– Но ты на мне не женился.
– И не жалею об этом. Ты была шлюхой, готовой задрать юбку на любом откидном сиденье, на какое только могла забраться.
– Я была невинна! По крайней мере, нетронута. Это ты меня всему научил.
– Джинетта никогда бы не позволила мне проявить к ней неуважение. Она была еще девственницей, когда я на ней женился.
– Вот только не говори, что выбрал ее именно за это. Что до меня, то тут, похоже, уважением и не пахнет.
– А с чего бы это я должен уважать наглых девок, готовых учиться всяким мерзостям? Ты, надо сказать, выучилась быстро. Тебе же это нравилось, правда? Тебя ни разу не приходилось уговаривать. Женись я на тебе, где гарантия, что ты не стала бы заниматься тем же самым у меня за спиной?
– У тебя за спиной? Никогда! Я что, тебе когда-нибудь врала?
– Ты врала своим родным. И тайком от них каталась со мной в машине. Чего же еще мне было ожидать, кроме лжи? Ты не подчинялась бабушке и мне бы не стала.
Ада аж задохнулась от негодования: если бы так с ней говорил кто-то из ровесников дяди Тана, она бы смолчала, но стерпеть подобное от Фабрицио никак не могла.
– Подчиняться, значит? Это так ты себе представлял наш брак? А я была и остаюсь свободной! – закричала она, инстинктивно взмахнув рукой, чтобы дать ему пощечину. Но ладонь, как и ожидалось, не встретила сопротивления, лишь заставив очертания Фабрицио поколебаться.
– Чересчур свободной. В этом всегда и была твоя проблема, – презрительно усмехнулся призрак.
– Ну я, по крайней мере, не назвала бы дочь Сабриной! Что за вульгарное имя! Из репертуара выскочек, бездельников, тупых нуворишей, невежественных буржуа, читателей Eva Duemila[81]… –Все это Ада выпалила на одном дыхании, и с каждой характеристикой ее ярость только усиливалась.
Она взглянула на свои ноги: не хватало еще отправиться в царство теней босиком! Но нет, на ней были любимые Camperos с усиленным мыском. Тогда она глубоко вздохнула и изо всех сил двинула Фабрицио (точнее, призрак Фабрицио) в колено. На сей раз сапог не прошел насквозь, что заставило бы ее, как хотелось Гомеру и Вергилию, пошатнуться и отступить назад, – он вдруг встретил на своем пути твердую кость, которая с громким треском переломилась пополам, как сухая палка. Скелет Фабрицио, лишившись опоры, рухнул на камни и развалился на части. Последним упал череп. Ада пнула его еще разок, и тот укатился куда-то вдаль.
До чего же абсурдными иногда бывают сны!
4
Пока Ада чистила зубы, мысленно отбирая свои вещи из шкафчика в ванной, чтобы, уходя, не забыть сложить их в розовый нейлоновый пакет и забрать с собой, зазвенел телефон. Это был муж Дарии, Микеле, он звонил из банка, куда не так давно устроился работать.
– Слушай, ты вчера забыла у меня в машине бузуки[82], так я оставил его у консьержа.
Интересно, знает ли он о Джулиано. Они приятельствовали, но, как это часто бывает между мужчинами, не имели привычки откровенничать, тем более о личной жизни. Да и потом, Микеле – парень с принципами. Даже если он в курсе «побега» ее партнера, дождется, пока Ада выберет момент и сама расскажет все Дарии. И пока этот момент не пришел. Единственным человеком, которому она могла открыться, от которого хотела получить совет, был дядя Тан. Но сначала придется поговорить с доктором Креспи и узнать, нет ли риска, что внезапные треволнения повредят его выздоровлению. А вот реакция Лауретты Аду не слишком беспокоила, хотя она знала, что кузина непременно воспользуется ситуацией, чтобы раскритиковать ее образ жизни и наговорить гадостей.
Она накинула халат, двумя движениями щетки пригладила волосы и спустилась вниз, чтобы забрать у консьержа забытый инструмент, – Йоргос, один из музыкантов Плессаса, подарил ей бузуки накануне отъезда из Греции.
Когда труппа Мимиса Плессаса наконец добралась до Эпидавра, музыканты и певцы были поражены, что доцент одного из самых известных университетов мира специально прилетела из Италии, чтобы присутствовать на премьере. Они не знали даже, согласится ли греческая публика с подобной экспериментальной постановкой, которая, основываясь на «священном» мифе, в текстах и в музыке ломала все традиционные каноны. А уж то, что молва о ней дошла до Италии, и не просто до Италии, а до университетской среды, льстило им и вместе с тем слегка пугало. Здесь собралась довольно разношерстная компания: от поп-музыкантов, привыкших выступать по телевидению, записывать альбомы на всемирно известных студиях или звуковые дорожки к новым греческим фильмам, и театральных актеров, прославившихся ролями в пьесах великих древних трагиков, до более или менее аутентичных исполнителей народной музыки, аниматоров с сельских праздников, кабацких певцов и гитаристов-любителей, столь любимых и простым народом, и фольклористами.
Оркестр был столь же эклектичным: синтезаторы среди гобоев, флейт и кларнетов, сверкающий рояль Steinway рядом с типичными греко-турецкими бузуки и багламами[83].
