«А что я тебе говорила?» – вот и все сочувствие, которое она получила от бабушки. С другой стороны, чтобы не дать Аде совсем закиснуть от тоски, дядя Танкреди под предлогом получения ею аттестата, а Лауреттой – учительского свидетельства, в котором кузине два года отказывали, повез обеих племянниц в Турин, где они вместе отметили столетие объединения Италии. Он водил девушек на все церемонии, покупал им каждую приглянувшуюся на витрине вещь, даже такую глупость, как неотличимый от настоящих волос синтетический парик, понравившийся Лауретте. Ада страдала, но вскоре поняла, что Фабрицио не стоит потрясающих экспонатов Египетского музея. В отличие от Лауретты, которая постоянно зевала, а по вечерам плакала от боли в ногах.
Через неделю все трое сели в поезд и отправились в Париж, в небольшой отель на левом берегу Сены. По ночам Ада все так же плакала и мастурбировала, думая о Фабрицио. Зато днем они с дядей и кузиной рассматривали эстампы и старые книги на набережной Сены, покупали les crêpes – французские блины – из полуподвальных окошек на Монмартре, любовались панорамой города с прогулочных корабликов и с Эйфелевой башни. Как-то утром Лауретта отправилась гулять одна (ей хотелось поглазеть на модные витрины), а Ада с дядей, купив ворох маргариток, взяли такси и поехали на кладбище Пер-Лашез. Танкреди решил почтить память расстрелянных в 1871 году у так называемой Стены коммунаров 147 защитников Парижской коммуны. Потом он провел Аду мимо могил Мольера и Бальзака, Лафонтена и Сирано де Бержерака, Айседоры Дункан и зятя Маркса Поля Лафарга и у каждой оставил по цветку.
Надгробие Элоизы и Абеляра Ада нашла сама и, оттого что их несчастная любовь напомнила ей о ее собственной, снова разрыдалась. Но на сей раз дядя не произнес своего традиционного «закрой краны».
На следующий день он повел племянниц в Лувр. Лауретта снова жаловалась на больные ноги и ворчала, что вживую «Джоконда» куда хуже, чем на репродукциях. У Ады же на лестнице перед Никой Самофракийской вдруг перехватило дыхание, словно кто-то ударил ее кулаком в грудь. Горло сжало, глаза наполнились слезами. Но этот плач ничем не напоминал тот, у могилы Абеляра и Элоизы. Ада впервые поняла, что, выйди она замуж за Фабрицио, ей пришлось бы отказаться от всей этой красоты. Он ведь бывал в Париже, в командировке, но, вернувшись, говорил только о ночных заведениях, «Мулен Руж» и канкане.
– Следующим летом отправлю вас в Лондон, одних, – обещал дядя Тан.
«Я к тому времени уже отучусь год в университете», – думала Ада. Аттестат распахнул перед ней волшебную дверь, которая после брака с Фабрицио, скорее всего, закрылась бы навсегда. Она была благодарна дяде за то, что тот осознал грозившую ей опасность, хотя все еще страдала.
Но по возвращении в Донору ее ожидала новая боль, столь же глубокая, пусть и другой природы. Бабушка Ада наотрез отказалась обсуждать даже саму возможность поступления в университет.
– Одной, вдали от семьи, в большом городе? Нет, никогда. Будешь жить в пансионе у монахинь? Даже и не думай. И потом, зачем тебе диплом? У Лауретты, по крайней мере, практические соображения: если она, к несчастью своему, овдовеет и обнаружит, что муженек промотал ее наследство, то сможет со своим учительским свидетельством работать репетитором, не обделяя заботой собственных детей. Что? Говоришь, получив диплом, тоже сможешь преподавать? Так ведь в Доноре университета нет, а из дома я тебя не отпущу. Танкреди, конечно, много всяких причуд вбил тебе в голову, да только он тебе не опекун, так что его мнение значения не имеет. Я одна имею право решать, «да» или «нет». И я говорю «нет».
Эта борьба длилась еще почти три года, пока Ада не стала совершеннолетней. И донна Ада до последнего стояла на своем, что бы ни думал об этом пасынок и как бы он ни пытался ее переубедить.
23
С самого раннего детства Ада всегда находилась в гигантской бабушкиной тени. («Да расскажите же мне о ней, наконец!» – воскликнул психоаналитик.)
