<…>
— Мой фюрер, — сказал Боок, — я буду счастлив, если.
— Нет, нет! — быстро перебил его Гитлер, и стало ясно, что он слышал предложение командующего еще на аэродроме <…>
У входа в блиндаж стояли часовые.
Гитлер вдруг нервно остановился и прислушался. Да, он не ошибся!
— Что это скрипит? — спросил он, не оборачиваясь к свите.
Все замерли, прислушиваясь к лесной тишине. В самом деле, недалеко в лесучто-то поскрипывало — тягуче, нудно…
Уловив торопливый шепот адъютанта, Боок подвинулся к Гитлеру, виновато ответил:
— Мой фюрер, это скрипит дерево.
— Дерево? Без ветра?
— Да, но это, конечно, сухостойное дерево[450].
Обстановка вокруг Гитлера напряженная и тревожная, она больше напоминает атмосферу «Вампира» Дрейера — лес, скрип дерева, торопливость, молчаливость нацистского лидера увеличивает опасность, подчеркивая его магическое бессилие. В лесу под Смоленском Гитлер не чувствует себя в безопасности, лес с ним говорит скрипом сухостоя — мертвый говорит с мертвым; в отличие советского руководителя, он не способен никого исцелить.
Улыбка Сталина не знак его душевного состояния, а указатель его топологической особенности. Сталин близок, но путь к нему порой оказывается долгим. Где именно произойдет встреча со Сталиным предсказать невозможно. И тем не менее улыбка вождя снимает дистанцию между мирским и сакральным, которые однажды соберутся в единое целое, выстроив мир — без различий.
НЕМЫСЛИМОЕ ПРОШЛОЕАнализ одной счастливой эпохи
На границе XIX века с XX, среди немецких профессоров философии развернулась дискуссия о чувстве и понимании истории. Спорили главным образом о разнице в подходе к истории у народов культурных, имеющих чувство исторического, и народов некультурных, чувства исторического не имеющих. Один из активных участников этой дискуссии, Генрих Рикерт, писал:
говорят о «диких народах» (Naturvolkern) и противопоставляют их как «историческим народам», так и «культурным народам». Мы видим теперь, насколько это противопоставление правомерно и в какой связи находятся эти противоположности[451].
И далее:
<…> исторические народы всегда должны быть и культурными народами, и культура может существовать лишь у исторических народов <…> Лишь культурные ценности делают возможной историю как науку и лишь историческое развитие порождает культурные ценности <…>[452]
Авторитарность этого суждения не лишает его, однако, определенного интереса. Рикерт убежден, что только история, и ничего кроме, является условием создания культуры, которая этой же историей и потребляется. Люди без исторического чутья, не осознающие своей собственной истории, само собой лишаются права на культурные ценности. Обладать таковыми можно только тем, кто знаком с их производством. Словом, быть вне истории значит не иметь и культуры, хуже того — не знать себя. Кто-то согласится с таким мнением, кто-то его отвергнет, — не так это сейчас важно. Проблема стоит острее.
Если, по Рикерту, история есть единственный производитель культуры и в то же самое время условие обладания ею, то рано или поздно нам придется остановиться и спросить себя: не является ли эта производящая история механизмом, который превращает прошлое в немыслимое целое, разрушая при этом целостность нашего сознания? Не приносится ли нами прошлое в жертву такому производству? Ответов на эти вопросы в текстах Рикерта нет. Попробуем разобраться.
Когда мы называем нечто историей, стало быть, когда мы апеллируем к историческому чувству, мы обращаемся к некому бытию — бытию вещей и событий, — которого с нами нет в настоящем и чья актуальность осталась в прошлом времени. При помощи истории, мыслящей исчезнувшее бытие в качестве реальности, изображающей эту реальность в здесь и сейчас, мы, настоящие и живые, проникаем в прошлое, преодолевая дистанцию между своим сознанием и его бытием. Некое событие или какой-то факт из жизни, произошедший с нами самими или с кем-нибудь другим, схваченный силой исторического к нему обращения, оказывается снаружи и представляется таким образом, как будто он никогда и никуда не исчезал. Продолжая быть в прошлом, событие или факт становится историчным, что свидетельствует о потере им исчезнувшего бытия. Это означает: никакое событие и никакой факт не идентичны тому прошлому, в котором они произошли. Их нельзя понять, исходя из прошлого, и точно так же мы не можем понять прошлое, исходя из тех событий и фактов, которые извлекаются нашей историей из отдаленного опыта и таким образом делаются доступными в бесконечных текстах и устных признаниях. Иллюзия того, что некий факт, случившийся в прошлом, имеет для нас, живущих, определенный исторический смысл, утрачивается в тот самый момент, когда этот смысл там отыскивается. То, что сознание воспринимает в качестве смысла, отыскиваемого в прошлом, есть способ, которым прошлое становится немыслимым.
