Перед сном, когда Ада причесывалась у туалетного столика, Джулиано обнял ее за плечи. Прошел, должно быть, уже не один месяц с тех пор, как они в последний раз занимались любовью.
– Скучала по мне? – прошептал он, вдохнув аромат ее волос и одновременно просунув руки под ночную рубашку, чтобы приласкать грудь.
Из полуприкрытого окна пахло жасмином. Было тепло, в небе сияли звезды. Но Ада, вдруг почувствовав приступ ярости, вскочила и оттолкнула его:
– Отвали! Отстань от меня! Иди спать!
Джулиано был не из тех, кто настаивает. Он отстранился и пошел чистить зубы. В комнате стояли две односпальные кровати, так что ночью у него не было шансов на успех, как это случилось бы в Болонье.
Джулиано тихо похрапывал, в то время как Ада еще долго не могла заснуть, удивляясь непропорциональной агрессивности своей реакции. Их страсть и раньше не всегда бывала одинаково сильной, но тот из двоих, кто хотел меньше, всегда уступал другому – из желания сделать партнеру приятное, из чувства привязанности или просто по привычке. Ада никогда не была из тех, у кого «болит голова», – почему же она оттолкнула его сейчас?
Всю неделю Джулиано ждал, что Ада сделает первый шаг: провожал ее на пляж, на ужин с друзьями или кузенами, в офис Лео, всегда готового поделиться последними открытиями, был с ней нежен и забавен, а с дядей Таном – заботлив и внимателен. Ада прекрасно знала, что все эти маневры адресованы ей, и старалась как-то отблагодарить партнера. Днем физический контакт с Джулиано ее не раздражал. Прогуливаясь после ужина по бульвару, она сама подставляла его объятиям плечи или талию, прижималась к нему на диване перед телевизором, терлась щекой о его плечо, брала за руку… В такие моменты она воображала, что между ними снова, как когда-то, нежная близость, и чувствовала благодарность за его терпеливое ожидание.
Но стоило им остаться в комнате наедине, как внутри нее что-то взрывалось. Ада не давала до себя дотронуться, словно была заключена в хрупкий стеклянный шар, готовый рассыпаться от малейшего контакта. Она не сомневалась, что ее «нет» для него закон: за всю историю их знакомства Джулиано никогда не прибегал к насилию.
– Прости, я, к сожалению, очень устала, – говорила она самым нежным тоном, на который только была способна.
Ада и правда совершенно выматывалась за день – больше, чем то можно было оправдать повседневной рутиной. Она чувствовала глубочайшую слабость во всех конечностях: даже поднять ногу, чтобы забраться на кровать, давно отметившую вековой юбилей, стоило ей больших усилий. Имело бы, конечно, смысл поговорить с доктором Креспи, но она боялась, что доктор расскажет дяде, а его не хотелось беспокоить до полного выздоровления.
Провожая Джулиано в аэропорт, уже перед выходом на посадку, Ада крепко обняла его, уткнувшись лицом в шею, и зашептала:
– Прости меня, прости, прости…
Джулиано нежно поглядел ей в затылок и пробормотал:
– Выздоравливай, Дон Кихот мой. Давай-ка отдохни и подлечи нервишки.
Не в его характере было затаить обиду: скорее всего, он уже думал о завтрашнем заседании суда в Болонье. Ада с грустью и облегчением смотрела, как он проходит посадочный контроль. «Какая же я свинья!» – думала она.
7
Приезжая в Донору, Ада всякий раз не уставала удивляться здоровью и живости Армеллины, которой к тому времени уже перевалило за девяносто. Прямая, как веретено, хотя и несколько располневшая за последние десять лет, частенько страдающая от приступов астмы, старая экономка управляла домом с энергией, достойной донны Ады Бертран-Феррелл. (Я почти написала «своей прежней хозяйки», но Армеллина никогда не подчинялась приказам той, кого называла «юной синьорой».) Лет этак сто назад (судя по рассказам детей Грации и прочих младших Бертранов) ей, тогда еще шестнадцатилетней девчонке, поручили заботу о двух сиротах, детях «сора» Гаддо, как говорят флорентийцы. Она приглядывала за ними, воспитывала, любила и ругала, пока их отец ездил по своим лесопромышленным делам. Она же их и утешала, когда вдовец отправился в Донору, этот дикий край, за новой женой. А пока Гаддо где-то там наслаждался долгим медовым месяцем со своей восемнадцатилетней невестой, именно Армеллина, юная гувернантка, стала свидетельницей ужасной трагедии и смерти Клоринды. Она обряжала ее, расчесывала и укладывала в гроб, она утешала ее пережившего катастрофу брата-близнеца, она же сопровождала его в Донору для воссоединения с отцом и новой семьей, с мачехой, уже беременной Диего.
Эту часть истории Ада и Лауретта тысячу раз слышали от самой Армеллины с тех пор, как им исполнилось лет шесть или семь. И всякий раз экономка добавляла новые подробности, чтобы показать («похвастаться», говорила Лауретта), насколько важна ее роль в спасении выжившего сироты и его успехах во взрослой жизни. Она понимала, что девочки не упустят возможности попросить дядю подтвердить тот или иной случай:
– А правда, что во Флоренции?.. А в Павии?.. А в Генуе, в Неаполе, в Цюрихе?..
