– А ну вон отсюда! Вон сейчас же! Какой позор! И как вас только понесло на варьете? – шипела она.
Аннетта на целый месяц лишилась походов в кино и театр, я же никому из домашних не призналась, поэтому наказания избежала. Но обе успели понять, что больше всего публика смеялась и кричала при упоминании одного переулка в старом городе.
– Естественно! Там же бордель, – уверенно заявила на следующее утро Чиччи Лодде, которая в свои тринадцать хоть и не читала «К востоку от рая», зато прекрасно разбиралась в теме и знала с десяток названий для этого греховного места: «бордель», «заведение», «дом терпимости», «веселый дом» и даже «лупанарий». Заодно она заверила нас, что слово «лупанарий» происходит вовсе не от lupo, волка, и те, кто посещает такие места, в полнолуние не покрываются шерстью.
В полнолуние, да и вообще по ночам, нам, девчонкам, так и так приходилось сидеть дома. Зато днем мы пару раз сходили посмотреть на зловещий переулок – правда, не нашли ничего, что свидетельствовало бы о его предназначении.
Нам было по четырнадцать, когда Аннунциата Парис рассказала, что нашла в телефонной книге номер этого борделя с пометкой «Пансион Рины» и собирается туда позвонить – выяснить, как набирают персонал. Мы с Аннеттой должны были предупредить ее, если в сторону комнаты с телефоном направится кто-нибудь из взрослых.
Аннунциата набрала номер. Мы чуть не подскочили, когда женский голос, в котором не было ни капли непристойности, отчетливо произнес:
– Пансион Рины. – Ага, значит, все точно. – Чем вам помочь?
– Я сбежала из дома, – начала Аннунциата. – Не могу так больше! Хотела бы начать работать. Говорят, вы ищете симпатичных девушек.
– Сколько тебе лет? – спросила женщина.
– Восемнадцать, – соврала наша подруга, надеясь, что голос, еще по-детски звонкий, ее не выдаст.
– Я не могу тебя взять, ты несовершеннолетняя. Перезвони, когда исполнится двадцать один, – холодно ответила мадам Рина и повесила трубку.
Разочарованные столь формальным подходом, мы выбросили бордель из головы: в романах все выглядело совершенно иначе.
20
Но однажды мать Луизанны Саккетти собрала нас у себя в гостиной, чтобы предупредить о том, какую опасность несут в себе мужчины. Все – как мальчишки, так и взрослые. Лишенные благодаря сенатору Мерлин разрядки завсегдатаи публичных домов при первой же возможности начнут к нам приставать. А еще станут мастурбировать в школьных уборных или на задних рядах кинотеатров, оставляя после себя лужи смертельно опасной жидкости, которая может «навсегда погубить» любую женщину. «Никогда не оставайтесь наедине с мужчиной, – учила нас синьора, – даже если полностью ему доверяете. Никогда не садитесь в незнакомых местах, не протерев сиденье денатуратом (пузырек обязательно носите с собой). А дома непременно дезинфицируйте биде и унитаз».
– Мама совсем рехнулась, – ворчала потом Луизанна. – Если ты девственница, как сперматозоиды в тебя попадут? Они же не альпинисты.
По этому поводу мнения разделились. Похоже, некоторые матери сомневались в добродетели своих дочерей, потому что еще месяца три заставляли их брать с собой в кино полотенце и подкладывать его на сиденье для дополнительной контрацепции.
Мы с Лауреттой таких проблем не знали. Когда дядя Танкреди услышал, что об этом болтают, он позвал нас к себе в кабинет, подробно объяснил и даже показал на рисунке, как наступает беременность, а потом добавил, что, если возникнут еще вопросы, можно обратиться к старшей акушерке его больницы. Видимо, он считал, хотя и не сказал этого вслух, что мы обе еще девственницы, а значит, больше нам ничего не понадобится. Но через несколько дней в комоде у Лауретты, в ящике для постельного белья, появилась коробочка с диафрагмой и тюбиком спермицидного крема. Я спала в другой комнате и теоретически не должна была об этом знать, поэтому никак не прореагировала на такое недоверие ко мне. У кузины, тогда уже восемнадцатилетней, не было ни официального парня, ни сколько-нибудь постоянных воздыхателей, но, судя по всему, она уже «перешла границу» и вынуждена была заботиться об отсутствии «случайностей». Думаю, если бы об этом узнала бабушка, она сперва пришла бы в отчаяние и разрыдалась, а потом хорошенько наказала бы Лауретту (может, даже отлупила бы) и отправила бы в какой-нибудь монастырский пансион в горах, где ее держали бы в ежовых рукавицах. А потом закатила бы дяде Танкреди истерику. Но, к счастью, она так ничего и не узнала.
Через год, влюбившись в Фабрицио, я не стала по примеру кузины просить акушерку выписать мне то, что мы между собой называли «колпачком»: мой любовник практиковал безотказный, по его словам, метод – «осадить коней». Я была не в восторге, но не с моим мизерным опытом возмущаться, да и вставлять диафрагму на сиденье автомобиля не так-то просто, так что приходилось соглашаться.