Поясню вкратце эту идею. Мы знаем, что произошло некое событие. Пусть, к примеру, это будет ввод советских войск на территорию Польши в 1939 году. Мы знаем место и время того, что именно случилось. Мы говорим: захват советскими войсками части польской территории является фактом, произошедшим в самом начале Второй мировой войны. Мы не сомневаемся в правоте этих слов, так как обладаем рядом документов и свидетельств, подтверждающих наличие такого факта в истории. Однако мы не отдаем себе отчета в том, что данное событие становится фактом только тогда, когда мы помещаем его в свою историю, то есть когда бытие события делается тождественным найденному в нем смыслу. Проще говоря, в истории событие тождественно смыслу, только в ней оно становится историческим фактом, отменяющим прошлое самого события. Мы не можем одновременно помыслить событие прошлого и его смысл, нам лишь кажется, что мы это делаем.
Эта ситуация похоже на восприятие слова. Скажем, никто не воспринимает французский глагол arreter сначала как сложную лексическую единицу, содержащую в себе три латинских компонента — ad-re-stare, а затем как фонетический ряд, означающий остановку, задержку. Это слово воспринимается сразу как некая целостность, имеющая устойчивое значение в языке. Напротив, чтобы нам разобраться в составляющих слова arreter элементах, мы должны на какое-то время забыть его смысл, дать ему выпасть из нашего лингвистического сознания. Также обстоит дело и с событием прошлого. Мы воспринимаем его смысл, а не то, что оно имело место в прошлом, не его «прошлость». Последняя, подобно латинским компонентам глагола arreter, рассеивается значением, которое в нем устанавливается.
Так, идентифицируясь со смыслом, событие перестает быть событием; оно теряется из прошлого, а прошлое из него. Поэтому прошлое нами не мыслится, а производится, оно инсталируется в сознание теми смыслами, которые находятся у нас под рукой. И далее, из предмета мысли прошлое превращается в способ мышления. Мыслить прошлым, находить смысл его событиям, является освобождением от реальности, избыточность которой преодолевается историческим сознанием.
Эти несколько соображений пригодятся нам дальше, а пока приведем еще один пример (психоаналитический). Предположим, человек пережил в детстве сильную травму, — смерть близкого приятеля. Прошло время, и это событие потеряло свою актуальность, однако, как и полагается, оно никуда не исчезло, а осело в бессознательном. Уже будучи взрослым, переживший травму человек попадает в кабинет к аналитику. Выясняется, что его страх знакомиться с молодыми людьми обусловлен пережитой в детстве травмой (страх, что новый знакомый может также умереть). Сложность ситуации, в которую попадает такой пациент, состоит в том, что смысл травмы, теперь ему понятный, рассеивает травматическое событие и занимает его место. Травма больше не страшна, она осмыслена, — так может казаться. Но в этом вся опасность и таится. Мы не замечаем, как травматическим становится сам смысл некогда произошедшего события, смысл того, что случилось в прошлом. Отныне, пытаясь прошлое помыслить, человек не находит в нем ничего, кроме сопротивления, всякий раз к этому прошлому приближаясь. Прошлого нет, нет и его событий, есть его осмысление, создающее травму из самого прошлого, которая вряд ли поддается излечиванию.
Фрейд, надо полагать, ошибался, когда связывал процесс выздоровления с пониманием пережитого или увиденного. Вслед за изобретателем психоанализа его духовный сын Шандор Ференци тоже надеялся, что прошлое можно упразднить, превратив его в историю. Это было бы самым удачным решением проблемы, и отнюдь не только для психоанализа. Результаты оказываются куда менее обещающими, чем этот психопроект.
Осмысленное событие, покидая прошлое, становится историческим фактом. Для сознания он есть и одновременно его нет. От такого факта невозможно избавиться тем же путем, которым мы, либо при помощи психоанализа, либо другими средствами, избавляемся от события. Избавление тут происходит тем парадоксальным образом, что, избавляясь от нежелаемого и травматического, мы приобретаем и узакониваем его в своей психике именно тем путем, каким мы от него избавляемся. Можно ли считать это подлинным избавлением? — вряд ли. Исторический факт есть смысл (осмысленная фактичность), который полностью идентичен живому настоящему, конструирующий нашу ментальную номенклатуру.
В романе Михаила Шишкина «Взятие Измаила» (1999) описывается эпизод, когда герой (он же рассказчик) участвует при выкапывании гроба своей матери, труп которой должны перезахоронить. Смерть матери стала прошлым, сыновья боль от случившегося прошла. Герой о ней почти не вспоминал.
Мама в моем сознании, в моих мыслях умерла уже давно, в каком-то далеком прошлом, тысячи повседневных дел и забот уже вытеснили ее из моей жизни, я вспоминал о ней в Москве лишь иногда, я знал, что ее больше в этом мире нет и никогда не будет, ни ее самой, ни ее голоса, ни ее взгляда, ничего. Она ушла из этого мира, просто исчезла