Чечилия рассмеялась:
– Сперва я думала, что это более позднее дополнение, вроде того как Даниеле да Вольтерра отцензурировал фрески Микеланджело в Сикстинской капелле. Не забывайте, что все происходило во времена Тридентского собора, строго осудившего наготу в религиозном искусстве. Но нет, фра Панталео с самого начала нарисовал им портки.
Выйдя на улицу, они увидели в задней части часовни еще одну дверь, возле которой кто-то не так давно пристроил курятник. В щербатой ограде не хватало нескольких досок.
– Это я их оторвала, – сказала Чечилия. – Отошлю в Донору: подозреваю, что они могут оказаться старинными росписями, алтарными приделами или створками органа… Сама я не смогу снять поверхностный слой, не повредив краску. Я, конечно, изучала реставраторское мастерство, но потом сосредоточилась на искусствоведении. Хотя… – Она заулыбалась, как нашкодивший ребенок, избежавший порки.
– Хотя?..
– Первый подозрительный фрагмент я отскоблила перочинным ножом, а потом добавила растворитель. Думала, тут какая-то мазня начала века. Даже представить себе не могла, что найду… В общем, твоя древняя родственница просто преследует меня, Ада!
Отперев заднюю дверь (ключ от которой тоже оказался у нее в кармане), Чечилия провела их в пыльную ризницу и, открыв шкаф, достала прямоугольную дощечку, тщательно завернутую в ветхий алтарный покров, весь в пятнах ржавчины и плесени.
– Ничего другого не нашла, но должна же я была чем-то ее прикрыть.
Она осторожно развернула сверток. Несмотря на все еще остававшуюся по краям корку плесени и след от так и не прорубившего доску топора, даже после черновой расчистки было очевидно, что из-под слоя зеленой краски проявляется безошибочно узнаваемый овал лица Химены кисти «мастера из Ордале»: Мадонна с младенцем на фоне пейзажа в духе Леонардо. Младенец был рыжеволос и одет в прозрачную кисейную рубашку с золотой оторочкой, не скрывавшую худенького тельца.
– Глядите! – торжествующе воскликнула Чечилия, поднося портрет к окну, чтобы на него падал свет. Они послушно двинулись за ней и увидели, что на золотой тесьме написано: «Diego filius»[56]. – Если и нужны были доказательства того, что моделью послужила Химена Феррелл, теперь все сомнения отпали. Разве сына, родившегося у четы донаторов после создания алтаря, второго мальчика после чудом избежавшего смерти под копытами скачущей лошади первенца, звали не Диего? Видимо, наш мастер рисовал с натуры и младшего Феррелла.
– Я смотрю, ты тоже неплохо изучила историю этой семьи и этого края. – Голос Лео звучал скорее восхищенно, нежели иронично.
– Не знаю только, был ли ребенок настолько рыжим, – заметила Ада. – У его матери волосы каштановые, а отец, судя по алтарю, брюнет, как и большинство Ферреллов. Похож на тебя, Чечилия, – пожалуй, мог бы сойти за твоего сына.
– Увидев надпись, я аж подскочила, – продолжала девушка, не обращая внимания на намек. – Надеялась, конечно, найти подпись мастера. Впрочем, имя Диего тоже важно. Но есть одна вещь, которой я не понимаю. Посмотрите на края: похоже, это следы топора, причем давние. Возможно, на портрете тогда еще даже краска не высохла. Но зачем кому-то его рубить? Я жду результатов исследования: может, найдутся другие части того же большого образа с аналогичными следами.
– Ответ очевиден: человек хотел построить курятник, – пожала плечами Ада. – Тот, кто это сделал, не знал о ценности этой дощечки.
– А я думаю, что это было сделано гораздо раньше, не в утилитарных целях и, как мне кажется, с намерением испортить…
– У тебя слишком буйная фантазия. – К Лео вернулся его сарказм. – Поживем – увидим.
– И что ты будешь делать дальше? – поинтересовалась Ада. – Тебе же не разрешали ее чистить. Что скажешь в министерстве?
– Скажу, что в таком виде ее и нашла. Краску мог счистить кто угодно: она же была на улице, какой-нибудь любопытный прохожий мог увидеть под зеленым слоем что-то блестящее и расчистить кусочек, надеясь, что это золото. А потом бросить, поняв, что обнаружил только дерево. Какой-то невежда, не разбирающийся в живописи, откуда мне знать?
– Можешь оставить себе и никому не отдавать.
– Лео, ты что, с ума сошел? Так нельзя! И это ты, архивариус по профессии, мне говоришь? Мне тогда придется вечно ее прятать, никому не показывая. Я же, напротив, думаю, что надпись «Diego filius» поможет нам узнать имя мастера.
Она аккуратно завернула дощечку в алтарный покров и убрала обратно в шкаф.
В деревне их ждал обед у Кампизи, родителей Лео: те были рады после стольких лет снова увидеть Аду и поболтать о жителях Ордале – как давно умерших, так и вполне живых.
Вернувшись в Донору, Ада бросилась рассказывать дяде Тану о фантастических предположениях Чечилии. Старика повеселила гипотеза о влюбленном художнике.
