е, не ношу драгоценностей, ему стоило осыпать меня бриллиантами», – подумала Ада и сама удивилась тому, что эта ироничная, даже скорее игривая мысль показалась ей совершенно пустячной, легкой, как мыльный пузырь или шутка в подростковой комедии. Где яростная реакция отчаявшейся, оскорбленной женщины, которую должно было вызвать письмо? Как ни странно, боли она тоже не чувствовала – разве что была озадаченна, сбита с толку. Или внезапность этой новости попросту заморозила ее инстинкты?
Она отнесла чемодан в спальню, которую нашла в абсолютном порядке, и отправилась на кухню, чтобы сделать себе кофе. Раковина, рабочий и обеденный столы, да и вся остальная мебель сияли чистотой. Кроме того, перед уходом Джулиано до отказа набил холодильник, старательно выбрав продукты с точностью до марок, которые обычно покупала сама Ада. Обнаружив даже упаковку любимого майонеза, та почувствовала волну нежности. «Бедняга! – инстинктивно подумала она. – Он заслуживает лучшего, чем ведьма с ледяным сердцем, которая, вместо того чтобы расплакаться, делает себе бутерброд с тунцом и салатом и чувствует… В общем, мне, наверное, должно быть стыдно, но, внезапно обретя свободу, я чувствую огромное облегчение».
Аде вдруг пришло в голову, что нужно покинуть этот дом, и чем скорее, тем лучше. Джулиано, может, и готов отсюда уйти, но ей тоже незачем оставаться. Она задумалась, не позвонить ли Дарии, чтобы сообщить новости и спросить совета, но поняла, что не желает выслушивать проповеди. Оставим это на завтра.
Она заглянула в свой кабинет – проверить, не приходило ли за время греческой поездки писем: Джулиано обычно складывал всю корреспонденцию ей на стол. И сразу увидела кремового цвета конверт из плотной дорогой бумаги, подписанный Лауреттой. Правда, на сей раз сердце у нее в груди не стало биться сильнее: всего час назад, только сойдя с трапа самолета, она уже поговорила с дядей Таном и доктором Креспи из аэропорта. Оба казались довольными и были счастливы узнать, что она снова в Италии, хотя пока и не может приехать в Донору. Зачем же Лауретта, зная, что Ада каждый день в одно и то же время звонит из Эпидавра на виллу Гранде, пишет ей письма, вместо того чтобы дождаться очередного телефонного звонка и просто поговорить?
Сгорая от любопытства, она открыла конверт. Бумага была настолько плотной, что ее пришлось разрезать ножом. Внутри оказалась одна только аккуратно сложенная газетная страница. К своему удивлению, Ада узнала издававшуюся в Доноре газету, выпуск недельной давности, раздел некрологов. Неужели умер кто-то, о ком Лауретта не хотела упоминать при дяде? Она развернула страницу, прочла ее – и второй раз менее чем за час ощутила странную нереальность бытия, теперь с оттенком далекой приглушенной грусти. Казалось, все это происходит с кем-то другим, а не с ней, не с той, сегодняшней Адой, которая только что сошла с греческого рейса и узнала, что Джулиано ее бросил.
Самый большой некролог в толстой черной рамке, увенчанной терновым венцом, начинался с имени, которое она уже долгое время не вспоминала.
Фабрицио Дарди,
наш горячо любимый отец, муж и сын,
украденный у нас неизлечимой болезнью,
скончался после продолжительных мучений.
Безудержно рыдающие
родители, жена Джинетта и дети:
Анна-Роза, Лидия, Сальваторе, Массимилиано и Сабрина.
Далее следовали десятки соболезнований. К семейному трауру присоединялись сотрудники страховой компании, в которой бывший счетовод Дарди числился президентом, друзья с Радужного пляжа, из авто- и яхт-клубов, Rotary и Lions[78], Национального банка и банка «Сельхозкредит», Торгово-промышленной палаты, городской футбольной команды, служащие почтового управления, а также многочисленные частные лица, друзья и знакомые покойного.
Ада, много лет назад сознательно вычеркнув Фабрицио из жизни, давно о нем не слышала и не знала, что он стал почетным гражданином Доноры. Женитьба на Джинетте, думала она, вне всякого сомнения, помогла ему в восхождении по социальной лестнице, но связи Ферреллов помогли бы не меньше. «Интересно, почему он выбрал Джинетту, не став дожидаться, пока я окончу школу, – пришла в голову следующая мысль. – Как он вообще мог бросить меня ради другой? Знать, судьба моя такая – быть брошенной», – заключила она отстраненно, словно подшучивая над кем-то малознакомым.
