он свидетельствует о произошедшей в нем негативной инициации и о своей более непринадлежности себе[417]. Приобщившись к присутствию реального, став отныне серийным, ребенок утрачивает собственную реальность, постоянно пребывая в состоянии готовности или, если использовать термин антрополога Виктора Тёрнера, лиминальности. Он нацеливается на то, чтобы в какой-то момент времени быть использованным, на то, что его обещание может быть затребовано и ему придется его выполнить. Однако это только иллюзия, очередной соблазн, увеличивающий суверенность субъектов серии. Обещание нужно дать, потом — сохранить. Все важные из них, имеющие непосредственное отношение к конструированию субъективности, сохраняются обязательно, они сохраняются в сакральных или квази-сакральных для общества местах. Клятвы и торжественные обещания пионеров сохраняются в ленинской комнате.
Иллюзия быть использованным, соблазн быть нужным и необходимость быть всегда готовым являлись, бесспорно, факторами, формировавшими садистское сознание. Человек находился в настоящем, при этом воспринимал он себя как принадлежавшего к присутствию в будущем, как того, кто сам, своим путем, осознавая себя и делившего свое самосознание с другим, строил длительность, которая в конце концов пожирала его как субъекта. Парадоксально здесь следующее: заботясь о создании своей особой субъективности, сооружая серийные субъекты, садистский мир сталинизма сам отменял в них субъективное и превращал в объект своего сознания. Длительность, в которой присутствует тоталитарный человек, его готовность к исполнению обещания, исполнение которого не требуется, превращает садистский субъект в объект ожидания.
Человек обещает и сам становится объектом своего обещания; он отказывается от прошлого и никогда не достигает будущего; он становится другим и никогда с этим другим не встречается, за исключением той реальности, которая ему предлагается. Он неистово борется с историей, с прошлой историей, чтобы ему некуда было возвращаться (по ходу замечу: шизоидный субъект Делёза и Гваттари, выведенный ими в качестве нового номада, генеалогически восходит к садистскому субъекту, не знающему места своего рождения и лишенному права собственности даже на самого себя). Понятно, что субъекту, превращенному в объект, нельзя оставаться с идеей прошлого, идеей чисто субъективной.
Владимир Семенов, написавший главу коллективного труда о коммунистическом воспитании подростков, поясняет:
коммунистическая мораль — это мораль воинствующая, всем своим содержанием направленная против пережитков прошлого, мешающих делу строительства коммунизма[418].
Обществу, отбывшему в бесконечную длительность, пообещавшему своим гражданам сделать трансцендентное земным, привести человека к коммунизму, ничего не должно мешать. Вся предшествующая история отменяется как не имеющая прямого отношения к поставленной задаче и не обещающая никакой помощи в ее реализации. Идея достижения коммунизма представляет немалый интерес в рамках садистской аналитики. Коммунизм, как и многое из того, что к нему приводит, находится в режиме перманентного обещания.
Никита Хрущев говорил, что следующее поколение будет жить при коммунизме. Не исключено, что он сам даже в это верил. В любом случае, давая такое обещание с высокой трибуны, Хрущев ничем не рисковал. Идея прихода коммунизма основывалась на актах его обещания; последнее дает длительности ощущение ее реальной протяженности. Садист стремится исчерпать реальное, достигнув своей цели; в нашем случае обращение трансцендентного в мирское, доступное для каждого и каждым желаемое. Но при стремлении к исчерпыванию реального, садистское сознание тоталитарного человека большего всего боится, чтобы это произошло в действительности.
В этом тоже заключена одна из причин того, что обещание не предполагает выполнения. Ибо если обещание выполняется и отсроченное реальное становится настоящим, — предположим, что Хрущев оказался прав и коммунизм бы действительно наступил, — то тогда разрушается суверенность субъекта, выстроенная из множества переносов внутри все той же бесконечной длительности всеобщего. Но поскольку время коммунистического общества не наступает, то оно является безусловным гарантом обещания, которое не подлежит ни выполнению, ни возврату. Такое обещание нуждается только в сохранении; его необходимо сохранять так, как люди в архаических сообществах сохраняют свои сакральные объекты. Их выставляют в месте, обладающим для всех членов данного сообщества максимальной степенью соблазна. Само попадание в такое место оказывается гораздо важнее, чем находящийся там предмет.
ИНТИМНЫЙ КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ МИР1919–1952, СССР, проза
Средневековые exempla рассказывают много историй о том, как жители земного мира оказываются рядом с жителями мира небесного, причем последние демонстрируют обыкновенные человеческие качества: святые сердятся, бесы возмущаются, Распятый обижается, Святая Дева — тут как положено — добра и милосердна. Вот один такой рассказ.