Когда союзники стали бомбить соседний город, бабушка решила уехать в Ордале, взяв с собой всех внуков, а именно меня, Лауретту, трех наших двоюродных братьев и сестер Аликандиа и еще одного кузена, Джульетто Артузи, два года назад потерявшего на войне отца. Ребята говорили, что в первые месяцы после переезда огромная усадьба, сплошь состоявшая из лестниц, балконов, ниш, коридоров и тайных проходов, казалась нам, детям, волшебным местом, неисчерпаемым источником всевозможных забав и развлечений. Так, по крайней мере, рассказывает моя кузина Грация (ей тогда уже исполнилось девять, и она все прекрасно помнит): ощущение, что живешь в каком-то романе из «Моей детской библиотеки», выпуски которой она собирала и читала во время обязательной полуденной сиесты. Взяв в подручные двух младших братьев и Джульетто, кузина затевала походы вниз по реке до самого конца сада. Младших тоже таскали с собой: мне тогда исполнилось два года, Лауретте – четыре. Воображение Грации не имело границ, она была настоящим главарем нашей банды, и все мы беспрекословно ей повиновались – даже ребята из других бежавших от войны семей, приходившие с нами поиграть, вроде детей бухгалтера Арресты, который вел бабушкины дела. Как-то раз по приказу Грации я вернулась домой, обернув вокруг шеи ужа вместо ожерелья, чем привела в ужас кухонную прислугу. Правда, все это я знаю только по их рассказам – у меня самой о том времени не осталось даже смутных воспоминаний, лишь вырванные из контекста образы: овца, на которой Витторио пытался кататься, керосиновая лампа на круглом обеденном столе, запах фенхеля, фриттата с крапивой, которую Джулио отказывался есть – боялся, что она жжется…
Когда пришло известие о смерти наших родителей, моих и Лауретты, бабушка Ада решила, что нам пока не стоит этого знать, и строго-настрого запретила старшим даже упоминать об этом. В один день потеряв старшего сына, младшую дочь, зятя и невестку, она нашла в себе силы не плакать, разве что тайком. Другой зять, муж тети Консуэло и отец Джульетто, как я уже сказала, погиб на Русском фронте, а дядя Танкреди еще в начале войны уехал в Швейцарию, и вестей от него у бабушки Ады не было. Мы с Лауреттой и другими ребятами никогда его не видели, да и в принципе, кажется, не подозревали о его существовании.
Бабушка не надевала траур, не заказывала заупокойных месс и вообще ни на йоту не изменила своего к нам отношения – в смысле, не стала относиться лучше или хуже, чем к остальным двоюродным братьям и сестрам. Мы и не подозревали, что стали теперь сиротами, совсем как в книжках из «Моей детской библиотеки», – хотя, возможно, это показалось бы нам романтичным. Но даже кузина Грация, сразу обо всем прознавшая, ни разу не проговорилась, как бы невероятно это ни прозвучало.
Потом, когда война закончилась и все мы вернулись в город, тайное неизбежно стало явным. Наша маленькая банда распалась: братья и сестры вернулись домой, к своим родителям, а мы двое… У нас дома больше не было. На месте здания, в котором на третьем этаже располагалась моя квартира, теперь зияла воронка, окруженная горами щебня. А в домике Лауретты, хоть тот и стоял на своем месте (не рухнул ни один зубец в средневековом стиле), теперь некому было жить. Выйдя много лет спустя замуж за Джакомо Досси, кузина, прежде чем вернуться в родной дом, все там перестроила, не сохранив ни мебели, ни каких-либо других вещей, оставшихся от родителей.
Приехав в город, бабушка Ада сразу же послала за своим духовником, а потом позвала нас в гостиную, где дон Мугони, обильно потея от волнения и поминутно вытирая лоб мятым носовым платком, сообщил нам, что Иисус призвал наших родителей на небеса и что с этого момента мы будем жить на вилле Гранде с нашей дорогой бабушкой, которая нас так любит.
Подозреваю, что слова священника и само осознание сиротства должны были нанести нам огромную душевную травму, но связанных с этим сильных эмоций как-то не припоминаю. С другой стороны, мы были тогда еще совсем маленькими, и исчезновение родителей (память о которых совершенно растворилась за долгие месяцы, проведенные в деревне) казалось нам всего лишь одной из многих нелогичных вещей, которые делают взрослые. Словно они решили поиграть с нами в прятки, а потом, когда надоело, просто отправились по своим делам, забыв сказать, что игра окончена.
Дядя Тан вернулся из Швейцарии только через полтора года, но с тех пор всегда жил с нами на вилле Гранде, заменив нам обеим отца.
Бабушку Аду осуждали за то, что она не нарядила нас в черное и сама не носила траур. Напротив, она позвала портниху и заказала платьев самых модных расцветок для всех троих. Пока это от нее зависело, она одевала нас как принцесс, ведь ей было совершенно ясно, что мы принадлежим к сливкам городского общества и должны выглядеть лучше всех. Наших теток, своих дочерей, давно вышедших замуж и ставших матерями, она вечно ругала за то, что те «недостаточно хорошо держатся», а на Новый год всегда дарила каждой из внучек какой-нибудь «приличный наряд» – обычно это было дорогущее платье. Ее счета от портнихи (разумеется, лучшей в городе) были астрономическими.
Мы с кузинами редко ссорились, хотя виделись часто: они почти каждый день играли у нас саду. Думаю, нам завидовали, ведь мы жили на вилле Гранде. Завидовали ли мы им из-за того, что их родители живы? Не думаю. Я, во всяком случае, ничего такого не помню.
24
Украшений у бабушки Ады было множество. Самые древние, конечно, передавались в роду Ферреллов из поколения в поколение, но дедушка Гаддо тоже неплохо расщедрился: на свадьбу, за каждого ребенка, на дни рождения и именины, на Новый год – в общем, по любому поводу. Бабушке нравилось носить их даже дома, в самые обычные дни: говорила, что без колец, браслетов и ожерелий она будто голая. Армеллина ворчала, что часть этих драгоценностей – «компенсация за рога», то есть за измену. О чем-то бабушка Ада знала, о чем-то – наверное, нет. Похоже, дядя Танкреди прав и наш дедушка был знатным бабником. А мой отец? Чего не знаю, того не знаю: при мне никто не упоминал о его сексуальной жизни. Думаю, ни у кого не хватило бы смелости говорить об этом даже сейчас, после стольких лет.