На что дядя не только подтверждал рассказ, но и привносил в него новые детали, всякий раз заканчивая одними и теми же словами:
– Уж и не знаю, как бы я справился без Армеллины. К счастью, она была рядом.
Семейная романтическая история утверждала, что по прибытии в Донору сор Гаддо (Армеллина продолжала именовать его так даже после рождения детей, хотя местный обычай предписывал говорить «дон» и добавлять вторую фамилию, Феррелл, словно он «заразился» голубой кровью жены-аристократки), так вот, сор Гаддо сразу же поселился с молодой невестой на вилле Гранде, действительно большом трехэтажном здании с огромной столовой, бальным залом, множеством холлов, переходов и других помещений: спален, ванных комнат, мраморных парадных лестниц и комнат для слуг со всеми современными удобствами.
Танкреди отвели спальню, гардеробную, ванную и личный кабинет, поскольку он уже учился в гимназии. Уход за комнатами и за ним самим (в том числе покупку одежды и питание) поручили Армеллине, которая спала в гардеробной, а не в пристройке на первом этаже с другими горничными. Та сразу же дала понять донне Аде (и при каждом удобном случае напоминала), что единственным, кто имеет право ей приказывать, был и остается сор Гаддо, а единственным предметом ее заботы – синьорино Танкреди. Остальное, включая юную невесту и отпрысков, ее не касалось.
Ада подозревала, что между ее дедушкой Гаддо и его молодой женой вначале могли случаться ссоры из-за роли «флорентийской служанки», не в последнюю очередь потому, что ее присутствие и особые привилегии вызвали хаос среди других слуг. Но, очевидно, донне Аде пришлось смириться. С другой стороны, жалованье Армеллине платила, конечно, не она – даже о размере его донна Ада не имела ни малейшего понятия.
Несколько лет спустя Танкреди окончил лицей и поступил в университет – в Павии, а не во Флоренции, как все ожидали, хотя там жили тетки по материнской линии, которые могли бы его принять, – слишком много болезненных воспоминаний. Медицинский факультет в Павии был тогда, наряду с падуанским, лучшим в королевстве. Но хотя прекрасная успеваемость сына давала ему право на комнату в одном из университетских общежитий, Гаддо Бертран предпочел снять для Танкреди квартиру у Понте Веккио, и Армеллина (Ада подозревала, что к большой радости бабушки) переехала в Павию, чтобы «заботиться о мальчике» и поддерживать порядок в доме.
Вдвоем они навещали Донору два раза в год, на летние и зимние каникулы. Отец гордился старшим сыном: тот прекрасно учился, имел отличные оценки по всем предметам и был на хорошем счету у профессоров. Танкреди со своей стороны старался не вмешиваться в ход семейной жизни. К мачехе он относился с уважением, а к младшему брату Диего, которого никогда не называл сводным, и трем родившимся позже сестрам – с любовью и почти отцовской заботой.
Танкреди всегда сопровождал донну Аду на кладбище в Ордале, когда та ездила помолиться у могилы своих родителей и умерших во младенчестве детей. В те годы, несмотря на то что ее мужу было уже за семьдесят, мачеха вечно была в интересном положении или недавно родившей.
Иногда Ада задавалась вопросом, не смущала ли молодого студента мысль о столь активной сексуальной жизни отца. О нем самом, Бертране-младшем, в городе, как мы уже знаем, ходило множество слухов, но ни о каком конкретном любовном приключении или даже простой интрижке никто не знал. Казалось, что, даже вернувшись из Швейцарии, уже взрослым, он жил в совершенном целомудрии или, скорее, умел скрывать свои тайны даже в таком переполненном сплетнями городе, как Донора.
Армеллина утверждала, что, будучи студентом-медиком в Павии, молодой Танкреди тоже жил, как монах, между домом и университетом. По словам экономки, из-за непрерывной работы, бессонных ночей над книгами и походов на вызов к роженицам в самую непогоду он и подхватил чахотку. Дома, рассказывала Армеллина, его всегда ждала вкусная и питательная еда, но он по большей части или попросту забывал пообедать, или перехватывал что-нибудь на ходу, уже выходя за дверь.
В 1914 году, когда отец, в дикой спешке примчавшийся за сыном, увез его в Сондало и написал домой, что тот истощал хуже скелета и что врачи в санатории уже не чают его спасти, Армеллина осталась с ним в горах. В противном случае ей пришлось бы вернуться в Донору, потому что родителей у молодой женщины не было: ее, как явствовало из фамилии, Диоталлеви[52], и как много позже не уставала повторять Лауретта, подкинули к воспитательному дому, где она и выросла. Но Гаддо Бертран не желал ссориться с женой из-за «флорентийской служанки», поэтому заявил, что ему будет спокойнее, если с сыном останется кто-то, кому можно доверять. Он снял небольшое шале на опушке соснового леса, куда Танкреди, если ему станет лучше, мог бы приезжать по воскресеньям. Исцеление было медленным. Врачи, объяснял Гаддо, позволили молодому человеку покинуть горы только через три с половиной года. Танкреди хотел любой ценой окончить университет, но о том, чтобы жить в Павии, не могло быть и речи: слишком сыро для его болезненных легких. Пришлось выбрать Геную, куда недавно переехал профессор Венециани, высоко ценивший молодого человека и предлагавший ему в будущем место ассистента. Из Генуи к тому же легче было добираться в Донору на каникулы.