Учитывая среду, в которой я выросла, может показаться странным, что в моем рассказе ни разу не упомянуты религия, шестая заповедь, раскаяние или хотя бы неловкость из-за совершения смертного греха (причем не единожды). В отличие от моих школьных подруг я быстро перешла от мыслей и слов к действиям и должна была признаться в этом на исповеди.
Но, видите ли, дело в том, что мы с Лауреттой, к большому неудовольствию бабушки Ады и ее духовника, дона Мугони, перестали ходить церковь, и дядя Танкреди нас в этом поддержал. Он всегда считал себя «вольнодумцем», хотя отличался от мужей тети Санчи и тети Консуэло только тем, что по воскресеньям не ходил к полуденной мессе. В остальном же, на наш взгляд, его действия, слова и мысли были куда более «христианскими», чем все, что делали, говорили и думали другие наши родственники, не говоря уже о прочих верующих Доноры.
21
О возможной беременности я не слишком беспокоилась главным образом потому, что Фабрицио не выглядел «коварным соблазнителем» или проходимцем, как бы ни сокрушалась на этот счет тетя Консуэло; еще до первой нашей «прогулки за город» он заявил, что собирается на мне жениться. Причем сразу же, не дожидаясь аттестата: «Зачем тебе этот клочок бумаги? Я все равно не позволю тебе работать!»
Это был единственный пункт, по которому мы не сошлись. Я грезила университетом и считала, что учеба браку не помеха. Мне трудно было представить себя состоятельной домохозяйкой, посвятившей всю свою взрослую жизнь исключительно детям, хлопотам по хозяйству и канасте[41] как редкому проявлению общественной деятельности. И в чем только находят удовольствие мои тетки и прочие зажиточные дамы Доноры? В четырнадцать лет, прочтя книгу о Рауле Фоллеро, я мечтала поехать в Африку лечить прокаженных. Позже, уже в лицее, познакомилась с Древней Грецией: литература, искусство, Шлиман, открывший Трою, Эванс, пытавшийся расшифровать микенское письмо, – и поняла, что это и есть мое истинное призвание.
Фабрицио, однако, посчитал мой энтузиазм детским капризом. «Пройдет со временем. Уж я-то об этом позабочусь», – хмыкнул он снисходительно и принялся целовать меня взасос, одновременно правой рукой расстегивая блузку, а левой нащупывая рычаг, откидывающий сиденья. Каждая клеточка моего тела откликнулась на этот первый опыт: совершенно новые ощущения, реакции, каких я раньше и представить себе не могла. Сейчас мне это кажется невероятным, но в тот момент я забыла обо всем на свете, будучи в полной уверенности, что столь безумное счастье, столь полное удовлетворение в самом деле смогут стереть из памяти мои былые мечты, мысли и планы, показавшиеся вдруг наивными детскими грезами. Фабрицио будто одомашнил бунтарскую часть моего характера, и вот мне уже не хотелось больше заниматься любовью в машине: меня тянуло в настоящую постель – в спокойном месте, за закрытой дверью, не боясь случайных свидетелей, в другое время дня, всякий раз, когда возникнет такое желание. Наконец, просто «у нас дома», как у мужа с женой. Только сперва помолвка: в пятидесятые это было обязательно.
Но бабушка отказалась принять Фабрицио.
– Ты ему не нужна, он просто хочет породниться с Ферреллами, – отрезала она.
– Как можно быть такой жестокой? – расплакалась я, поделившись своей бедой с Лауреттой.
Кузина, ничего не ответив, ласково погладила меня по спине: видимо, считала, что бабушка права. Позже я узнала, что Фабрицио пытался ухлестывать за ней еще пару лет назад, но она тогда флиртовала с одноклассником и не дала ему ни единого шанса.
А дядя Тан, не упоминая о намерениях Фабрицио, предложил:
– Не спеши, ни к чему эти формальности. Получи сперва аттестат, потом посмотрим.
Следующей весной, когда я с головой погрузилась в подготовку к экзаменам и не могла уже тратить время на «загородные прогулки», в Донору приехал миланский бизнесмен, новый управляющий недавно открытым цементным заводом. Поговаривали, что он несметно богат: купил дом возле самого пляжа и начал строить по соседству док для своей большой моторной яхты, пришедшей морем из Генуи. С собой он привез жену и трех дочерей, старшей из которых, унылой бесцветной дурнушке, уже стукнуло двадцать шесть (типичная старая дева, как мне тогда казалось). Сосредоточившись на предстоящих экзаменах, я не обратила на нее особого внимания.
Надо же быть такой слепой! Пользуясь тем, что я прикована к книгам, Фабрицио начал ухлестывать за этой Джинеттой. Он водил ее танцевать на открытую веранду Радужного пляжа, гулял с ней по набережной, катался на яхте ее отца, обедал у них дома… В середине июля они обручились, а на сентябрь назначили свадьбу. И у него даже не хватило храбрости самому рассказать мне об этом – я узнала о том, что он меня бросил, из гулявших по городу сплетен.
22
Неизвестно, что ранило Аду больше, предательство любовника или унижение. Она рыдала так, словно жизнь кончилась, и вскоре глаза ее опухли, почти перестав открываться. Время от времени она думала: «Хорошо еще, что я не беременна». Утешало слабо – по крайней мере, тогда.