На первой же репетиции Ада забыла сомнения, возникшие после прочтения либретто: Плессас сотворил настоящее музыкальное чудо. Он умело смешал классические ходы и народные греческие мотивы (да и не только греческие) с современной поп-музыкой и темами из кинофильмов, получив на выходе идеальный сплав узнаваемых ритмов и восхитительных мелодий. Все это вместе звучало так выразительно, так завораживающе, так изящно и тонко, что, выражаясь словами Дарии, «аж в пятках и в сердце закололо».
Когда организаторы фестиваля познакомили Аду с труппой, с певцами и музыкантами, большая часть которых, к счастью, немного говорила по-английски, те были приятно удивлены: университетские профессорши представлялись им суетливыми старушками, седовласыми и многословными фанатками культурного туризма, какие стекаются в Грецию каждое лето из разных стран, с ужасающим прононсом декламируя Гомера на фоне самых очевидных и банальных руин. А уж когда чуть позже «доцент из Италии», поддавшись на уговоры своей неустанной переводчицы Василики, призналась, что умеет играть на электрогитаре и когда-то даже выходила на сцену в составе рок-группы с Fender Telecaster наперевес, их восторгу и вовсе не было предела.
Акустика театра оказалась невероятной. Остается только догадываться, как античным архитекторам удалось так точно все рассчитать. В паузах Ада устраивалась вместе с музыкантами на высоких каменных ступенях, помнящих еще современников Софокла и Эсхила, поесть феты, маслин, сувлаки и долмы. И всякий раз находился кто-нибудь, готовый сходить к сцене и специально для нее пошуршать пакетиком крекеров, чтобы показать, что даже малейший шорох доносится четко и ясно. При этом кто-то вечно приобнимал ее за плечи или гладил по загорелому колену, чтобы привлечь внимание. Дария тем временем пребывала в полнейшей идиллии со Ставросом (хотя, по словам Василики, рук у того было больше, чем у осьминога, и всеми он с успехом пользовался), а потому почти забыла свою вечную присказку: «Разве обязательно хватать меня за плечи?»
Ада чувствовала, что пальцы соскучились по гитаре, поэтому решила научиться играть на бузуки, а Йоргос был только рад показать, что к чему. Разумеется, все то время, что он учил ее держать инструмент, правильно располагать его на коленях, ставить пальцы на гриф с двадцатью шестью ладами или показывал, как удобнее зажать все четыре двойных струны, руки его не знали покоя. Но он, по крайней мере, ни разу не сказал «Bella Italia!» или «Una faccia, una razza».
На премьере Ада, Дария и Василики сидели в первом ряду, среди самых важных гостей, и с не меньшим нетерпением, чем сами исполнители, ждали реакции общественности на столь необычную постановку. Поначалу повисло удивленное молчание, но вскоре глаза зрителей загорелись, спины распрямились, а ноги начали отбивать ритм, и в финале не только обитатели Тартара во главе с Хароном, стоявшие на сцене, но и вся публика в едином порыве пела песни Орфея.
Измученный и взмокший Плессас, весь концерт без устали метавшийся между величественным роялем Steinway, двумя электропианино, тремя синтезаторами и множеством других клавишных инструментов, довольно раскланялся.
Василики, тоже взмокшая, но счастливая, пообещала Аде, что, как только будет выпущен альбом с записью концерта, она непременно переправит его в Италию.
А потом для двух итальянок настало время отъезда. Всего через пару дней они снова должны были сесть в самолет, чтобы лететь в Болонью. Но Ада решила, что не вернется в Италию без бузуки, и Йоргос, который знал в Навплионе один магазинчик музыкальных инструментов, предложил свозить ее туда и помочь в выборе. Правда, большого разнообразия не наблюдалось: инструменты больше напоминали расписные сувениры для туристов, годные только на то, чтобы висеть на стене в гостиной, а не чтобы играть на них. Даже у того, что в конце концов одобрил Йоргос, на деке красовалась сложная перламутровая инкрустация. Но звук был приличным, почти профессиональным.
– Эх, были бы мы в Афинах, нашли бы что-нибудь получше, – смущенно потупился музыкант. И когда дело дошло до оплаты, категорически запретил Аде доставать кошелек. – Будет моим тебе подарком, – заявил он так решительно, что переубеждать его она не стала.
Ада смутилась, не зная, чем отдариться.
– Как закончу, пришлю тебе свою работу о современных музыкальных произведениях, вдохновленных Орфеем. Черт, ты же не читаешь по-итальянски! Ну, будет еще автореферат на английском…
– Или твоя подруга Василики мне переведет. Не волнуйся, Ада, мне достаточно видеть, что ты увлеклась нашей народной музыкой. Знать, что где-то там, в Италии, ты время от времени будешь играть на моем бузуки, – уже прекрасный подарок.
Правда, гриф оказался слишком длинным, чтобы войти в чемодан, поэтому в самолете Аде пришлось отнести инструмент в кабину пилотов. Она решила, что в Болонье по примеру настоящих туристов непременно повесит его в гостиной: слишком уж красивый, чтобы пылиться в шкафу.