Вот наконец и Ордале.
– Хочешь взглянуть, как там твой дом? Ключи взяла? – поинтересовался Лео, сворачивая на узкую главную улицу между старыми каменными зданиями.
– Нет. Пойдем лучше найдем Чечилию. Где она собиралась нас дожидаться?
Чечилия Маино с помощью специального объектива фотографировала росписи собора при скользящем освещении. В полутьме церкви рыжие волосы пылали, как факел.
Она поздоровалась с Адой, назвав ее на «ты», словно они уже сто лет были знакомы, хотя до сих пор виделись лишь дважды, потом приподнялась на цыпочки, чтобы демонстративно, зная, что служка за ними наблюдает, поцеловать Лео в губы.
– Я так рада, – сказала она. – Думаю, в своих поисках «мастера» я наконец-то на верном пути.
– Почему ты так решила?
– Мне удалось найти множество необычных повторяющихся деталей, сейчас как раз их фотографирую, чтобы сравнить. И кстати, не похоже, что это художник ломбардской школы, как говорят, – скорее Тоскана, влияние маньеризма или Северного Возрождения. Лица и шеи настолько вытянуты, что думаешь не о последователях Рафаэля, а о Понтормо или, скорее, Пармиджанино.
Ада слушала, восхищаясь ее энтузиазмом, но, поскольку не так хорошо знала живопись конца XVI века, не смогла уловить сути и подтвердить догадку, даже не попросила рассмотреть детали. Они с Лео обменялись снисходительными взглядами: пылкость Чечилии казалась им совершенно детской. Впрочем, оба знали, что она вполне компетентна, так почему бы не поверить? Всплывшее через столько лет имя «мастера из Ордале» помогло бы ей в карьере и не позволило бы критикам старой школы отвергнуть ее теорию за отсутствием доказательств.
– Лео сказал, ты хочешь мне что-то показать, – сказала Ада, когда решила, что Чечилия выговорилась.
– Ах да, кое-что, связанное с Хименой Феррелл. Вроде бы она – твой предок.
– Во всяком случае, так говорила моя бабушка, а она была чистокровной Феррелл.
– Отлично, тогда тебя заинтересует то, что я обнаружила за последние несколько дней. Должна сказать, у «мастера из Ордале» был серьезный интерес к Химене, почти одержимость.
– Ты имеешь в виду, он был в нее влюблен? – скептически переспросил Лео.
– Ну, можно и так сказать…
– Да брось! Как сейчас можно это узнать? – воскликнула Ада, которую насмешило столь романтическое предположение.
– Так ведь он непрерывно ее рисовал, все женские образы написаны с нее!
– Ты уверена? Я знаю только один ее портрет – на алтаре. Она, кстати, была донатором – именно она вместе с мужем пригласила художника в Ордале, а потом оплатила его работу.
– А тебе не приходило в голову повнимательнее взглянуть на другие росписи? Пойдем!
Они прошли за девушкой в глубину нефа. Многие фрагменты, на которые указывала Чечилия, – в боковых капеллах, в темных углах у входа – терялись в сумраке. Ада и Лео знали собор с детства, частенько сюда заходили (она во время каникул, его, выросшего по соседству, здесь крестили и причащали) и, скорее всего, именно поэтому никогда не уделяли особого внимания росписям. Возможно, когда-то их и интересовали сюжеты, истории, которые могла рассказать каждая из них, но лиц персонажей они точно ни разу пристально не рассматривали.
И только сейчас, руководствуясь указаниями Чечилии Маино, Ада сразу же безошибочно узнала в тщательно прорисованной «Мадонне Млекопитательнице» Химену Феррелл: ее овал лица, полные губы, миндалевидные глаза с тяжелыми веками… Два ангела держали над ней отрез дорогого штофа, напоминавший театральный занавес, расстегнутое платье обнажало гордо выставленную правую грудь, высокую и плотную, а младенец, вместо того чтобы припасть к ней, свешивался с рук и протягивал одному из ангелов горсть вишен.
– Чистейшей воды маньеризм, – убежденно бросила Чечилия.
Ада же вдруг с изумлением ощутила, как ее перед этим образом охватывает острейшее чувство стыда: в то время Химена была хозяйкой всего этого края, замужней дамой и матерью пятерых детей. Эта обнаженная грудь юной девушки, успокаивала она себя, была, вероятно, плодом воображения художника, который, конечно же, никогда в жизни не видел настоящей груди. Но разве мог дон Гарсия не знать, что жители окрестных деревень восхищенно разглядывают этот портрет, считая, что перед ними его жена? И что сказала бы на это бабушка Ада?
Всего пара шагов – и снова лицо Химены, на этот раз у крестильной купели. Волосы закручены в пучок и частично прикрыты тюрбаном – это образ святой Чечилии у органа, обрамленный пальмовыми ветвями.
Дальше – больше: на доске под куполом в виде святой Урсулы, сходящей с корабля во главе процессии из одиннадцати тысяч девственниц, в другом месте – в образе святой Екатерины Александрийской, образованной девы, всегда изображаемой с длинным гусиным пером и свитками пергамента.
