– И почему же они не поженились? – спросила как-то Ада кузенов.
– Потому что Бертран-Ферреллы не женятся на служанках, – презрительно бросили мальчишки.
Сестры возмутились: они не могли поверить, что их кумир, дядя Тан, способен на такую низость.
И потом, разве могла бабушка Ада, столь суровая в вопросах сексуальной морали, позволить, как она выражалась, «шашни с прислугой» в доме, где растут девочки? Романо и Витторио ухмыльнулись такой наивности и намекнули, что бабушка, вероятно, следовала традиции Ферреллов и прочих аристократических семей нанимать в служанки девушек здоровых, свежих и симпатичных, но бедных, из самых нищих деревень (выбором обычно ведала мать семейства), чтобы сыновья могли «выпустить пар», а если те, к несчастью, забеременеют, сразу же их увольнять.
– Может, в XIX веке такое и бывало, – стояла на своем Ада.
– Да бабушка Ада и пальцем не шевельнет, не посоветовавшись со своим духовником, – поддержала сестру Лауретта. – Она ведь каждый день причащается, а то, о чем вы говорите, – смертный грех, который дон Мугони ей никогда бы не отпустил.
– Ничего вы не понимаете, малявки, – убежденно заявили мальчишки, с тех пор заимевшие привычку обзывать их «наивняшками» и получившие в ответ прозвище «негодяи» (еще и потому, что оба, как тогда говорилось, «отрастили себе руки» и, оказавшись поблизости, при первой же возможности старались вдоволь полапать кузин).
К счастью, вмешавшаяся в перепалку Грация заткнула братьям рты, припомнив, что бабушка Ада Армеллину не выбирала и даже не принимала на службу: это ее муж, оставшись вдовцом с двумя десятилетними близнецами, нашел девушку где-то в Тоскане.
– И о каком выпускании пара вы после этого болтаете, злобные недомерки? Армеллина заменила ему мать! Так что хватит говорить о ней гадости.
Ада чуть не расцеловала ее в обе щеки. Грация была замечательной: умной, серьезной, отзывчивой, ласковой, искренней… Совсем не похожа на дочь высокомерного выскочки и невыносимой зазнайки, то есть Дино Аликандиа и тети Санчи, – настолько, что лучшей подругой с самого раннего детства, невзирая на неприязнь родителей, выбрала одну из дочерей Арресты, свою ровесницу Мириам. А когда после окончания гимназии девочку, к удивлению всех донорцев, отослали учиться к дяде на север Италии, Грация очень горевала.
Но главное, она была спокойной и предсказуемой, в отличие от этой чокнутой Лауретты, которая, поначалу поддержав Аду, потом долгие годы мучила ее вопросами:
– Как считаешь, дядя с Армеллиной все-таки были любовниками? А может, и сейчас ими остаются?
– В таком случае они бы обязательно поженились, – отвечала она кузине. Что, спрашивается, могло бы им помешать? Ведь дядя Тан никогда не разделял классовых предрассудков своих соседей-аристократов.
А теперь, когда она, спустившись в кухню, собралась вместе с девяностолетней Армеллиной приготовить дяде что-нибудь легкое, но вкусное, задавать подобный вопрос казалось абсурдным. Абсурдным и даже, пожалуй, несколько жестоким. Как бы ни обстояло дело, этот вопрос касался только их двоих.
14
Решив остаться в Доноре на целый месяц, Ада поселилась в своей старой спальне на втором этаже, которую занимала с самого детства и до отъезда в университет.
Впервые приехав на виллу Гранде, обе сиротки спали вместе в бабушкиной гардеробной, чтобы та могла их успокоить, если ночью они вдруг заплачут. Потом девочкам выделили одну из красивейших спален, огромную, с балконом, расписным потолком и дверью, выходившей в длинную галерею с колоннами; эту спальню они делили все детство. Перейдя в среднюю школу, Лауретта затребовала собственную комнату, которая и была ей предоставлена. Так что Ада осталась одна в расписной спальне, превратившейся за эти годы в «берлогу». Здесь ее окружали книги, диски, портативный магнитофон Geloso, плакаты, любимая гитара, кульман, давно сменивший крохотный старинный секретер, и шерстяной плед с разноцветным индийским орнаментом.
Единственным антиквариатом, который у нее не хватило смелости выселить, были картины маслом и темперой, привезенные из Ордале. Портреты представителей древнего рода Ферреллов бабушка Ада забрала на виллу Гранде из принадлежавшей ее семье сельской усадьбы, чтобы, глядя на них, чувствовать себя защищеннее в первые дни брака с этим странным приезжим. И, вероятно, чтобы каждый день напоминать мужу о своей аристократической родословной. Портретов было множество: они висели по всей вилле, в комнатах, коридорах и даже под лестницей. Девочек сызмальства учили узнавать изображенных персонажей: они знали каждое имя, титул, век, в котором те жили, и степень их родства с донной Адой, но, вопреки бабушкиным надеждам, не испытывали по отношению к этим благородным предкам ни восхищения, ни metus[54]. Более того, тайком от старушки они давали им смешные прозвища в зависимости от выражения лица, внешности или одежды: «толстуха с веером», «длинноносый», «яйцеголовая», «кружева и жабо», «уши летучей мыши», «косички», «косоглазый», «скромница», «вампиреныш»…
Во время ссор кузины бросались оскорблениями вроде: «Сразу видно, что ты потомок летучей мыши (или скромницы, или яйцеголовой)! Просто вылитая!» На самом же деле ни одна из них не походила на изображенных персонажей: плебейская кровь Бертранов, Пратези, Ланди или бог знает каких еще неизвестных предков оказалась сильнее. Или просто художники в те времена не очень точно воспроизводили черты своих аристократических заказчиков.
