9
Святилище еще не открылось для посетителей, но, обойдя по кругу ограду из металлической сетки, Ада без труда нашла дырку и пролезла внутрь. Руины белокаменных зданий терялись в низких зарослях, откуда поднимались характерные ароматы средиземноморского маквиса[73], среди которых ярко выделялись сладковато-терпкий запах бессмертника и чуть более кислый – мелиссы. Цикады на сосновых пнях трещали все громче по мере того, как становилось теплее. Ада сделала глубокий вдох, стараясь захватить как можно больше воздуха, и с силой выдохнула, почувствовав легкое головокружение. Она огляделась, увидела, что заросли кустарника в глубине археологического парка, вдали от ворот, выше и плотнее остальных, и, убедившись, что вокруг нет ни души, направилась к ним. К ее радости, это оказался можжевельник, который и здесь, как на пляжах вокруг Доноры, слегка приподнимал ветви от земли, образуя тенистое гнездышко. Ада встала на четвереньки и поползла по песку, пока не пролезла в самый центр зарослей, скрытый от посторонних взглядов. Она завернула сумку в джинсовую рубашку, сделав подушку, прижалась к ней щекой, расслабилась, почувствовав, как тело растекается по земле, и закрыла глаза. Треск цикад, доносившийся будто бы из-под земли, окутал ее, словно одеялом, и Ада уснула.
Она уснула там, потому что устала, потому что спала ночью всего несколько часов и все еще не пришла в себя после отравления водой из священного источника в Коринфе. Она совершенно не рассчитывала, что Асклепий пошлет ей вещий сон: как мы уже не раз говорили, Ада Бертран была женщиной рациональной.
Впрочем, она при этом была женщиной, которая часто видела сны и которая, возможно по наущению психоаналитика, обычно эти сны запоминала.
Под сенью можжевельника ей снилось, что она снова в Кембридже, на кафедре, что в зале полно людей, а Эстелла с профессором Палевским наблюдают за ней из первого ряда. Дитер Хорландер тоже был там со своей медсестрой, нежно придерживавшей на коленях нечто завернутое в белую ткань. «У них что, ребенок?» – в ужасе подумала Ада. Но времени на размышление не оставалось: нужно было срочно продолжать доклад, потому что публика постепенно теряла терпение. Она бросилась искать тезисы, но поняла, что забыла их взять. И, к своему огромному смущению, осознала, что заодно забыла тему доклада и теперь не понимает, о чем говорить. Публика ворчала, лишь Эстелла бросала на нее влюбленные и сочувственные взгляды. «А что, если прочесть стихотворение?» – подумала Ада. Она ведь их так много знает наизусть! Посмотрев для вдохновения в окно, она увидела, что две ласточки из Коринфа слепили себе из серой глины гнездо под карнизом Старого корпуса. Оттуда уже слышался щебет птенцов.
«Прочту вам “10 августа” Джованни Пасколи», – объявила Ада. Она задержала дыхание, готовясь начать с «Сан-Лоренцо, я знаю, почему так много…», как вдруг медсестра Хорландера вскочила с места и воздела над головой свою ношу, развернув ткань и продемонстрировав всем присутствующим содержимое: это была черепаха, которая переползла им дорогу по пути к Микенам. Не просто черепаха, а та самая, в этом Ада была совершенно уверена.
А Хорландер принялся разглагольствовать необычайно высоким и уверенным голосом, причем почему-то по-итальянски:
– Мы принесли вам обитательницу Тартара, ταρταροῦχος, от слов Τάρταρος и ἔχω, именно так, через χ. Это форма глагола «иметь», который в греческом значит также «занимать место», «обитать», откуда и происходит ее итальянское название, tartaruga. Подобно деве Персефоне черепаха полгода проводит среди нас, на земле, и полгода – под землей, в царстве мертвых.
– Я бы скорее назвал ее состояние летаргическим сном, – едко заметил французский профессор Марк Тиссеран. Он произнес «летаррргическим», раскатисто грассируя, словно пародировал сам себя.
Но тут профессор Палевский напал на медсестру, пытаясь отобрать у нее несчастную черепаху.
– Давайте допросим обитательницу Тартара! – ревел он. – Пусть покажет, как она связывается с покойниками!
Он так сильно толкнул женщину, что черепаха упала на пол и с треском раскололась – совсем как пасхальное яйцо, подумала Ада. И, как в пасхальном яйце, внутри оказался сюрприз. Даже двойной сюрприз: маленький серебристо-серый дельфин и светловолосый младенец, соединенные пульсирующей голубоватой пуповиной.
– У меня дети! – взвизгнул Хорландер. – Я еще могу иметь детей, и это в моем-то возрасте!
– Лжец! – заявила Эстелла, нагнувшись, чтобы поднять «близнецов» с пола. – Это дети Ады. А она – их мать.
– Что за вздор? – все так же раскатисто грассируя, возмутился французский профессор.
– Да, что за вздор? – не менее возмущенно повторила Ада. Родить дельфина! Нет, прочь отсюда, ни минутой больше в этом зале!