– Вполне логично, что, имея под рукой такую красавицу, грех не использовать ее в качестве модели. Думаю, она была польщена. А уж был художник влюблен или нет, нам уже никогда не узнать. И потом, в те времена любого, кто попытался бы приударить за женой местного синьора, в два счета бы отпинали и вышвырнули из города.
Ада согласно кивнула. Но прогнать мысли о профессоре Палевском и его шаманских бреднях ей никак не удавалось. Как ни старалась она рассматривать портреты Химены с иронической отстраненностью, многие образы глубоко поразили ее, заставив задуматься о течении времени и о том, какими запомнят нас потомки, те, кто продолжит наш род. Но портреты не давали ответа.
21
Вживаясь в роль хозяйки дома, пусть даже сама она ночевала под другой крышей, каждое второе воскресенье Лауретта, следуя традиции, заложенной еще бабушкой Адой, собирала всех Бертран-Ферреллов, какие только на тот момент были в городе, за обедом на вилле Гранде. Правда, в июле она пропустила пару недель из-за дядиной болезни и из-за приезда Джулиано, с которым тетки Санча и Консуэло встречаться отказывались – по крайней мере, до тех пор, пока они с Адой не поженятся. И, по возможности, в церкви.
Но раз уж Джулиано уехал, пришло время очередного воскресного приема. Кое-кто из племянников уже отправился в отпуск, а Джулио Артузи вообще появлялся редко, поскольку был не в ладах со своими сводными сестрами Дессарт. Так что вокруг большого обеденного стола собралось всего шестнадцать человек, по большей части женщин. Из всех детей Гаддо Бертрана в живых, помимо хозяина, оставались только его сестры (точнее, сводные сестры) Санча и Консуэло. Второе поколение представляли Лауретта (разумеется), Ада, Грация, Витторио и Умберта Аликандиа (последняя недавно вышла замуж и теперь была беременна), а также дочери Консуэло («от второй кровати», как с некоторым презрением отзывалась о них Армеллина), сестры-близнецы Мариза и Мирелла Дессарт со своим младшим братом Гаддо-Андреа. Практически все правнуки уехали на море, не считая детей Лауретты, Ады-Марии и Якопо, чья мать постаралась устроиться как можно ближе к дяде Тану, будучи уверенной (или, по крайней мере, надеясь), что он считает ее своей любимицей, и младшей дочери Грации, Джиневры, задержавшейся в Доноре из-за выпускных экзаменов. Были также доктор Креспи и его жена Клементина, которые по воле Танкреди уже двадцать лет считались членами семьи.
Армеллина, за обедом обычно садившаяся за стол вместе с дядей Таном и всеми, кто гостил на вилле, в таких случаях удалялась в кухню. И не потому, что она не нравилась присутствующим, ни в коем случае! Она просто не выносила снобизма и высокомерного тона Санчи и Консуэло, в свои девяносто с лишним лет считая, что сидеть рядом с ними и передавать им соль – слишком серьезное для нее испытание.
Ада могла понять, почему сестры ее отца столь старомодны. Воспитанные матерью в строгости, выросшие при фашизме, рано выскочившие замуж за весьма узко мыслящих мужчин, они никогда не покидали своего провинциального городка, за всю жизнь ни разу не имели денежных затруднений и никоим образом не были затронуты глобальными переменами шестидесятых–семидесятых. Единственным, что связывало их с миром вне Доноры, было телевидение, но она сомневалась, что тетки смогли бы отличить вымысел от реальности, а ее собственную повседневную жизнь в Болонье – от фантастического фильма. Аду куда больше удивляло то, что их дети, ее двоюродные братья и сестры, и даже Лауретта (прошедшая, как и она сама, школу дяди Тана и повидавшая мир), привержены тем же довоенным принципам. Они были непоколебимо уверены в своей принадлежности к высшему социальному слою, столь выгодно отличающемуся от «подлого сословия», от «простаков» из мелкой буржуазии, и отказывались принимать новое общество, словно жили в хрустальном шаре, над которым не властно время. Наверное, они были единственной ни на йоту не изменившейся семьей в Доноре.
Ада, несмотря на возраст, чувствовала себя гораздо ближе к племянникам, чем к кузинам. Когда на сельских праздниках за обедом собиралось тринадцать человек, несчастливое число, младших отсаживали за второй стол, и Ада уходила вместе с ними. Они быстрее находили общие темы, смеялись над одними и теми же шутками, смотрели одни и те же телепрограммы, читали одни и те же журналы, слушали одни и те же песни и одинаково возмущались уловками взрослых. Даже дяде Тану было комфортнее с внуками, чем с племянниками. Но что дозволялось вечной бунтарке Аде (пусть она и была единственной, кто защищал честь семьи на академической арене, преподавал в университете и даже собирался участвовать в конкурсе на должность профессора), не годилось для пожилого патриарха, которому приходилось сидеть за столом со старшими.
Но в тот день нужды разделяться не было: гостей собралось достаточно много, чтобы суеверия им не мешали, а места за столом из ореха хватало для всех.
Джиневра, сходившая с ума от беспокойства за предстоящие экзамены, постаралась сесть рядом с Адой и шепотом спросила, не могла бы та помочь ей с греческим и латынью.