В Адиной спальне висело три семейных портрета: молодая женщина, военный средних лет и старичок в парике – диковато смотревшиеся бок о бок с плакатами «Битлз», репродукциями Климта, Пикассо и Энди Уорхола, фотографиями Марии Кюри, Симоны де Бовуар, повзрослевшей Алисы Лидделл работы Джулии Кэмерон и листовкой с молодым Мао времен «Великого похода». Вернув портреты на место после реставрации, Ада больше о них не думала: просто помнила, кто там изображен и кем они ей приходятся. Недостаточно смешные, чтобы удостоиться прозвища, – вот и весь сказ.
За шестнадцать лет с тех пор, как она уехала в Болонский университет, ничего в комнате не изменилось. Бабушка Ада, вспоминала Лауретта, хотела здесь прибраться и выбросить весь этот «хлам» студентки-бунтарки, но дядя Тан возразил: «Пусть Адита сама это сделает, если захочет, когда вернется. Эта комната всегда будет принадлежать ей».
Но Ада тогда так злилась на бабушку, что годами не возвращалась ни на виллу Гранде, ни в Донору. Позже, когда гнев остыл, а бабушка признала свои ошибки, Бертран-Ферреллы полюбили проводить лето в построенном старым Гаддо загородном доме на холме с видом на Ордале: приезжая провести месяц летних каникул с семьей, Ада прямиком из аэропорта мчалась туда. На городскую виллу она вернулась только в 1973 году, после смерти бабушки, но воспоминаний о тех смутных и печальных днях у нее осталось немного.
Теперь ей казалось, что она снова подхватила так и не порвавшуюся нить. Лежа в постели, Ада размышляла о том, насколько росписи на потолке, изображающие галантные сцены с сатирами и нимфами, в былые времена выглядели насмешкой над фанатичным бабушкиным морализаторством, и снова, как в пятнадцать, чувствовала себя частью этого большого дома.
Она оглядела портреты предков и впервые поняла, что связана с ними. Хотя теория, выдвинутая профессором Палевским в Кембридже, все еще казалась ей абсурдом, лишенным всякого основания бредом, время от времени, на досуге, она не могла не задаться вопросом, наблюдают ли те трое в свою очередь за ней, знают ли о ней что-нибудь, узнают ли в ее лице или жестах что-то родное? А если их спросит человек, обладающий «даром» (Эстелла? или, может, старуха-предсказательница, за небольшую плату вызывающая духов в печально знаменитом переулке в старом городе?), заговорят ли они? Расскажут ли о своей жизни? Выразят ли эмоции, чувства и желания?
Ада вспомнила лекции по истории искусств, прослушанные в университете, особенно краткий курс, посвященный портрету, функция которого, по словам преподавателя, изначально заключалась в том, чтобы «обозначить присутствие того, кого здесь нет». Представить отсутствующего, отдаленного в пространстве, вроде принцессы на выданье, чьи портреты путешествовали по Европе в багаже послов, ищущих для нее подходящего жениха. Или во времени, как юношеская красота давно увядшего старика, как живой взгляд глаз, навсегда запечатанных смертью.
15
Воспользовавшись портретами и применив теорию и метод, которыми так хвастал Палевский, Ада могла бы собрать вокруг себя и расспросить всех предков-Ферреллов, в память о пятнадцати поколениях которых бабушка Ада скрупулезно хранила документы, начиная с той точной даты, когда это имя из легенд и устной традиции перешло в историю. Иными словами, когда оно было записано в приходской книге крупнейшей церкви Ордале (тогда еще не собора, а всего лишь коллегиаты).
Это случилось 16 ноября 1571 года, когда в благодарение Мадонне за исцеление их единственного потомка мужского пола, упавшего из седла и затоптанного бегущей лошадью, супруги Гарсия и Химена Феррелл-и-Аркер пожертвовали церкви сумму, достаточную для восстановления фасада и прохудившейся крыши, в обмен на титул, передаваемый по наследству. Испанией и всеми ее владениями в то время правил el Rey don Felipe Segundo[55], прозванный el Prudente, Благоразумный, чей образ (в доспехах, коротких панталонах с буфами, белоснежных туфлях и чулках) увековечен в портрете, написанном великим Тицианом.
Но, по словам донны Ады, дворянство Ферреллов еще старше, оно восходит ко времени войны с мусульманскими пиратами, проникшими в воды Майорки, войны, в которой Ферреллы выказали воинскую доблесть, получив взамен от короля дворянство. Так говорилось в семейных легендах, пусть даже эта версия не подтверждалась никакими доказательствами или историческими документами. С другой стороны, упрямо твердила донна Ада, не было и документа, говорящего об обратном.