Она вскочила со стула и бросилась к открытому окну, за которым был уже не цветущий сад колледжа, а лазурная водная гладь, бескрайнее море возле их пляжа в Греции. У самого горизонта виднелись белые паруса, напоминавшие чаек, – «Агамемнон» Ласкарины Бубулины. Ада взобралась на подоконник и рыбкой бросилась в воду, погружаясь все глубже и глубже, пока не увидела песчаное дно с редкими камнями и водорослями. Ощущения, что надо бы всплыть и глотнуть немного воздуха, не было, словно у нее вдруг выросли жабры. Развернувшись в открытое море, Ада стала лениво загребать руками и ногами. Мимо проплывали косяки разноцветных рыб, стайки медуз. Неподалеку играли в догонялки младенец и дельфин, больше не связанные пуповиной. Солнечные лучи, отфильтрованные толщей воды, падали отвесно, будто золотые стрелы какого-то бога.
Потом какая-то тень вдруг затмила солнце. Вода разом стала холодной, и нечто темное, похожее на огромный купол медузы, возникло прямо перед Адой. Та инстинктивно отпрянула и, лишь отплыв немного, увидела, что это сведенное судорогой тело бледной девочки с закрытыми глазами и бесцветными губами, одетой по моде конца XIX века в широкую юбку с воланами. «Утонула, бедняжка», – подумала Ада. Тут же прямо на волнах возникла сцена из ее любимого фильма Трюффо, «История Адели Г.», где Леопольдина в громоздком кринолине бесконечно долго скрывается и снова появляется из-под воды, пока не исчезает навсегда, поглощенная морем. И крик, страшный крик Армеллины разносится над водой: «Клоринда! Клоринда!» А голос Эстеллы отвечает: «Она – дочь Ады!»
От этих криков Ада проснулась.
Сколько же она спала? Солнце стояло в зените, издалека доносились голоса туристов, осматривающих святилище. Она чувствовала, что тело ее отдохнуло, а голова прояснилась – только шея слегка затекла на столь непривычной подушке. Что касается сна, то сначала Ада вспомнила лишь первую его часть, да и то смутно: свару в конференц-зале, собственную несостоятельность, треск расколовшегося черепашьего панциря… И только позже, осторожно выбравшись из-под куста, приведя в порядок одежду и допив остаток воды из бутылки, начала припоминать детали и драматический финал, не оставивший, впрочем, тягостного впечатления.
Ей даже в голову не приходило, будто Асклепий показал ей во сне план лечения или что сам сон был лекарством. Да и от какой болезни? Ада еще никогда не чувствовала себя так хорошо. Разумеется, сон сложный, полный символов, – добравшись до дома, надо обязательно все вспомнить и записать в блокнот, который она держала на тумбочке возле кровати. Интересно, что скажет об этом психоаналитик? Неужели и на этот раз презрительно бросит: «Литературщина»?
10
Выйдя из святилища, Ада повернула к театру, где надеялась найти телефон, чтобы позвонить в Донору. И тут же увидела вдалеке спешащую к ней Дарию: не узнать клубничного цвета таратайку, припаркованную под олеандром возле кассы, было невозможно. Она вздохнула с облегчением, поняв, что теперь не придется возвращаться домой пешком по такой одуряющей жаре, и с улыбкой двинулась навстречу подруге. Но Дария не улыбнулась в ответ: она выглядела сердитой – или, может, обеспокоенной.
– Что-то случилось? – расслабленно поинтересовалась Ада, даже не пытаясь строить догадок.
– А это я должна у тебя спросить, – резко ответила подруга. – Тебя снова рвало сегодня утром.
– Я не прибралась в туалете? Прости, было темно, и мне показалось…
– Да плевать мне на туалет! Тут дело серьезное, и мне это совсем не нравится.
– Какое еще дело? Завязывай с фашистскими замашками, они меня нервируют.
– Плевать мне на твои нервы, Ада! Когда у тебя последний раз были месячные?
Ада так расхохоталась, что ей пришлось опереться на капот.
– Да ладно! Ты хочешь сказать, что подумала… Какая же ты смешная, Дария. Этого не может быть!
– Чего именно не может быть? Что ты беременна или что я способна думать?
– Ну, Дария, попробуй рассуждать логично…
– Точно. Пойдем-ка поищем какое-нибудь тихое местечко подальше от всей этой толпы, сядем и порассуждаем.
– Только сперва найдем телефон!
– Вечером позвонишь. Пошли!
Это прозвучало как приказ, поэтому Ада подчинилась, и они поднялись к машине. Дария, не спросив подругу, села за руль и направилась к тому маленькому пляжу возле дома, где они купались накануне.
– Останови, пожалуйста! Прямо здесь! – воскликнула Ада, завидев море. Она буквально выпала из машины, и ее вырвало на обочину. Дария наблюдала за ней без тени улыбки, даже не пытаясь помочь. Пока Ада, согнувшись в три погибели под каким-то кустом, ждала следующего позыва, сухая трава рядом с ней зашуршала. Этот звук был ей хорошо знаком: так шуршит медленно ползущее пресмыкающееся. И точно: черепаха, чуть поменьше той, что они видели по дороге в Микены, перебирая лапами по гравию, зачем-то попыталась взобраться на камень, преградивший ей путь, и опрокинулась на спину у самых Адиных ног. На какое-то мгновение она замерла, а потом начала раскачиваться, вытягивая лапы в стороны в поисках опоры.
«Помочь ей, что ли? – подумала Ада. – Или пусть старается? Если она хоть сколько-нибудь долго пролежит вот так, на спине, под палящим солнцем, то умрет. А если помочь, не поймет, как спастись в следующий раз».