Ожидая встретиться с матерью вновь — не с ней, а с ее останками, — герой уже забывает обо всем том, что сделало мать «умершей в его сознании». И сейчас он вспоминает не событие смерти матери, а тот факт, что это его мать; он встречается не с событием ее давней смерти, а с тем что есть для него мать, с тем местом и смыслом, которые она занимает в его сознании. Поэтому мать остается как бы нетронутой.
Не знаю, что я ожидал увидеть — страшную картину разложения, полуистлевшую мумию, скелет, одним словом, я был готов встретиться с чем-то уже нечеловеческим, что имело бы к ней лишь опосредованное отношение — и вдруг перед моими глазами, когда крышку сняли и аккуратно положили сбоку, оказалась моя мама, почти такая же, какая она была тогда, в день похорон, только лицо еще больше осунулось, вылез нос, впали щеки, ногти почернели, а цвет кожи стал совсем желтым, будто она все эти полгода нюхала те мои одуванчики[454].
Прошлое утрачено, но только в форме событий, его составлявших. Они — не восстанавливаются. Этого и не требуется. Важнее неистребимость и сила того, что нами осознается как утрата. Не иначе как в качестве такой утраты прошлое закрепляется в смысле и становится бессмертным. Его бессмертие и немыслимость суть составляющие бессознательной практики — практики постоянной утраты, происходящей в момент, когда эта утрата осознается. Строго говоря, утрачивается не прошлое, а возможность в нем находиться; бессознательное является фантазматической реальностью, которая такую возможность восстанавливает. Во «Взятии Измаила» есть эпизод, когда молодой человек разговаривает по телефону со своей бабкой. Бабка была стара и забывалась:
<…> ей казалось, что это опять пришли арестовывать ее мужа, и она начинала плакать в трубку:
— Не надо! Отпустите! Что вы делаете!
— Бабушка! — пытался прервать ее Д. — Да это же я, твой Женя Успокойся! Дай отца!
Но та не слушала.
— Отпустите! Что мы вам сделали! Отпустите![455]
Сознание этого персонажа отключалось от настоящего, где она, пусть полубезумная, еще пребывала. Но главное здесь не ее безумие. Страх перед арестом, с которым жили большинство людей 1930-х-1940-х годов, явился не событием, ушедшим в прошлое, а прошлым, которым воспринимаются и мыслятся все остальные события. Бабка плачет в телефонную трубку и просит не забирать ее мужа (это происходит сейчас). Она оказывается не в состоянии освободиться от этого страха и по прошествии многих десятков лет; для ее внука такое поведение бессмысленно (дементная старуха, — так воспринимает ее и читатель романа), но для нее страх есть единственный смысл, конституирующий ее отношение с миром. Без него она бы потеряла всякую, для нее одной значимую и актуальную, связь между событиями, расположенными ее психикой не в линеарной последовательности.
Аресты близких находятся не в памяти такого человека, они внесены в настоящее, где происходит сам процесс воспоминания (признания, просьбы, желания и т. п.). Страх вызван желанием понять, что же произошло, и столкновением с тотальной невозможностью это сделать. Прошлое оказывается желанием, которое я никогда не могу исполнить. Права Рената Салецл, отметившая, что прошлое никогда не может стать достоянием памяти, не может быть символизированным, включенным в нарративную структуру, [оно] является <…> влечением, которое на самом деле никогда не может быть забыто[456].
История разрушает целостность нашего сознания, создавая ему объект, который оно не в состоянии помыслить. Чем больше мы входим в историю, чем больше мы приобретаем чувство исторического и чем сильнее наше убеждение в своей историчности, тем дальше мы отлетаем от изначальной симбиотической целостности сознания и мира. Этот симбиоз нарушается тем, что историческое сознание, в отличие от сознания не знающего своей истории, выстраивается как серия смыслов, а не как серия событий. Не зная истории, человек не может мыслить прошлое в ее терминах. Отсюда становится понятным, почему сталинистская культура — и не только она, любая другая, претендующая на тотальность, как, например, тот же современный либерализм, — отменяет всю ей предшествующую историю, уничтожая прошлое как предмет устремления и размышления. Цель такого грандиозного проекта состоит в том, чтобы восстановить разрушенный симбиоз между сознанием и его носителями, между сознанием и реальностью, которая, освободившись от прошлого, не представляет больше угрозы своей невозможностью.