И тут же, безо всякого предупреждения, боль от измены Джулиано вдруг сдавила ей горло так, что она не могла вдохнуть, а живот пронзил резкий спазм, будто туда ударили ножом. Ей вспомнились первые робкие ухаживания этого молодого человека, одетого, в отличие от ее коллег и странных друзей-битников, в строгий костюм, страстные объятия в машине на темном пустыре за ресторанчиком у церкви Сан-Лука, то, как крепко он сжимал ее бедра, когда они занимались любовью на двуспальной кровати, купленной в складчину в универмаге Rinascente, и как самозабвенно искал губами грудь, а после легкие и нежные прикосновения его рук, которые приглаживали ей волосы, раскладывая их по подушке… А сколько они вместе смеялись, сколько раз обменивались понимающими взглядами, сколько гуляли в горах, не говоря ни слова, только держась за руки и стараясь дышать в унисон…
Она вдруг поняла, что может точно сказать, когда именно решила, что да, можно попробовать пожить с ним вместе, пусть даже он совсем не похож ни на нее, ни на ее друзей, ни на тех мужчин, кого она до тех пор считала привлекательными. Незначительная деталь, шутливая фраза, брошенная на вечеринке у общего друга, – вот что ее зацепило. Увидев, как она, поддавшись на подначивания одного из гостей что-нибудь сыграть, вскочила из-за стола и, откинув волосы со лба, ринулась к сцене, где музицировал крохотный оркестр, Джулиано громогласно прокомментировал: «Взгляните-ка! “Летит Лизетта, возомнив надменно, что сдался я – сбылась ее мечта”»[79]. (И с тех пор всякий раз, видя, как она ввязывается в авантюру, которую сам он с присущей адвокатам осторожностью считал неблагоразумной, только добродушно усмехался и звал Аду «надменной Лизеттой».)
«А он, оказывается, читал сонеты Данте. И похоже, они ему нравятся – иначе стал бы он их цитировать», – размышляла удивленная и обрадованная Ада, пока один из музыкантов отстегивал гитарный ремень и передавал ей инструмент.
Много позже, попав к Джулиано домой, она припомнила этот момент, и он, слегка зардевшись, протянул ей испещренный карандашными пометками потертый серый томик BUR[80], стоявший на полке над столом вместе с кодексами законов и прочей юридической литературой. Со школы остался, оправдывался он.
В тот день Ада после занятий любовью впервые заночевала у Джулиано, а не пошла, как обычно, домой пешком, строго-настрого запретив себя провожать и слушая эхо своих одиноких шагов под кирпичными портиками.
3
В первую ночь после возвращения из Греции Аде приснилось, что она едет на своем старом «фиате-500» по разбитой грунтовке, ведущей к огромному мегалитическому сооружению неподалеку от Доноры, которое обычно называли Гробницей гигантов. Рядом с ней сидела рыдающая женщина в черном. Во сне Ада точно знала, что это Джинетта, хотя не видела ее года с 1961-го. А ехали они к Гробнице гигантов потому, что у основания высокой каменной плиты, вертикально стоявшей в самом центре этого доисторического памятника, существовало отверстие, которое археологи и экскурсоводы называли Адскими вратами. Считалось, что через этот проход люди эпохи неолита передавали богам подземного мира дары: фрукты, мехи вина или меда, пойманных зайцев и хорьков, сердце и печень забитых козлят. Отверстие было очень узким, так что никому, даже ребенку, не под силу было в него пролезть, но во сне Ада и Джинетта спорили за право войти в эту дверь, за которой их ждала тень Фабрицио.
– Если бы ты не явилась в Донору, он женился бы на мне, – с вызовом заявляла Ада.
– Если бы он на тебе женился, ты осталась бы теперь вдовой с пятью несовершеннолетними детьми, – парировала Джинетта.
– В жизни не стала бы называть дочь Сабриной! Всегда ненавидела Одри Хепберн!
– Вот уж не понимаю, почему это. Она всем нравилась – такая элегантная…
– Точно-точно. Такая изысканная, аристократичная, недоступная – в общем, просто идеал для моей бабушки. Она даже заставляла нас с кузиной голодать и пить уксус, чтобы стать такими же худющими, как Одри.
Потом Ада вдруг оказалась одна в узком каменном коридоре. Она шла сквозь густой туман, который слегка рассеялся было от ее движений, но тут же снова начал сгущаться. Страшно ей не было. Она молча шла вперед, размышляя, кончится ли когда-нибудь этот коридор. Потом к ней вышел Фабрицио, еще молодой – совсем такой, каким он был, когда возил ее по окрестным полям на своей спортивной машине, высунув загорелый локоть в окно.
Ада даже не попыталась его обнять – не потому, что, как она знала из Гомера и Вергилия, от прикосновения он растворился бы, как дым, а потому, что не испытывала никакого желания это делать.
– Ну вот, теперь-то я наконец смогу с тобой поговорить, – сказала она сурово.
– Ты же знаешь: чтобы ответить, мне сперва нужно напиться крови.
– Разве не достаточно той, что перепачкала пассажирское сиденье «джульетты», когда я потеряла девственность?
– Какой смысл вспоминать все эти замшелые истории вековой давности, Ада? Даже не пытайся заставить меня повиниться, со мной этот номер не пройдет. Но раз уж мы встретились, я готов поговорить, хотя и вижу, что ты не принесла священной жертвы.
– Хочешь жертву? Вот тебе жертва: я, тогдашняя Ада! Я была несовершеннолетней, и стоило мне подать в суд, у тебя были бы большие проблемы.
– Какие проблемы? Я бы на тебе женился, а ты прекрасно знаешь, что по закону брак и сейчас аннулирует любое преступление.