В голове Ады сразу вспыхнул образ: ей лет пять, может, шесть. Вместе с Лауреттой и кузинами они на вечерней заре водят хоровод на церковной площади, распевая: «Святая Катерина, ты дочка короля, ля-ля-ля, ты дочка короля». Далее следовали партия самой мученицы и эмоциональная сцена обезглавливания: «Отец ее был в ярости, убил ее мечом», – пели девочки, пока одна из них показывала, как поднимает меч, а затем опускает его на шею водящей. Та, закатив глаза, корчится на земле (матери и бабушки, позвав дочерей к ужину, вечно ругались из-за перепачканных платьев).
Но ни сама Ада, ни ее кузины никогда не связывали отважную мученицу, образец для подражания всех бунтарок («Убей меня, отец мой, но я не отрекусь»), с портретом темперой в прохладном сумраке церкви и даже представить себе не могли, что это задумчивое лицо могло принадлежать их дальней родственнице.
– Согласен, модель везде одна и та же, – признался наконец Лео. – Но как из этого можно сделать вывод, что художник был в нее влюблен? Может, он просто хотел возвеличить жену покровителя?
– Пока ты не представишь мне письменные доказательства обратного, – стояла на своем Чечилия, – я буду верить в любовь. Когда художник сосредоточивается на одной модели, за этим всегда стоят чувства: вспомните хотя бы Филиппо Липпи и все эти портреты Лукреции Бути.
Ада усмехнулась: она мало что смыслила в истории искусства, но рассказ о художнике-расстриге, уговорившем юную монашку с тонкими чертами лица бежать из флорентийского монастыря, знала еще со школьной скамьи.
– Мне кажется, Химена Феррелл ни за что не отказалась бы от дома и целого выводка детей (одиннадцати, если не ошибаюсь) ради приезжего живописца.
– А я и не говорю, что она изменяла мужу, – огрызнулась Чечилия.
– Тем более что дети этому не помеха, – улыбнулся Лео, словно пытаясь защитить невесту. – Род Ферреллов никогда не славился образцовыми матерями. Скольких детей бросила эта авантюристка Клара Евгения, сбежав с бандитами? Пятерых, шестерых?
– Да ты, похоже, знаешь историю моей семьи лучше меня, – расхохоталась Ада. – Но все же, будучи архивариусом, ты должен больше полагаться на документы. Покажешь мне пергамент, где рассказывается о страсти между таинственным художником и знатной дамой из Ордале, – буду только гордиться.
Но Чечилия не теряла надежды. Она пригласила их забыть пока о соборе и дойти вместе с ней до небольшой часовенки в нескольких километрах от деревни. Дверь оказалась заперта, но девушка взяла с собой ключи. Воздух звенел от полуденного жара, а внутри полузаброшенного здания было прохладно, стены сочились влагой, попахивало плесенью.
– Знаете, в чем особенность этой церквушки? – спросила Чечилия. – Кто, например, писал эти фрески?
20
Это знали все в деревне, даже те, кто совсем не интересовался искусством. Часовню Сан-Панталео, Святого Пантелеймона, расписывал единственный добившийся известности местный художник – францисканец Панталео Гвальбес, уроженец Ордале, работавший также в трапезной камальдолийского монастыря и в одной из церквей Доноры. Он был современником неизвестного «мастера», хотя и куда менее талантливым: его фигуры выглядели грубыми, цвета – грязными, рука – неуверенной, перспектива – искаженной, а композиция – начисто лишенной как равновесия, так и очарования наивности. Кроме того, Панталео был самоучкой, сыном фермера, никогда не пересекавшим моря и не учившимся у великих мастеров.
Тем не менее он был местной знаменитостью, и жители Ордале им гордились. Рассказывали, что он трагически погиб, упав с лесов, когда писал огромный «Страшный суд» в боковой капелле коллегиаты, поэтому из уважения к нему фреска так и осталась незавершенной.
– Эта часовня была ему особенно дорога, – объяснила Чечилия, – и не только потому, что она посвящена его святому тезке.
Поймав взгляд Ады, Лео улыбнулся: его самого истово верующие родители тоже окрестили в честь этого святого мученика из Никомедии, врача и, следовательно, покровителя всех докторов и акушеров, столь почитаемого в Ордале. «Лео» было сокращением от «Панталео», а не от «Леонардо» или «Леоне», как в пору его учительства считали лицеистки Доноры, которые пришли бы в ужас от столь грубого крестьянского имени. Кто знает, может, Чечилия тоже купилась на эту двусмысленность.
– Часовня, – продолжала юная исследовательница, – была построена на земле его отца. Гвальбес-старший заказывал здесь мессы в благодарность за хороший урожай и приплод скота, а также по случаю свадеб и крещений – этакая семейная капелла. Но формально она все-таки принадлежала церкви, а сейчас, как вы видите, заброшена и полуразрушена.
Фрески были совершенно такими, какими они их помнили: тусклыми, грубыми, разве что чуть больше поврежденными сыростью. Черти и адское пламя – видимо, фра Панталео не испытывал снисхождения к грешникам.
– Как-то я не думала, что они настолько драматичны, – сказала Ада. – Сразу вспоминаешь Савонаролу.
– Драматичны? – усмехнулся Лео. – Эти черти всегда меня смешили. Даже если не обращать внимания на их ужимки, разве ты не видишь, что все здесь изображенные – в трусах, включая проклятые души, которых прочие художники изображают голыми? Похоже, этот наш земляк был тот еще святоша.