Человек мог совершить практически все, что желал. Он не знал ни исторических препятствий, ни объективных законов, котором он мог противоречить. Прошлое отменялось как нечто, что мешало сознанию сделать мир частью самого себя, смысл происходящего был им самим, его нельзя было различить с событиями, в которых оказывался человек с его новым миром. Все, что в нем происходило было своего рода абсолютным модулем, не знающим прошлого и вытесняющем любой смысл, способный ему на это прошлое указать. Гигантские стройки, ГЭСы и каналы, освоение новых пространств, морские северные экспедиции, многочасовые перелеты на самолетах были теми крупномасштабными операциями, устранявшими из сознания новых людей объекты истории. Мир рождается сейчас и здесь, у них на глазах, и людям незачем мыслить и пытаться переживать то, что где-то и когда-то происходило не с ними и их напрямую не касается. Люди должны были видеть и чувствовать новые объекты, не исторические или пришедшие из прошлого, а те, что создаются непосредственно ими самими. Эти объекты были столь огромными, их настоящее значение было столь велико, а их ценность для всех была настолько непререкаема, что они сами собой вытесняли прошлое из всего пространства победившего мира. В том и было их основное предназначение, помимо утилитарного.
Человек сталинской эпохи жил в настоящем будущем. Над прошлым он мог только смеяться, а лучше и вообще не иметь о нем представления (и уж если таковое было, то оно было резко отрицательным). Не случайно, что в самые ответственные годы борьбы за социализм Сталин, как бы подводя определенные итоги своим разборкам с психоисторией, снимает с нового человека ответственность за прошлое его родителей и ближайшего окружения. Напомню, что сам вождь под этим новым человеком понимал поколение двадцатипяти-тридцатилетних людей, не знавших в силу возраста никакого другого мира, кроме созданного им, Иосифом Сталиным. Этот класс людей был им особо ценим, они обладали именно тем сознанием, которое он создавал у всех остальных. Это поколение знало о прошлом ровно то, что его нет.
Поэтому в отличие, скажем, от Фрейда, Сталин боролся не с событиями прошлого, как его учитель Ленин, а с осмысляющим это прошлое настоящим, со смыслами, травмирующими сознание людей его эпохи. Радикальность этой борьбы заключалась в том, чтобы изъять эти смыслы из той истории, внутри которой они создавались, лишить их силы, которой они наделяли свои объекты. Отныне они становятся множеством, к которому принадлежат одновременно все и никто. Однако все эти низвергаемые и травмирующие общественное сознание смыслы создавали территорию Утопии, где происходило онтологическое уничтожение истории. Вчера человек назван другом и настоящим коммунистом, сегодня — он враг, троцкист. Еще недавно он любил и верил в честность своего отца и матери, и вот происходит нечто, и самые близкие ему люди оказываются предателями и изменниками.
Сталинистский мир подвижен; подобно Средневековью, это мир чудес и перевоплощений, а не истории и стабильных структур. Человек знал, что с ним может произойти любая метаморфоза, о смысле которой он мог даже не догадываться. И как персонажи средневековых житий и поучительных историй, этот человек боялся не будущего, которое его могло ожидать или нет, а прошлого, которого всегда и с большим опасением ожидал он сам.
В романе Кетлинской «Мужество» Клара Каплан (фамилия значима) работает на крупной дальневосточной стройке. Она пользуется доверием у товарищей. В результате интриги, коллеги Клары узнают, что ее родители покинули родину, а ее бывший муж сотрудничает с врагами. Непримиримая к врагам, молодая женщина вдруг сама оказывается в атмосфере недоверия, сплетен и постоянного подозрения. Она начинает сомневаться в себе, — была ли она в действительности той настоящей коммунисткой и верным товарищем, за которую ее принимали большинство на стройке? У Малышкина в «Людях из захолустья» похожий вопрос задает себе начинающий журналист Соустин: если я способен сам заметить в себе врага, значит я это понимаю, тогда можно ли меня считать настоящим врагом?
Несмотря на всю хитрость этой диалектики, человек ошибался, если он полагался на свое прошлое и пытался найти в нем ответ на злобу дня. Вопрос: чем я был на самом деле? — не является релевантным, так как человек не может мыслить и оценивать свое прошлое исходя из персональной истории. Даже замечательное прошлое не спасает от того, чтобы приобрести его снова, но уже совершенно иным. В романе «Солнечный город» (1935) Ильенкова инженер Бородин, честно служивший советской власти, превращается во вредителя.
Создавая свой мир и придумывая ему законы, Сталин понимал, что он не сможет уничтожить все индивидуальные истории, понимал он и то, что невозможно полностью запретить идею предшествующей истории. Этим, по-видимому, и объясняется создание в государстве некой бессознательной зоны, состоящей из множества политических пустот (таких как троцкист, враг партии, двурушник, проч.), в которой прошлое конкретного человека потеряет свое индивидуальное значение. Власть занялась созданием того, что можно было бы назвать государственным бессознательным, в качестве способа была придумана тотальная бдительность. Этот инструмент отнюдь не нов, однако в этом случае его отличало использование, имеющее много общего с психоаналитическим. Подобно детской травме, враг скрывался в бессознательном, но уже не одного человека, а целого государства. Он не давал покоя в целом здоровой психической жизни нового общественного организма, стремившегося избавиться от своего травматического наследия.