Гасконский юноша, растративший свое состояние на турниры, был вынужден заложить унаследованные им от отца аллоды. Слуга убеждает юношу, что дело легко поправить, переговорив с дьяволом. Последний пообещал гасконцу богатство и успех в обмен на личную преданность и отречение от Господа. Юноша выполнил требование, однако бес выставил новое условие — отречься и от Богоматери. На это рыцарь ответил решительным отказом, сказав, что лучше проведет остаток жизни в нищете, но от Девы Марии не отречется. Вернувшись домой, он покаялся перед статуей Богоматери, держащей на руках Сына. Увидев искреннее раскаяние, Дева попросила Сына простить заблудшего, но Сын, отвернув от нее свой лик, не отвечал ей. Тогда Мадонна посадила младенца на алтарь, встала перед ним на колени и вымолила прощение для юноши[419].
В других примерах Распятый показывает свой суровый норов. Однажды заметив, как один монах уснул на ночной молитве, он сошел с алтаря и ударил монаха в челюсть с такой силой, что бедняга через три дня скончался[420]. Звонаря кельнской церкви он прибил со страшной бранью, потому что тот не оказывал ему должного почтения[421]. Вдове, согрешившей с юристом, Распятый выколол глаз огненными вилами, до этого умертвив ее сестру и дочь[422].
Святые тоже не любят, когда к ним относятся непочтительно. В праздник святого Лаврентия некий человек возил с поля сжатый хлеб. На это святой ниспослал огненный смерч, который спалил весь хлеб, сжег волов, заставил бежать с поля других животных, ни одно из которых не выжило. Хлеб, испеченный в тот день, источал кровь[423].
Бесы, в коих жители земного мира привыкли видеть только носителей зла, иногда оказываются, что любопытно, набожными существами, почитающими Деву Марию и Христа. Порой дьявол неплохо подкован в экзегезе Святого Писания. Французский прелат XIII века Жак де Витри, — идеолог и участник пятого крестового похода (1217–1221), покровитель движения бегинок, среди которых были столь талантливые дамы-визионерки, как Хадевейх Антверпенская и Маргарита Протестантская, приговоренная Гийомом Парижским к сожжению, — поведал об одном таком демоне, вселившемся в одержимого и его устами разъяснявшего Библию[424]. Другой источник нам рассказывает о черте, опозорившем нерадивого священника. Нечистый созвал на площадь народ и попросил выслушать его, ибо «ваш брат, — говорил он, — ничего не смыслит в слове Господнем». К удивлению собравшихся бес вовсю цитировал Отцов Церкви, рассказал о пророках, а под конец своего выступления призвал соблюдать христианские заповеди[425].
Приведенные примеры для нас интересны следующим: они показывают, как топологии профанного и сакрального мира, изначально разнесенные на неизмеримую друг от друга дистанцию, сходятся в человеческой реальности, оказываются неким единым целым, недискретным и обладающим границами. Обитатели неба, общаясь с людьми, ведут себя как люди. Сакральный мир перестает быть загадкой, которая неразрешима для обыкновенного человека. Напротив, сакральное пространство и все, кто к нему причастны, становятся понятным и узнаваемым, естественным и близким. Иными словами, средневековые exempla делают небесный мир интимным, а, значит, доступным сознанию тех, кто под ним жил и ему подчинялся. Крайне важный факт: реальный мир и мир божественный похожи, гомеоморфны; последний достижим во времени и пространстве.
Прежде чем перейти к непосредственному предмету разговора, я хотел бы еще раз подчеркнуть: интимность — это эпистемологический концепт, при помощи которого мир превращается в тотальность, а человек — в «нового субъекта», или несубъекта, который этим миром обладает. Таковым, по моему мнению, был советский универсум сталинской эпохи; во многом созданный литературными текстами, он сам стал вымыслом, собравшим профанное и сакральное в одно целое.
Модернизм презрел интимность как таковую, которая означала для него наличие у человека индивидуальных черт и собственности. Вместо этого моделировался интегральный субъект, обладающий всем миром сразу; ему не знакома оппозиция «я — другой». Идеальные отношения те, в которых отсутствуют какие-либо субъектные различения. Мир дан либо полностью, либо никак. В романе Николая Степного «Семья» (1919), получившего первую премию на Всероссийском конкурсе ЛИТО, главный герой Евгений, переосмыслив доктрину Макса Штирнера, предлагает такой проект будущего: «Мое и твое должны быть уничтожены, дети должны быть общими